Во время гражданской войны страны Запада предприняли интервенцию против молодой Советской страны. Англичане высадились на севере, в Мурманске, французы – в Одессе, японцы – на Дальнем Востоке. Каждый надеялся отхватить для себя лакомый кусочек от агонизирующей России. Но интервенция провалилась. Пришлось убираться из России.
Почему? Радиостанция "Свобода", взявшая на себя миссию обучать нас отечественной истории, объясняет это "отсутствием у интервентов единого плана". Наши новые историки вторят им – боятся отстать от "прогресса". Фактически же интервенция не удалась по другой причине. Запад испугался "большевистской заразы", которой подвергались его солдаты и матросы. Надо было срочно уходить, чтобы не занести в свои страны "бациллу революции". Запад был уверен, что большевистская Россия скоро падет под бременем собственных раздоров, голода, тифа и отсутствия нормальной экономики. Но Россия не пала. Пережив кровь, голод, разруху, она оправилась, стала крепнуть и обретать мускулы.
Западные политики не в состоянии были понять процессы, происходящие в России. Живущие в атмосфере господства частной собственности, они не могли поверить, что можно голодать и, надрываясь из последних сил, строить какое-то непонятное и враждебное им государство. Успехи советской России вызывали у них мистический страх. Россия мешала им своим существованием. Вот если бы нашлась страна, согласившаяся на войну с Россией… Но такой страны не находилось.
В 1933 году к власти в Германии пришел Адольф Гитлер. Проигравшая первую мировую войну Германия лежала в развалинах. Огромная контрибуция, наложенная на каждого немца странами-победительницами, безработица, голод, оскорбленное национальное самолюбие…
Адольф Гитлер обещал немцам отомстить англичанам и французам за несправедливый Версальский мирный договор. "Германия проиграла войну, – говорил он, – но виноваты в этом не немцы, а евреи. Они кричали о гуманизме. А какой может быть гуманизм на войне? Там или ты убьешь, или тебя убьют". Простая логика фюрера нравилась немцам. Это льстило их национальному самолюбию. Приятно в своих собственных бедах обвинить кого-то другого. Все беды Германии Гитлер объяснял недостатком "жизненного пространства" Другие страны имеют колонии, а Германия не имеет. Задача немцев, говорил он, установить новый порядок в Европе. Не англичане и не французы должны главенствовать в ней, а немцы – высшая раса, сверхчеловеки, лучшие организаторы в мире. На востоке от границ Германии лежат богатые плодородные земли. Они заселены славянами – низшей расой. Эти земли будут принадлежать Германии, а славяне будут превращены в покорных рабов.
Для буржуазного Запада Гитлер был подарком судьбы. Вот кого они столкнут с Советским Союзом! И они стали подкармливать Германию, финансировать ее вооруженные силы.
Работая над фильмом "Память", я просмотрел архив Геббельса. Я видел первые марши гитлеровских молодчиков. На них была дешевая форма, и выглядели они весьма жалко. Но скоро все изменилось, появилась новая добротная форма, заработали военные заводы, появилось современное вооружение. Запад давал Германии щедрые инвестиции, готовил ее к войне.
Советский Союз все больше беспокоил политиков Запада. Теперь они понимали, что с нашей страной нельзя шутить. Вот если бы нашлась страна, готовая пойти на войну с ненавистным им СССР!
Английская военная доктрина гласит: не следует ввязываться в бой с сильным противником – надо столкнуть между собой своих врагов и делать все, чтобы война между ними длилась как можно дольше. Пусть противники убивают друг друга, пусть измотаются вконец, и тогда Англия, сохранив свои силы, будет диктовать условия мира.
Слов нет, стратегия умная и в истории Англии сыгравшая немалую роль. Вот разве с точки зрения гуманизма и справедливости она может показаться не совсем…
У союзников были все основания ненавидеть и опасаться Советского Союза, уже при своем рождении заявившего о себе как о могильщике капитализма. Естественно, Запад не любил своего могильщика. Была надежда, что, столкнув его с другим своим неприятелем – немецким фашизмом, можно будет добиться развала Советского Союза. Не получилось. Советский Союз вышел из войны еще более сильным и опасным для Запада, чем был до войны.
Прибалтика и Молдавия, Польша, Чехословакия, Румыния, Венгрия, Болгария, Югославия, Китай с миллиардным населением, Корея, Вьетнам, Куба стали социалистическими. Начался бум изучения русского языка во всем мире. Мода на все русское в одежде.
