А ведь до Пушкина миф о Петре не был, так сказать, всеобъемлющим. Существовали другие мнения. За полвека до пушкинского замысла Радищев, отмечая "мужа необыкновенного", добавлял, что "мог бы Петр славнее быть", "утверждая вольность частную". Кюхельбекер в парижской лекции говорил: "Петр I, которого по многим основаниям назвали Великим, опозорил цепями рабства наших землепашцев". Декабрист Михаил Фонвизин писал: "Гениальный царь не столько обращал внимание на внутреннее благосостояние народа, сколько на развитие исполинского могущества империи". Пушкин оказывался значительно более цельным апологетом Петра Великого, чем княгиня Дашкова, князь Щербатов, автор глубокого труда "Рассмотрение о пороках и самовластии Петра Великого", не говоря уж о работах Руссо и Дидро.
Александр Тургенев написал брату Николаю: "В Пушкине лишились мы великого поэта, который готовился быть и хорошим историком". Царь поручил "науку славы" профессору Петербургского университета Николаю Устрялову. Тот задание выполнил более профессионально. Кстати, в предисловии к "Истории царствования Петра Великого" Устрялов подробно говорит о всех своих предшественниках, а Пушкина даже не упоминает.
С точки зрения мифотворчества, интересно посмотреть, какие факты опустил или не использовал Пушкин, занимаясь историей Петра, – факты, которые могли оказаться наиболее интересными не только для историка, но, прежде всего, для писателя. Приведем (с неизбежной степенью субъективности) несколько деталей, взятых, в основном, из тех самых источников, которые читал поэт, деталей жизни первого российского императора, которые писателя Пушкина не заинтересовали.
Двух с половиной лет от роду Петр был уже в чине полковника, но его еще кормили грудью. До конца жизни царь игнорировал русскую грамматику и писал, как попало. Тетради его учения показывают, что он не смог одолеть элементарной математики, нужной для артиллерии. Любимым занятием подростка было бить в барабан. Петр рос хулиганом, не зная ограничений. Насильно женатый шестнадцати лет, Петр предпочитал спать отдельно в военной казарме. С юности его жизнь была сплошная гульба, дебоши, пьянство, друзья его умирали от перепоев.
У себя дома Петр бывал гостем. Он окружил себя проходимцами, одной из жен сделал женщину, которая до этого обслуживала известным образом солдат, а сам, по мнению некоторых историков, находился в любовной связи со своим фаворитом Меньшиковым, которого называл не иначе как Mein Herz. Периодами Петр впадал в депрессию, с 20 лет у него тряслась голова и имели место припадки эпилепсии. Отсутствующее, дикое выражение глаз легко заметить на портретах. Он не мог жить в комнатах с высоким потолком, и потолок для царя специально опускали или завешивали.
Он ел руками – без ножа и вилки. Посреди разговора мог плюнуть в лицо собеседника. После еды он спал, даже в гостях. Хронический алкоголик, он угрозами заставлял пить других. Гостей запирал и ставил охрану, следящую, чтобы все пили, а сам уходил спать. Шуга назначил председателем Коллегии, то есть Министром Всепьянейшего Собора, для которого сам написал Устав. Параграф первый Устава гласит: "Напиваться каждодневно и не ложиться спать трезвыми".
Легко впадающий в гнев, он терял рассудок и становился зверем под влиянием вина. Протрезвев, он назначал казни. Он сам участвовал в пытках своих оппонентов, выбивал им зубы кулаком, работал палачом. Он приказал пытать сына. Он лично удостоверялся, что его противники мертвы. Война делала его маньяком. Людские потери в его войнах не подсчитаны до сих пор. Мудрость и доброта Петра – больше легенды подхалимов, чем правда. Петербург построен на костях десятков тысяч крестьян. Чудовищные расходы на войну разоряли государство. Налоги и хитрости, как выкачивать больше денег, умножаются: не будучи грамотным, он использовал наиболее изощренные советы своих подчиненных, часто противоречащие одни другим. Доходы шли, минуя казну, прямо в руки его генералов.
