После смерти отца он, мальчишка, бежал. Многие люди помогали ему скрываться, хотя понимали, что он беглый. Особенно ласково отнеслась к нему пожилая Лизавета Кожушная. Она же его и предала. Снова этапом в Сибирь. А он побыл немного, делал вид, что во всем раскаялся. И снова бежал. Теперь он уже не доверял никому. Скрывал свое имя и фамилию. Работал на подсобных работах, кое-как зарабатывал себе на хлеб, И однажды, уже через много лет, решил тайно пробраться в свое село: хотел увидеть любовь своей юности. В свое село он пришел ночью, тайно пробрался в Сарай к соседям. Там он увидел шкафчик, который стоял в их доме. Дверка его была сорвана. Он любовно гладил шкафчик – все, что осталось от его прошлой жизни. Потом, когда село уснуло, он пробрался к дому, где жила Она. Он заглядывал в темные окна, но ничего не увидел. Тогда он, уже немолодой человек, залез на дерево и стал смотреть в окно. В доме было темно. "Если она еще дома, значит, не вышла замуж", – рассуждал он. И вдруг одно окно засветилось, и он увидел ее в ночной рубахе. И грузный, уже немолодой мужчина, рассказывающий мне это, зарыдал… Не столько то, что он мне рассказывал, сколько то, как он рыдал, вспоминая свое загубленное прошлое, сказало мне больше, чем он мог мне рассказать словами.
В те редкие прояснения моего сознания я много узнал от него. Я вспомнил своего друга Павлушу. Как-то в окружении, когда шансов на жизнь, казалось, совсем не осталось, он сказал: "Я согласен со всем, что сделал Сталин, кроме колхозов". Тогда еще мы многого не знали, и мне это показалось диким… Теперь я усомнился в своей правоте.
За то время, что я лежал в "доходиловке", мои соседи по палате умирали, не приходя в сознание. Последним умер мой сосед-сердечник.
Я все равно не умру!
К нам в палату поступили новые кандидаты на тот свет. По этому поводу была врачебная комиссия. Врачи рассуждали, у кого какие шансы на жизнь, и решили, что ни у кого таких шансов нет.
– Доктор, подойдите ко мне, – попросил я.
Доктор-армянин удивился.
– Слышите? Он еще говорит!
Он подошел к моей койке.
– Ну что, дорогой? Тяжко?
– Доктор… я все равно не умру! Переведите меня в нормальную палату.
Доктор еще больше удивился.
Красноармейск
В другой госпиталь нас везли на "студебеккере". При въезде в какое-то село на совершенно пустой дороге на нас налетела другая машина. Наша машина перевернулась на бок. Когда прошел шок от удара, я вылез из открывшейся дверки и дополз до ближайшей хаты. Стал стучать в дверь и звать на помощь. В машине остались раненые. Но хозяйка не открывала. Я достал пистолет и хотел выстрелить, но нажать на курок не хватило сил. Тогда я от обиды заплакал. Мимо проходили солдаты. Увидели на мне кровь.
– Ты что здесь лежишь на снегу?
Я рассказал, что с нами случилось. И сразу все пришло в движение. Кто-то побежал за санями, кто-то за доктором. Дверь мне открыли. Хозяйка долго охала.
– Я же не знала, что такая беда! А там, в машине, больше половины погибло, и шофер тоже насмерть. Ты уж извини меня, старую! Я ведь не знала. Думала, пьяный… А тебе, милай, нельзя так лежать, утром я тебя выставлю на скамеечку. Машины едут мимо, авось заберут.
Так и получилось. Мимо проезжали артиллеристы, подобрали меня и отвезли в Красноармейск.
Госпиталь-2
Так я оказался в госпитале в городе Красноармейске недалеко от Сталинграда. Не знаю, что уж со мной произошло, но я почувствовал себя лучше. Я уже не терял сознание. У меня появился аппетит. Госпиталь представлял из себя зал, в котором вместо коек были сбитые из досок четырехугольники, размером в кровать. Их набивали соломой. "Гробики" – так любовно называли их раненые. Здесь хорошо кормили. Основными продуктами питания были водка и шоколад, иногда – каша. Все мы ждали транспорта, который вывезет нас за Волгу, в настоящий госпиталь. Но прошел день, другой, а транспорт не приходил.