В 1957 году я был со своим фильмом на фестивале во Франции, в Каннах. Меня поразило, что многие западные участники фестиваля были в русских косоворотках и веревочных поясах с кистями ("а-ля рюсс"). На нашем приеме гости с таким рвением набросились на икру и русскую водку, что опрокинули буфет. На нас одни смотрели с одобрительным любопытством, другие – с опаской, но равнодушных взглядов не было. Наши актеры были в центре внимания. Никогда еще авторитет нашей страны не был так высок, как в эти годы. Во Франции и Италии были крупнейшие в мире влиятельные компартии. Запад должен был защищаться от победоносного шествия социализма. Надо было остановить его распространение. Для капиталистического Запада это был вопрос жизни и смерти.
В конце войны американцы применили атомную бомбу против японских городов Хиросимы и Нагасаки. Эти города не имели военного, а тем более стратегического значения. Их уничтожили, для того чтобы продемонстрировать миру свое адское оружие (напугать, главным образом, нас).
США были монополистами атомной бомбы. Началась эпоха атомного шантажа. Но через полтора года атомная бомба появилась и у нас. Для страны, только что перенесшей войну на своей территории, нагрузка на экономику огромная! Ведь США воевали в Европе и на Тихом океане, Англия пострадала главным образом от бомбежек. Наша же страна воевала на собственной территории, борясь с превосходящими силами противника. Наша армия отступала до самой Волги, а от Волги наступала до Берлина. Естественно, наши потери и разрушения были несравнимо большими по сравнению с потерями и разрушениями союзников, и нагрузка на слабую экономику соответственно была больше.
Тогда Соединенные Штаты стали окружать нас по периметру наших границ военными аэродромами. Расчет был прост: чтобы доставить атомную бомбу до Москвы или Урала, авиации того времени понадобилось бы десятки минут, а чтобы нанести ответный удар через океан, нам понадобились бы многие часы. Некоторое время США чувствовали себя хозяевами положения. Но наши ученые в ответ на это создали межконтинентальную баллистическую ракету, способную нести атомную боеголовку. В США это вызвало невероятную панику. Они разрабатывали доктрину "превентивного удара". Считалось, что только превентивный удар способен обеспечить победу в атомной войне, (разрушается и дезорганизуется связь и управление противника, возникнет паника, и страна погибнет, а ответный удар будет невозможен, в крайнем случае малоэффективен). Военный министр США Форестол с криком "русские!" выбросился из окна небоскреба. Представляете, что он готовил для нас, если так испугался нашего атомного оружия?!
Я вспомнил об этом не для того, чтобы муссировать антиамериканские или антизападные настроения, а только для того, чтобы напомнить, какая немыслимая нагрузка легла на советский народ и его ослабленную войной экономику: все средства уходили на гонку вооружений. Неудивительно, что полки наших магазинов оказались пусты. Гонка вооружений была трудна и для стран Запада, для нас же она была непосильна. Запад рассчитывал, что в этой гонке толстый похудеет, а тонкий околеет.
А тут еще Запад устами Черчилля объявил нам холодную войну (речь Черчилля в Фултоне, США).
Холодную войну многие представляют себе чем-то вроде перебранки на коммунальной кухне. Но холодная война была далеко не перебранкой. Сотни научных учреждений США работали на стратегию и тактику холодной войны – одной из самых тяжелых и разрушительных войн в истории человечества.
Холодная война подобна атомной радиации. У нее нет ни запаха, ни вкуса, ни цвета. Она идет незаметно для противника, особенно для не подготовленного к ней. В ней не гремят пушки, не рушатся здания, не падают, обливаясь кровью, солдаты. Она действует незаметно, но так же страшно разрушает общество, как радиация разрушает организм человека.
Холодная война – новое коварное разрушительное оружие, величайшее изобретение XX века.
Одно острие холодной войны было направлено на духовные ценности нашего народа. Именно они, духовные ценности, дали нам силу выстоять и победить в Великой Отечественной войне.
…Между тем приехала мама. Письма в то время то ли из-за цензуры, то ли по другим причинам ходили медленно. Но, как только мама получила письмо, она немедленно приехала в Челябинск и появилась в госпитале. Нужно ли говорить о той радости, которую мы испытали при встрече? Я не помню, о чем и как мы говорили. Помню только ощущение счастья от разговоров с ней. Конечно, она беспокоилась о моем ранении. Я в свою очередь старался всячески успокоить ее. Храбрился, демонстрировал здоровье.
Мама рассказала мне, что в Челябинске, в школе штурманов дальней бомбардировочной авиации, учится мой школьный друг Карл Бондарев. (Как я уже говорил, во времена борьбы с космополитизмом, в 1948 году, Карл из принципа поменял фамилию матери на отцовскую и стал Карлом Кантором – в то время это был поступок. Кстати, именно в Челябинске я впервые задумался о поступке.)
Где-то у Пушкина я прочитал фразу "стих – это поступок". Я понял, что для Пушкина поступок был очень важным, что он старался поступать так, чтобы не перед другими, а прежде всего перед самим собой не стыдиться своих поступков. Я тоже захотел поступать так.