У царя было хобби: он любил рвать зубы у других и собирал их. Причем часто ошибался или нарочно, в назидание, рвал у своих приближенных и их жен здоровые зубы. После его смерти остались импортные щипцы да мешок с выдранными им зубами.
При нем заложена тайная политическая полиция, подчиняющаяся ему лично. Его приказ: "Иметь смотрение… чтоб в жителях не было шаткости". Петр признавался иностранцам о русском народе: "Я имею дело не с людьми, а с животными, которых хочу переделать в людей". Петр умер от уремии, а по мнению профессора М. Покровского, от сифилиса, если только он не был отравлен.
Конечно, мы собрали мелочи. Собрали потому, что каждая такая деталь – новелла для писателя. Добавленные к общеизвестным достоинствам личности Петра, эти детали дали бы простор художнику. Но именно их не касается Пушкин в своих записях, создавая не образ, но монумент, теряя объективность и достоверность. Мифология вовсе не обязательно сопрягается с ложью. Это может быть всего лишь отбор. Вяземский писал об "Истории пугачевского бунта", что вполне можно отнести к другим пушкинским историческим работам: "Но в историю события, но в глубь его он почти не вникнул, не хотел вникнуть или, может быть, что вероятнее, не мог вникнуть по внешним причинам…".
На деле жестокость, с которой Петром осуществлялась хирургическая операция на теле России, миллионные человеческие жертвы, положенные на чашу весов прогресса, породили другой, фольклорный образ царя – Антихриста, который Пушкин вспомнил. Но если глянуть шире, как минимум бесправие, тотальный контроль над умами, физическое уничтожение граждан и экспансия вовне – вот темы, которые можно считать вехами отсчета в правдивости изображения любого российского лидера. Без этих вех все описания склоняются к мифологии.
Поблагодарим цензуру. Когда после смерти поэта возник вопрос о печатании черновых материалов для истории Петра, цензоры изымали из записок все нежелательное. Выброшенное сохранилось в цензурном архиве. Естественно, цензура во все времена выбрасывала то, что работало против официально одобренного образа лидера. Однако и в изъятых у Пушкина текстах не удается найти такое, что пошатнуло бы миф. Поэт отмечал, что в идее государственной реконструкции были ум, доброжелательство и мудрость Петра, но практика жестока, "писана кнутом". Это, конечно, вычеркнуто. Цензура выкинула и любопытную фразу Пушкина, что Петр "в Синоде и Сенате объявил себя президентом". Отдельные критические детали исчезали и из других произведений, неизвестно, по чьей воле. Так, по свидетельству Вяземского, в "Медном всаднике" сперва был якобы сильный монолог Евгения против петровской реформы. Сняла его цензура или убрал сам Пушкин, но, как известно, в поэме этого нет.
Пушкин преувеличивал значение целей Петра и преуменьшал роль методов. Рассуждая о честности и справедливости царя, поэт отмечает без комментария: "Казаки и калмыки имели повеление, стоя за фрунтом, колоть всех наших, кои побегут или назад подадутся, не исключая самого государя". Тонкая похвала. Записывая, что Петр был "самовластным помещиком", что его указы "жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом", Пушкин осторожно пометил для себя в скобках: "Это внести в Историю Петра обдумав". Он написал о рабстве в России: "Все дрожало, все безмолвно повиновалось". Написал и вычеркнул. Ниже заметил: "После смерти деспота страх… начинает исчезать". И, зачеркнув "деспота", вписал "великого человека".
"Пушкин по-разному видит Петра", – считает Георгий Федотов в статье, название которой точно выражает двойственность Пушкина: "Певец империи и свободы". И уточняет: "Низкие истины остаются на страницах записных книжек". Но это не совсем так. В том-то и дело, что большая часть низких истин отсеивалась Пушкиным при чтении, в записные книжки не попадала. Он просеивал материал до цензуры.