– У вас такое ранение, что каждый день без операции очень опасен. В ране до сих пор посторонние предметы, – сказала пожилая врач.
– Знаю, – ответил я. – Но что мне делать?
– Вам нужно срочно добраться до Ленинска. Там вам сделают операцию… Вы можете держаться на ногах?
– Могу, но недолго.
– Выходите на улицу и проситесь на попутную машину. Это ваше спасение… С вами выйдет еще один раненый. Ему тоже нужна срочная помощь – у него начинается гангрена.
Нас как могли одели и выпустили на улицу. Мой напарник был на костылях, я – в бинтах и в шинели внакидку. В рукаве только левая рука.
Нас охватил свежий морозец. Мы осмотрелись. По дороге мимо нас мчались машины, но все почему-то от Сталинграда. Шагах в тридцати от нас у колонки стояла очередь женщин с ведрами и бидонами. Вода из колонки лилась тоненькой струйкой. Мой напарник Шурик сказал:
– Спросим у них… – И направился к очереди.
Он был на костылях, но двигался быстрее меня. Пока я доплелся до середины пути, он уже возвращался ко мне и рукой показывал на какой-то двор.
– В этом дворе стоит грузовик. Сюда приехал врач. Он работает в госпитале в Ленинске.
Мы поплелись во двор. Там действительно стоял грузовик. Спросили у водителя, кто хозяин.
– Военврач. Хирург. Приехал к больной матери.
– Нам нужно в госпиталь в Ленинск. Подвезешь?
– Спросите доктора.
Скоро вышел сам доктор.
– Кто такие? – спросил он нас не очень дружелюбно. – Дезертиры?
Мы показали свои справки. Тон врача изменился.
– О чем разговор! Конечно, возьму! Полезайте в кузов.
И, видя мои затруднения, помог мне перелезть через борт.
В Ленинске
Ехали через Сталинград. Город – сплошные руины. Только дороги были расчищены от битого кирпича. Среди руин пылали огромные костры: это сжигали трупы немцев. Их складывали в штабеля, обливали горючим и поджигали. Чтобы избежать эпидемий, надо было избавиться от убитых еще до наступления оттепели. Зрелище не из самых приятных. От огня трупы оттаивали, и казалось, что они шевелятся.
Мне и без того было дурно, а от этого кружилась голова и тошнило. К небу от огня поднимались столбы черного дыма, пахло паленым мясом. "Чистилище!" – промелькнуло в моем сознании.
Я не помню, как мы переправились через Волгу. Должно быть, уснул. В Ленинске нас обработали дустом. Меня положили на нары.
Я ждал с минуты на минуту, что за мной придут. Но наступил вечер, а потом ночь, но за мной никто не пришел. А время шло. И неизвестно, что творилось в моей ране. Наконец я решил сам пойти в операционную и устроить небольшой скандал. "Почему мне не оказывают помощь? У меня ранение в легкое!" Я слез с нар и поплелся в операционную. Открыв дверь, я оказался в большом помещении. Через все помещение к операционной, в очередь, стояли высокие носилки-каталки. На них лежали обгоревшие танкисты. От их вида меня охватил ужас: головы без волос и бровей, вместо лиц – сплошные раны, и только глаза еще сохранились и смотрели, полные нечеловеческой муки. А руки… руки, согнутые в локте, они держали на весу, на марле, обтягивающей каркас из проволоки. Вместо пальцев – черные кости… И от того, что они слегка подрагивали, было еще страшнее. Я понял, почему меня не вызывали в операционную. И мне стало стыдно за мой эгоистический порыв. А еще я понял, что мои дела плохи, что очередь до меня дойдет не скоро. Моя рана напоминала о себе болью и запахом. Я боялся, что она загноится…
Не дошел, замерзаю…
Утром нам объявили, что от станции в полдень отойдет санитарный эшелон. Кто в состоянии дойти до станции, может попасть в нормальный тыловой госпиталь. До станции было по военным меркам недалеко. Я подумал: оставаться здесь безумие. Ходил же я на сотни километров. Авось вместе с другими ранеными дойду…
Нас покормили. Санитарки помогли одеться, и мы пошли. В группе было человек пятнадцать.
