При этом место Пушкина в иерархии ценностей было регламентировано. К пушкинскому юбилею 1937 года журнал "Литературный критик" опубликовал статью Андрея Платонова "Пушкин – наш товарищ", в которой поэт называется "пророком". Почти уже не печатаемый писатель, чтобы заработать на хлеб, сочинял вполне лояльно: "Живи Пушкин теперь, его творчество стало бы источником всемирного социалистического воодушевления".
Согласно другой статье Платонова, началось переселение душ, и "угль, пылающий огнем", переселился из груди Пушкина в грудь Ленина: "Коммунизм, скажем прямо, без Пушкина, некогда убитого… не может полностью состояться". Платонов перестарался (а может, иронизировал?), назвав Пушкина движущей силой мировой истории, и подвергся жестокой критике в журнале "Большевик", где разъяснили, что от присутствия или отсутствия Пушкина не может зависеть строительство светлого будущего. Журнал назвал платоновскую статью антимарксистской, указав, что важнее Пушкина сейчас сталинская конституция.
Тридцатые годы оказались для иных пушкинистов удобными, чтобы с помощью Пушкина сводить счеты со своими конкурентами и оппонентами. Завредакцией "Литературного наследства" Илья Зильберштейн писал о Николае Лернере, что тот, "прикрываясь Пушкиным, открыто взывал к Розе (Фанни) Каплан, к террористическим актам". Надо ли говорить, куда вели тогда подобные упреки в полемике? Затравленный Лернер умер через три года. Как тут не вспомнить, что пушкинистика вышла из Третьего отделения?
В семидесятые годы я начал собирать материалы для книги "Арестованная пушкинистика", но в силу ряда причин не довел дело до конца. Пушкинисты не были счастливее других, когда заработала deus (diabolo) ex machina. Старания превратить Пушкина в советского патриота-большевика не страховали от преследований.
Одним из первых был репрессирован и сослан Павел Рейнбот вместе с другими бывшими лицеистами по состряпанному ОГПУ контрреволюционному заговору в 1925 году. Общество любителей российской словесности, существовавшее с 1811 года, в 1927 году по заданию Наркомпроса занималось известным исправлением текста на памятнике Пушкину, а чуть позже было разогнано; многие любители исчезли в лагерях. Арестовали "троцкистов" Горбачева, Родова, Майзеля. Посадили Лихачева, Виноградова, Комаровича.
Директор Пушкинского Дома академик Сергей Платонов был арестован в 1930 году по делу о контрреволюции – за то, что хранил дореволюционные, а значит, антисоветские архивы. Его сослали, и он умер в ссылке. Николая Измайлова посадили за то, что он был сыном петербургского градоначальника и зятем Платонова. Когда Измайлов сидел, Благой требовал изъять имя Измайлова из пушкинистики. По этому же делу был сослан академик Тарле. Посадили пушкинистов Михаила Беляева, Абрама Лежнева. В тридцать седьмом был сбит машиной Сергей Гессен. Один из основателей Пушкинского Дома В. Рышков умер в 1938 году и этим избежал преследования. Долгие годы травили Б. Модзалевского (отца), что ускорило его смерть. В сорок восьмом под Ленинградом был выброшен из поезда Лев Модзалевский (сын). Григорий Гуковский замучен в тюрьме в 1950 году. Тогда же в политической неблагонадежности был обвинен профессор Виктор Гроссман за мысль: Татьяна Ларина не любила Онегина.
Государственное веселье по поводу столетия со дня смерти Пушкина в 1937 году прикрывало самый страшный террор в истории России. Двадцатилетние провалы в библиографиях советских пушкинистов с тридцатых до второй половины пятидесятых годов говорят сами за себя. Юлиан Оксман, одно время заместитель директора Пушкинского Дома, получил десять лет лагерей, отсидел, вышел и был сослан в Саратов; печатали его под псевдонимом, а позже исключили из Союза писателей за то, что пытался разоблачить стукачей сталинского времени. В 1970 году он, затравленный, умер. Лишь после смерти его труды разрешили упоминать. В шестидесятые годы преследовали Ю. Лотмана, как подписанта. Группу слегка диссидентствовавших аспирантов обвинили в том, что в подвалах Пушкинского Дома они хранили оружие.
"Пушлит" как филиал Главлита
Страх сказать не то о Пушкине, опасность пропустить не только свою, но чужую мысль, отклоняющуюся от догмы, сковал служащих в пушкинистике. Партийные вожди вряд ли читали их труды. Они диктовали общие установки, а под них специалистами – коллективным умом Пушкина – подбирались из поэта цитаты. Появился термин "пропаганда творчества" Пушкина. Как правильно пропагандировать – об этом тоже издавалась специальная литература. От партийной пушкинистики другого и ждать было нельзя, остается только удивляться, как серьезным историкам литературы удавалось продолжать исследования. Попытки критики пресекались. Модест Гофман был объявлен врагом в двадцатые. Ю. Тынянов и В. Вересаев замалчивались десятилетиями. Статья Тынянова "Мнимый Пушкин" увидела свет через 55 лет. Бурю возмущения вызвали написанные в лагере и изданные в Лондоне "Прогулки с Пушкиным" Андрея Синявского.