Однажды мама пришла ко мне не одна. Она случайно встретила на улице моего соученика по мелитопольской школе. Он захотел навестить меня.
– Как ты оказался в Челябинске? – спросил я.
– Я здесь со своим институтом.
– А разве сейчас институты работают? – удивился я.
– Почти все. После войны стране понадобится много специалистов. Надо смотреть вперед! – важно произнес он очевидно заученную фразу.
– Ты преподаешь?
– Нет. Я в руководстве – заместитель директора по снабжению. – Это он произнес с величайшей важностью и, чтобы подтвердить свое значение в жизни, предложил мне: – Слушай! Хочешь, сделаем тебя военруком института? Хватит тебе подставлять свой лоб под пули…
Меня это предложение обидело. Я воспринял его как предложение дезертировать. Это был бы поступок, которого я стыдился бы.
– Мама, попроси этого господина покинуть нашу палату!
Он удивился, но встал и уходя сказал:
– Я для его же пользы!
Мама гордо ответила:
– Обойдемся как-нибудь без тебя!
Он ушел, так ничего и не поняв, и, очевидно, посчитал меня психом.
После его ухода мы говорили с мамой о том, что это хорошо – война, а институты работают. Значит, победим.
– Обязательно победим, – сказала мама.
Она вывезла в Курган из Украины элитную пшеницу и гордилась тем, что, несмотря на страшный голод, никто не воспользовался даже одним элитным зернышком. Я верил ей и тоже гордился мамой.
Ее поступок не был исключением. Это было время массового героизма на фронте и в тылу.
В качестве санитарок в госпитале дежурили заводские девчонки. После 11-часовой рабочей смены они приходили сюда, чтобы чем-нибудь помочь тяжело раненным. Часто они сидели у постели тяжело раненного всю ночь, а потом бежали на завод, на работу. Это была естественная потребность девушки потратить невостребованное богатство души на другого, часто незнакомого, но симпатичного ей юношу. Меня, уже выздоравливающего, назначили читать тяжелораненым статьи из газет. В палатах для тяжелых стоял дурной запах, но теперь у меня были силы его победить. В этих палатах я часто мог наблюдать: девушка сидит у постели умирающего, держит его за руку и всей душой болеет за него. Я верил, что в этом случае он не умрет – и до сих пор верю.
Мама получила какое-то письмо и заторопилась в Курган. Там ее ждали неотложные дела.
– Извини, сынок. Тебе я ничем не могу помочь, а там во мне очень нуждаются.
Я это понимал.
Меня стали выпускать в город. Первым делом я направился к своему другу Карлу в его училище и провел с ним несколько часов. Он еще со школы был влюблен в нашу соученицу Таню Колобашкину, милую, красивую блондиночку, и здесь, в Челябинске, все его мысли были о ней. Его тяготило то, что его, талантливого штурмана, оставили преподавателем в училище, в то время как он стремился на фронт. С Карлом меня до сих пор связывает долгая, ничем не омраченная шестидесятилетняя дружба. Умный, талантливый, честный, он оказывал на меня сильное влияние. Многими своими достижениями я обязан ему. А письмо, которое я послал в "Комсомольскую правду", было напечатано. В день пятидесятилетнего юбилея газеты его снова перепечатали.
Наконец я прошел комиссию и получил справку о том, что ограниченно годен к воинской службе. С этой справкой меня направили в Свердловскую область офицером в маршевую роту.
Снова в ВДВ
Маршевая рота
Прибыв на место, я, естественно, ознакомился с обстановкой. Она мне не понравилась. Страшась отправки на фронт, офицеры, как я мог наблюдать, зверствовали над подчиненными и раболепствовали перед начальством. Служить здесь я считал для себя зазорным и, воспользовавшись приказом Сталина о возвращении десантников после лечения в десантные войска, добился отправки в Москву. Никто не видел этого приказа. Вполне возможно, что его вообще не существовало, но я в него верил и заставлял верить других. Начальство маршевых рот почувствовало, что я не их человек, что фронт меня не пугает, и не стало меня задерживать. Я получил направление в Московский военный округ.
Приехав в Москву, я прежде всего отправился к родителям Карла и рассказал о встрече с ним. Отец Карла попросил меня познакомить его с Таней. Девушка ему понравилась, и он одобрил выбор Карла.
Штаб Московского военного округа помещался в здании почтамта на Кировской.
Ознакомившись с моей справкой об ограниченной годности, подполковник сказал:
– Посылаем вас в прожекторный батальон, – и спросил: – Довольны?
– Нет, – ответил я не задумываясь. – Я офицер воздушно-десантных войск. Направляйте меня, согласно приказу Верховного Главнокомандующего, в распоряжение штаба воздушно-десантных войск.