Сперва я шел вместе со всеми и удивлялся, что могу. Потом стал понемногу отставать. Потом группа ушла далеко от меня. Я понял, что переоценил свои возможности. Возвращаться было бессмысленно: пройдена большая часть расстояния. Надо идти вперед. А группа уходила все дальше, и наконец я остался на дороге один. Борясь со смертельной усталостью, болью и тошнотой, подступившей к горлу, я через силу делал шаг за шагом. Ветер усиливался. Кровь не грела. Мороз пронизывал меня насквозь. Где-то справа от дороги виднелось село. "Дотащусь до села, – подумал я, – это мое спасение". Но дойти до села не хватило сил. У меня потемнело в глазах, и я упал.
Умираю
"Вот и конец, – подумал я. – Ну что ж… я боролся, пока мог… Утром меня найдут замерзшим… Это даже хорошо – кончатся мои мучения…"
Сквозь дрему мне чудились голоса и девичий смех.
"Сон. Галлюцинация", – подумал я и через силу открыл глаза. Надо мной стояли две девчонки лет по пятнадцать.
– Вы ранены. Почему вы лежите?
– Шел на станцию… к санитарному эшелону… – вымолвил я, едва шевеля замерзшими губами. – Не дошел… – И снова закрыл глаза.
И опять мне послышался девичий смех. Он удалялся и быстро затих.
"Мираж", – снова подумал я, засыпая.
Ангелы спасения
– Проснитесь! Проснитесь! – услышал я сквозь сон. Открывать глаза не хотелось.
– Да проснитесь же! – настаивал девичий голос.
Я открыл глаза и увидел сперва детские саночки, а потом одеяло в руках одного из подростков. Вдвоем они подняли меня и уложили на саночки, покрыли одеялом и бегом, как две молодые лошадки, повезли меня к станции. Прибежали и почти на ходу втиснули меня в открытую дверь "телячьего" (товарного) вагона.
В товарном вагоне
Поезд набирал скорость. В вагоне горела буржуйка. Скоро стало тепло, и я уснул, лежа на полу, у печки… Спал я, должно быть, долго, пока не разбудили покушать.
– Откуда у тебя эта пластмасса? – спросил меня мужской голос.
– Какая пластмасса?
– Вот эта. – Раненый офицер держал в руках мой планшет.
– Из сталинградского универмага.
– Мои девчонки нарезали из нее подворотнички.
– Какие девчонки?
– Телефонистки из штаба армии…
– А! Знаю… Я выводил их из окружения.
– Тебя зовут Григорий?
– Да.
– Девчонки о тебе только и говорят. Ты для них настоящий герой!
Мне было приятно услышать о девушках и о том, что они вспоминают меня. Раненые заинтересовались нашим разговором и стали расспрашивать меня о подробностях. Я отвечал.
Солдаты любили говорить и слушать о женщинах, особенно раненые. Оторванные от семей и любимых, они скучали по женскому обществу. У многих в нагрудных карманах гимнастерок бережно хранились фотографии невест и жен (я тоже хранил фотографию Ирины); пожилые хранили фотографии жен и детей. В те далекие времена мы часто говорили о любви. Слов "заниматься любовью" мы и слыхом не слыхали. А какие песни мы пели во время этой кровавой войны! Все они были полны чистой грустью по любимым! Конечно, бывали среди нас и пошляки, но пошлость и цинизм в то время не были в моде.
– Хочешь лечь на мое место? – предложил командир телефонисток.
Это был жест уважения. Я оценил его, но отказался.
– Нет. Спасибо.
Мне было тепло лежать на животе у печки. Так рана меньше болела. Не хотелось менять положение.