"Холопское пристрастие к королям"
Каковы причины неизбежного компромисса русского писателя с имперской мифологией? Думается, их много, но во главе угла общая политическая атмосфера, русская литературная традиция, мировоззрение Пушкина, его характер, традиционный страх наказания "за слово" и лишь в последнюю очередь – очевидное давление сверху.
И в этой области Пушкин расставил для нас все точки над i : он называл народ чернью и считал, что историю творят избранные вожди. "Петр I, – отметил он, – не страшился народной свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон". Отсюда, по мнению Франка, добровольный "культ Петра Великого" . И гипноз личности царя, в воздействии которого Пушкин признавался Владимиру Далю: "Чем более его изучаю, тем более изумление и подобострастие лишают меня средств мыслить и судить свободно" . Поэт сознавал свою слабость: "Шекспир, Гете, Вальтер Скотт не имеют холопского пристрастия к королям и героям". Стало быть, это наша, русская черта. По выражению того же Франка, европеец Пушкин остается националистом, между словами "национализм" и "европеизм" поэт снимает "или", соединяет их .
В защиту Пушкина можно сказать, что он осознавал свое место между Сциллой и Харибдой: между истиной и необходимостью. Он говорил Келеру, что его предшественники делились на недоброжелателей Петра, представлявших события в искаженном свете, и тех, кто осыпал похвалами все его действия. Пушкин сделал попытку вырваться из плена культа, сказать правду в деталях, но осознал, что доля разрешенной правды будет ничтожной.
По одной из версий, в связи с "раздвоенным психическим состоянием", как писал Анненков, поэт прекратил работу над историей Петра задолго до трагической дуэли, пытаясь быть объективным и чувствуя, что такой взгляд непроходим. В то время, кстати, Пушкин множество анекдотов о Петре стал рассказывать устно. Как не раз случалось с писателями русскими, книга уходила в воздух.
Вот уж вряд ли в страшном сне мог предположить прозорливый Пушкин, что сливки с его произведений будет снимать вовсе не Николай Павлович, а Иосиф Виссарионович. Лишь один русский царь удостоился в советское время чести называться "вождем", и это был Петр. Случайно найденные после смерти Пушкина конспекты по истории Петра были опубликованы вовсе не случайно. Энергичная работа по редактированию этих черновиков падает на тридцатые годы и завершается публикацией новой версии. Для воссоздания героического облика Петра – преобразователя России – Пушкин-историк возвеличивался за тему, а не за произведение.
В свое время Анненков, получив от вдовы поэта тетради с записями, написал, что рукопись материалов о Петре "не представляет, собственно, материалов, но только выписки из них и ссылки" . Когда к столетию со дня смерти поэта создавался миф о великой работе Пушкина про великого Петра, было заявлено, что Анненков "недооценил значение" труда поэта. Будучи уже тяжело больным, И. Фейнберг подробно рассказывал мне в Переделкине в 1976 году, как он от руки переписал в Пушкинском Доме все имевшиеся там хаотические выписки Пушкина и днями и ночами раскладывал пасьянс в соответствии с биографией Петра. Если аргументов в тексте заготовок Пушкина не находилось, комментарии звучали следующим образом: Пушкин говорит о казнях, "сопровождая свои слова выразительным многоточием". Или: "Чувство патриота сказывается даже в оборотах и интонациях Пушкина" .
Пушкин сделан государственным мифом, и создаваемый с размахом пушкинский миф о Петре подкреплял сталинский миф о самом себе. В создании мифа вместе с Пушкиным задействованы писатели А. Толстой, В. Мавродин, Н. Павленко, режиссер Сергей Эйзенштейн и др. Пошел поток художественных и вовсе не художественных биографий Петра, написанных "под Сталина", километрами потекла кинопленка.