Комментарии сковывали Пушкина не слабее, чем наручники. В них педалировалось то, что сейчас полезно, нецелесообразное опускалось. Постепенно складывались определенные принципы отбора произведений Пушкина для массового читателя. В учебниках выпячивались политические, антисамодержавные стихи. Не соответствующие требованиям строки поэта трактовались искаженно, либо не упоминались вовсе. Так, скабрезная "Гавриилиада", от которой поэт сам открещивался, стала являть собой "лучший образец мировой антирелигиозной сатиры".
В начале тридцатых Пушкина упрекали в космополитизме. А в кампанию борьбы с космополитизмом поэт стал образцом русского патриота. В Пушкине боролись, оказывается, два влияния: западное и русское, и после 1825 года русское влияние взяло верх. Поэт осознал пагубность чужеземного идеологизма. И, конечно, "жизнь поэта была непрерывной борьбой с религией и церковниками". Пушкина превратили в одержимого революционера ленинского призыва: "Центральным вопросом его исторических исследований является русская революция". Ему присвоено звание "Историк революционного движения в России".
Поэт эксплуатировался партийными аппаратчиками от культуры, чекистами, охранявшими граждан от инакомыслия. До чего только не договаривались, чтобы угодить власти! На заседании Пушкинской комиссии в 1936 году слово "влияние" применительно к Пушкину предлагалось запретить. Писалось, например, что бесы у Пушкина – это представители белоэмиграции. Политизация трансформировалась в поэтические строки:
…Наемника безжалостную руку
наводит на поэта Николай.
Это Эдуард Багрицкий, стихотворение "Пушкин", 1924 год. Поэт Ярослав Смеляков был еще решительней:
Мы твоих убийц не позабыли:
в зимний день под заревом небес
мы царю России возвратили
пулю, что послал в тебя Дантес.
Ограничимся этими цитатами из советской поэзии, а вообще-то можно собрать целую книгу подобных шедевров.
Источники по Пушкину окружались многочисленными табу. Даже в национальных библиотеках имени Ленина и Салтыкова-Щедрина были изъяты книги всех нежелательных пушкинистов по спискам, подготовленным их коллегами в Пушкинском Доме. Выдавались книги о Пушкине только советские (на остальные оформлялись документы в спецхране). Созданием библиотеки, открытой при жизни Пушкина (1829), Одесса обязана графу Воронцову. Сотрудники библиотеки гордились старинными книгами тех лет и даже ее директором пушкинистом де Рибасом, но не допускали к этим книгам читателей. На отказе выдать мне книгу в 1985 году надпись библиографа гласила: "Это религиозная!" При мне в Одесской областной библиотеке ставили датчики сигнализации на дверцы шкафов. "Зачем? – спросил я. – Ведь в здании ночью охранники…" – "А чтобы они этих книг не читали", – объяснила директриса. И в Одессе же полтора столетия гнила личная библиотека Инзова, сваленная в подвале. На просьбу ее осмотреть был получен ответ: "Библиотекари сами не могут туда добраться".
Во всех библиотечных каталогах (и это остается, как пишут мне из российской глубинки) раздел о Пушкине начинался с рубрики "Классики марксизма-ленинизма о Пушкине". Тут мы узнаем, что Маркс упомянул Пушкина два раза, Энгельс – один раз, Сталин два раза. Что касается Ленина, который Пушкина не цитировал, то, исправляя ошибку мужа, Крупская сказала: "Больше всего он любил Пушкина", и это спасало дело . Банальные эти высказывания изданы сборниками, например "Пушкин: оценки, суждения и высказывания (будто оценки не есть суждения, а суждения – не высказывания. – Ю.Д.) Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, газеты "Правда" и пр." .
Три четверти века не переиздавались и не выдавались в библиотеках целые пласты отечественной и западной литературы по пушкинистике, и новые поколения аспирантов буквально по Оруэллу питались отфильтрованной библиографией, соответствующей новой идеологии. Под знаменем самого передового в мире учения пушкиноведение обрело помпезно-кастовый профиль. Из научных трудов советских пушкинистов мы узнаем, что они "в корне изменили" концепцию жизни Пушкина, создав "поэта-борца", и этих успехов им удалось достигнуть "в упорной борьбе" с формалистами и вульгарными социологами. Первым полным биографом Пушкина в 1961 году был назван автор ущербной марксистской биографии поэта Николай Бродский .
Наука о Пушкине, финансируемая государством и контролируемая идеологией, стала являть собой печальную картину. Дирекция Пушкинского Дома (он же Институт русской литературы) определила главную задачу института: формировать личность и мировоззрение советского человека – строителя коммунизма. Писалось, что героический Пушкинский Дом награжден орденом Трудового Красного Знамени за то, что эта кузница кадров воспитывает кадры пушкинистов .