Ночью какой-то солдат слезал по нужде с нар и в темноте наступил мне на спину. Я взвыл от боли. Солдаты переполошились. На ближайшем полустанке кто-то сбегал в соседний вагон и привел санитарку. Она посмотрела и отказалась даже поправить мне перевязку.
– Здесь опасно: легкое. А здесь солома, уголь… Скоро будет Воронеж, там из фирменных вагонов будут снимать умерших. Вам с вашим ранением нужно пересесть в фирменный вагон.
В Воронеже ребята помогли мне спуститься с теплушки, и я поплелся в голову эшелона. Я видел, как из фирменного вагона выносили носилки с мертвыми. Я как мог прибавил шаг, но все равно плелся как черепаха – сил не хватило, да и рана болела. Благо, в Воронеже эшелон стоял долго. Дойдя, наконец, до ближайшего фирменного вагона, я через силу поднялся по ступенькам, зашел внутрь вагона. Все полки были заняты. Но одна полка была пустая. Простыни и одеяло были измазаны кровью. Я, как был в шинели, упал в нее и старался перевести дух: переход и подъем по ступенькам дались мне нелегко. Скоро я уснул.
– Это что за самоуправство?! Почему здесь этот в шинели? Кто разрешил! – разорялся замполит эшелона.
Я открыл глаза.
– Немедленно убирайтесь отсюда!!!
Я молча смотрел на него. И решил про себя, что ни за что не уйду.
– Подожди, не суетись! – прервал пыл замполита начмед эшелона. И, обратившись ко мне спокойно, спросил: – У вас есть справка о ранении?
– Она в кармане шинели. Возьмите… пожалуйста.
– Но должен же быть порядок! – настаивал замполит.
– У лейтенанта осколок в легких! – повысил голос начмед. – Немедленно раздеть раненого, заменить постельное и нательное белье! А потом – на перевязку!
Начальство ушло и мной занялись сестры. Потом была перевязка. А главное, мне сделали укол, и боль отступила. Мне стало так хорошо, как никогда. Я даже забыл на время о ране.
А эшелон колесил по России мимо разрушенных городов и разоренных сел. Постепенно пейзаж начинал меняться – стали попадаться целые города и села. Эшелон вез нас на восток. Раненые говорили, что мы приближаемся к Челябинску и составляются списки, кого оставить в челябинских госпиталях.
Борюсь за Челябинск
"К Челябинску! А мама недалеко от Челябинска, в городе Кургане, – волнуясь, подумал я. – Надо, чтобы меня сняли с эшелона в Челябинске" (путь эшелона лежал в стороне от Кургана).
Сестра помогла мне одеться и повела через площадки между вагонами к начальству. Начмед оказался на операции, пришлось обращаться к замполиту.
– Мы развозим раненых не по родственникам, а по госпиталям, – ответил мне замполит, выслушав мою просьбу, и раздраженно прибавил: – Идите на свое место!
Но я не уходил.
Замполит был занят важной проблемой: нужно было проводить политинформацию, а у него не работал приемник. Он не знал последних сводок.
– Хотите, я починю вам приемник?
– А вы можете?
– Могу, если вы снимете меня с эшелона в Челябинске.
– Вы упрямый.
– И вы упрямый. Внесите меня в список на Челябинск – и приемник заработает.
– Что с вами поделаешь! – развел руками замполит и внес мою фамилию в заветный список.
Я принялся за приемник. Правая рука у меня работала, но был частично поврежден какой-то нерв левой, и, когда я прикасался к чему-нибудь пальцами, боль была неописуемая. Медики говорили, что это гиперостезия. Несмотря на адскую боль, я починил приемник. Меня с группой раненых сняли с эшелона, посадили в автобус и привезли в госпиталь.