Начинается преувеличение значения Пушкина как историка. "История стала для Пушкина полной и единственной формой воплощения истины, ее средоточием, ее знаком". Сказав это, Б. Эйхенбаум пояснял: Пушкин "отстаивал поэзию как нечто поднимающееся над историей" . Отсюда следует, что поэзия не была для Пушкина формой воплощения истины, ведь он разделял "тьму низких истин" и "нас возвышающий обман". Пушкин-историк вводится в научный обиход. "Публичные чтения о Петре Великом" Соловьева, прочитанные за семьдесят лет до этого, критикуются за то, что автор не упомянул Пушкина-историка, который стал "новым этапом в понимании исторической роли Петра I" .
Одним из важных положений комментаторов становится при Сталине пушкинское оправдание репрессий во имя высшей цели. Не только Пушкина, но Петра I ухитряются увязать с декабристами. Посмотрите на эту манипуляцию. Рисунок повешенных декабристов на полях чернового автографа "Полтавы" А. Эфрос толковал как "политический стержень одной из основных тематических линий "Полтавы", прикрытый исторической и романтической фабулой… Восстание Мазепы, казнь Кочубея-Искры, победа Петра представляет собой переключенное уподобление декабрьских происшествий" . Оказывается, поэт обратился к истории XVIII века "под влиянием нарастания революционного движения в России и на Западе" . В конце концов, и "революционер" Пугачев был подвязан к Петру Первому: "Пушкин с полным основанием может быть назван первым историком декабризма… Петр I – революция "сверху"; Пугачев, декабристы – революция "снизу"" . На самом деле термин "революция сверху" касаемо Петра принадлежит не Невелеву и даже не Пушкину, а братьям Тургеневым и Михаилу Погодину. Но надо, чтобы так думал Пушкин, и его делают одним из предтечей марксистской исторической науки.
Участие Пушкина в разработке государственного мифа об императоре Петре остается мало изученным. Западные влияния на Пушкина-историка (Монтескье, Гиббон, тот же Вольтер, проштудированные поэтом) до сих пор почти не принимаются во внимание, они мешают. Сам же Пушкин считал, что многие западные писатели-недоброжелатели искажали жизнь Петра. Он собирался писать правду , но при этом добавлял, что еще ничего не писал, а только собирает материалы, напишет, а потом будет проверять по архивным документам. "Потом" не наступило. Учитывая, что Пушкин, как принято считать, был якобы шокирован кровью и жестокостью Петра, его труд мог не появиться, даже если бы поэт остался жить.
Груз оказался для него неподъемен, о чем поэт перед смертью признался Далю: "Я стою вплоть перед изваянием исполинским, которого не могу обнять глазом, – могу ли я списывать его? Что я вижу? Оно только застит мне исполинским ростом своим, и я вижу ясно только те две-три пядени, которые у меня под глазами". Фрейдисты сделали бы вывод, что огромного роста царь Петр подавлял поэта маленького роста, но мы воздержимся делать шаг в сторону психоанализа.
Трудно анализировать работу, которая не состоялась. Но можно критиковать биографов, которые выдают желаемое за действительное. Выскажемся напрямую: если бы это был не Пушкин, а другой автор, его сочинение о Пугачеве было бы давно забыто, а черновики о Петре и не издавались.
"Жизнь замечательных царей"
Князь Дмитрий Мирский заметил, что литература – не независимый исторический источник; если есть надежный – литература для истории не нужна. Утверждение спорное, ибо художественная литература об истории существует тысячи лет.
Иное дело, какая это литература. Пушкин выполнял обязанности официального художника слова и творил для бесконечной серии "Жизнь замечательных царей". Пушкин-поэт всегда довлеет над Пушкиным-историком, взгляд на царей у него эмоционально-психологический, а значит – мифологический. Над государственным мифом о Петре Пушкин надстроил второй этаж – свою часть мифа. А над пушкинским мифом о Петре российская пушкинистика надстроила этаж третий: миф о Пушкине-историке.