Замах был на всемирный контроль, "активная критика буржуазных и ревизионистских тенденций и концепций, стремящихся извратить порою важнейшие явления русской литературы, принизить ее величие, преуменьшить выдающуюся роль нашей литературы в мировом литературном и культурном развитии". И все это звучало в 1988 году, при гласности, когда идеология сгнила и никто уже не требовал верноподданничества от литературоведов, но Пушкинский Дом продолжал требовать преданности от Пушкина.
Ни один труд о Пушкине не мог быть опубликован без одобрения Пушкинского Дома, который постепенно превратился в учреждение, надзирающее за Пушкиным и его исследователями, этакий атеистический Синод, ведающий убеждениями и нравственностью поэта и определяющий уместность тех или иных мыслей его в связи с веяниями наверху. А в Пушкинском Доме решение зависело от того, не перебегает ли дорогу данное исследование "своим". Узкий круг жрецов при Пушкине монопольно решал, выгодна ли им данная публикация, не отличается ли она в деталях от опубликованного ими самими, соблюдено ли иерархическое цитирование начальства и их собственных имен. В сущности, это был филиал Главлита – Пушлит.
Вполне признанный и вполне конформный московский пушкинист рассказывал, как ему десятилетиями с трудом удавалось что-либо напечатать только потому, что он не служил в Пушкинском Доме, где его считали чужим. Инакомыслящие пушкинисты подвергались остракизму. Известны судьбы пушкинистов, разбросанных по провинциальным пединститутам. В свое время этим молодым исследователям навесили ярлык диссидентов, одним не давали защитить диссертаций, состарили их в безвестности, других лишили кафедр. В результате творческая мысль увяла, продвигаясь лишь в фактических деталях. На научной конференции в Пушкинском Доме по книге "Малая Земля" один видный пушкинист, как вспоминает Л. Гинзбург, сравнивал художественную прозу Брежнева с прозой Пушкина . "Бойтесь пушкинистов!" – заявил Маяковский. Впрочем, ему-то самому лучше бы бояться маяковсковедов.
Кто не мог вынести этого засилья серости, бежал: М. Гофман, А. Онегин, Л. Домгерр, пушкинисты третьей волны, оказавшиеся в европейских и американских университетах. Теперь, когда мы заканчиваем последнюю книгу трилогии "Узник России" о Пушкине, которому всю жизнь не давали выехать за границу и формировали из него писателя, сподручного власти, ясно, что хватило бы, пожалуй, материала на четвертый том: "Узник Пушкинского Дома".
В семидесятые годы, когда в Советском Союзе была принята доктрина о новой мировой экспансии коммунизма, к ней был приспособлен и Пушкин. Г. Макогоненко в 1973 году писал об участии поэта в благородном деле русификации всего мира. Говоря об актуальных проблемах пушкиноведения, он заявил "о поставленной историей задаче решать общечеловеческие вопросы с позиций национального опыта и провозглашать на форуме западноевропейской мысли русское слово, русскую мысль" .
Пушкинистикой занимались чекисты, развивая Институт русского языка имени Пушкина в Москве, имевший в разных странах восемь финансируемых из центра филиалов. Через институт распространяли советскую идеологию на все континенты, и органы готовили своих помощников из наивных иностранцев – любителей поэзии Пушкина. Студенты (я встречал многих в разных странах) рассказывали про навязчивые собеседования в процессе обучения с пушкинистами в штатском.
Что важнее для Пушкина (да и для нас) в принципе: национальное или общечеловеческое? Писателя прозападной ориентации при жизни перевоспитывали, а после смерти не раз превращали в антизападника. Более двухсот произведений Пушкина, включая мелкие, написаны на французском. Язык этот был средством европеизации, связывал Пушкина с культурой Франции. "Русские, – говорил в 1831 году Стендаль, – копируют французские нравы, но всегда с опозданием лет на пятьдесят. Ныне они переживают век Людовика XV" .
Приходится добавить: не только французские.
Любимое Пушкиным выражение "чужие краи" есть перевод из байроновского "Дон-Жуана". Александр Тургенев писал Томасу Муру: "Пушкин, образовавшийся на Байроне". Тургенев представлял Муру Пушкина в качестве главного байроновского переводчика в России. Вот мысль, высказанная маркизом де Кюстином: "Человек этот отчасти заимствовал свои краски у новой западноевропейской школы в поэзии… Так что подлинно московским поэтом я его еще не считаю" . Запад в широком смысле был для Пушкина важнейшим фактором существования от начала до конца жизни, и для пушкинистов тоже. Много автографов сохранилось благодаря тому, что попали на Запад, были подарены Пушкинскому Дому или куплены.
При этом, как раньше Пушкина, в советское время не выпускали за границу пушкинистов. Илья Фейнберг рассказывал, как он униженно просил в 1956 году С. Михалкова и К. Симонова, отправлявшихся от Союза писателей с пропагандистской миссией в Англию, навести там справки у потомков Пушкина о его пропавшем дневнике. Фейнбергу не дали съездить в просоветскую Эфиопию, и он всерьез изучал предков Пушкина, гуляя в Москве мимо Университета дружбы народов имени Лумумбы. Там, в скверике, пушкинист пришел к заключению, что эти студенты похожи на Пушкина .