Челябинский госпиталь
Разместили нас временно в вестибюле и потребовали, чтобы мы сняли свои прически. Офицеры не согласились. "Хорошо, – сказало начальство, – будете лежать здесь, пока не пострижетесь. В нормальные палаты перевести вас мы не имеем права". Раненые решили настоять на своем. Но я не мог себе позволить откладывать операцию и дал разрешение постричь себя. Меня назвали штрейкбрехером. К счастью, за мной не закрепилась эта кличка: через день и они сдались. А мне не откладывая сделали операцию. Несколько дней меня держали в палате реанимации – я плохо помню это время. Была высокая температура, но со временем я отошел, и меня перевели в общую палату. Я почувствовал себя не только воскресшим, но и попавшим в рай. До Челябинска вражеские самолеты в то время не долетали. В городе не было ни затемнения, ни бумажных крестов на окнах, по вечерам сияли вовсю электрические лампы. Врачи и сестры были внимательны и любезны. Мне дали бумагу, и я написал письмо маме. Ждал ее приезда.
Скоро дышать стало легче, и я наслаждался свежим воздухом. В палате было несколько выздоравливающих, которых отпускали в город. Они возвращались, полные впечатлений, и рассказывали о своих похождениях. Тогда я заметил, что рассказы одних о своей близости с женщинами были мне симпатичны, а рассказы других почему-то вызывали во мне неприязнь. Тогда я не задумывался, почему это происходит. Теперь знаю: потому, что в первых мне слышалось уважение, а и порой восхищение женщиной, а во вторых – цинизм и хвастовство своими победами.
В нашей палате лежал один плюгавенький мужичок лет сорока. Он не был ранен. У него была какая-то болезнь костей, которая мешала ему двигаться. Однажды он пригласил меня сесть у его кровати, достал пачку фотографий и стал показывать. На фотографиях были снимки красивых женщин, по тем временам со вкусом одетых и совершенно не пошлых. Плюгавенький снабжал каждую фотографию обидным комментарием и хвастал, что жил с каждой из этих женщин Мне было противно слушать его похвальбу. Я не досмотрел пачку до конца, вскочил на ноги и закричал:
– Врешь, скотина! Ни одна из этих женщин не была с тобой близка! Ты клевещешь на них. Посмотри на себя в зеркало! Ты не мужчина – ты плюгавый карлик, и к тому же хамло!
Мой неожиданный гнев испугал его. Он выронил фотографии, которые рассыпались по паркету, а сам укрылся под одеяло с головой.
С тех пор я относился к нему крайне враждебно. Несколько раз он пробовал оправдаться.
– Есть люди, с которыми нельзя быть откровенным. Они не знают, что представляют собой женщины. А женщины коварны и завистливы. Вот наша сестричка, Раечка, вроде сама скромность, а какими жадными глазами смотрит на мужчин! Ей тоже хочется…
– Заткнись, гад! Будешь вякать – убью! – пригрозил я. Он опять прикрылся одеялом с головой, а я подошел к его кровати, левой рукой приподнял одну ножку его кровати и уронил ее. Она стукнула о пол. Мужичок вскочил с кровати, выбежал в коридор и… столкнулся с доктором.
– Оказывается, я была права – вы симулянт!.. Вы не только можете двигаться, но бегаете.
В тот же день он был выписан из госпиталя. Была весна. Окна в палате были открыты, и мы слышали, как он, уходя, повернулся к нашим окнам и закричал:
– Вы все фашисты!
Статья
Этот период был для меня плодотворным. Я поправлялся и как будто наполнялся свежими духовными силами. Когда я стал способен читать, милая девушка библиотекарь стала приносить мне книги. Тогда я впервые прочитал "Войну и мир" Толстого, смакуя эпизоды и находя в них много общего с той войной, которую знал. Помню, когда дочитал роман до конца, то почувствовал себя осиротевшим, потерявшим дорогих мне героев, которых любил, о которых привык думать. Они остались со мной, в моей душе, в моей памяти, но не хватало ежедневного общения с ними. Под влиянием этой книги стал думать о войне, в которой участвовал.
А милая библиотекарша принесла мне повести Лавренева. На меня большое впечатление произвела повесть "Сорок первый". Она показалась мне созвучной моим мыслям о гражданской войне. Я понял, что воевали между собой не изверги и святые, а убежденные люди, и каждый защищал свои идеалы. Это была трагедия нации, раздираемой на куски. О фильме я тогда не думал. Но от этой книги получил новое, свое собственное представление о гражданской войне, как и об Отечественной.