– А есть такой приказ?
– Есть!
– Вы его видели?
– Читал, – соврал я и, подойдя к телефону, спросил: – Разрешите, товарищ подполковник?
– Не разрешаю! – сказал строго подполковник. – Куда вы намерены звонить?
– В штаб своих войск.
– Вы ограниченно годны… И прибыли в наше распоряжение… Будете служить в прожекторном батальоне.
Мне очень не хотелось попасть в прожекторный батальон. Служить в тылу во время войны казалось мне недостойным. Шляясь по помещению штаба, я все-таки нашел телефон и позвонил полковнику Иваненко. Он знал меня еще по 33-й дивизии. Теперь его повысили и перевели в главный штаб. Я рассказал ему о ситуации (об ограниченной годности я, естественно, умолчал).
– Хорошо, что позвонил! – похвалил меня он. – Высылаю за тобой капитана.
От штаба воздушно-десантных войск до штаба Московского военного округа пять минут ходьбы. Скоро пришел капитан и с боем отвоевал меня.
Расспросив о моем здоровье и получив ответ "здоров и прекрасно себя чувствую", Иваненко решил:
– Пошлем-ка тебя во вторую бригаду командиром взвода.
– Почему же командиром взвода? – возразил я. – Я на фронте командовал радиоротой, в тяжелейших условиях. Меня ценили… А вы посылаете меня командиром взвода. Чем я перед вами провинился?
– Молод ты, Чухрай. Не имеешь военного образования. Военный Совет тебя не утвердит.
– Я свое образование получил на фронте. Оно покрепче офицерской школы! – доказывал я.
Для меня это был не только вопрос престижа, но и желание иметь над собой меньше начальства. В армии это очень важно.
– Хорошо, – согласился Иваненко, – приходи завтра к девяти часам. Продолжим этот разговор.
Как обычно, я остановился в доме у Карла, куда добирался на трамвае.
На трамвайной остановке у дома Карла я встретил профессора Кисловского – отца другого своего школьного друга. Он поздоровался со мной, приставив по-военному руку к козырьку кепи.
– Между прочим, – сказал он, – я был в московском ополчении.
– В московском ополчении? – переспросил я.
Я всегда уважал его, но теперь стал уважать еще больше. Я знал о его дворянском происхождении и ироническом отношении к советской власти. И то, что в трудное для страны время он пошел защищать Москву, было мне и дорого и приятно.
– А вам было не трудно? – спросил я, имея в виду его возраст.
– Нет! Представьте, вовсе нет! Я хорошо стреляю, и мне нравится военная дисциплина. Для русского человека вполне естественно защищать Москву… Трудно мне было только… – Он замялся, а затем признался: – На политинформации! – И рассмеялся раскатистым добрым смехом.
В доме у Карла меня принимали как родного. Я никогда не чувствовал у них неудобства. Отец Карла расспрашивал меня о фронте.
На следующий день в назначенное время я был у Иваненко.
– Поедешь в пятую бригаду проверяющим.
– Я не чиновник, а боевой офицер.
– Поедешь! Это приказ! Напишешь отчет и пришлешь его мне. А мы подумаем о твоей должности.
Делать было нечего. Я выехал в расположение 5-й бригады.
Командир роты связи бригады, которого я проверял, оказался хорошим парнем, но алкоголиком. Он сразу признался, что пропил три парашюта и несколько пар кирзовых сапог.
– Ты понимаешь, что тебя будут строго судить?
– Понимаю.
– Я постараюсь сделать все, что могу, чтобы облегчить твою участь.
– Не надо ничего – я конченый человек! – возразил он.
И все-таки я написал отчет, в котором просил Иваненко отнестись к командиру роты с сочувствием и не губить парня. Ответ пришел не скоро. Иваненко приказывал:
1. Отстранить командира роты от занимаемой должности.
2. Направить его в госпиталь для принудительного лечения.
3. Роту связи принять мне.
Ритуал
Была выстроена вся рота. Прежний командир роты скомандовал "смирно!" и объявил, что по приказу командования он отстраняется от своей должности и отбывает на лечение. Затем я скомандовал "вольно!" и не по нами задуманным правилам спросил у роты, есть ли какие жалобы на прежнего командира. Рота молчала. Затем один из бойцов сделал два шага из строя и сказал грустно:
– Душа-командир… Такого у нас больше не будет…
Я понял, что в этой роте мне придется нелегко. Пока шел этот ритуал, я заметил в строю несколько девушек и своего товарища по московской школе, Марка Степанова. Я распустил строй, обменялся несколькими словами с Марком и вместе с командирами взводов удалился в землянку. Там пошла речь о переменах, которые надо бы произвести в роте. Прежде всего, по мнению командиров взводов, надо было избавиться от девчат.