Я (с неподдельной горечью): Хочу поделиться следующей мыслью: мне фактически совершенно не о чем писать книгу, потому что, наверное, существует в нас во всех много людей, например, я - музыкант на сцене, я - человек, который ходит в спортзал, пяток-десяток субличностей, я - дочь, много-много разных ипостасей. Вот у меня такое ощущение, я не знаю никого, кроме того, кого я назову, ну, допустим, Умка - идеолог, ты мне предлагаешь вот только этого одного человека.
Умка: Идеолог? Я совсем не идеолог.
Я: Я понимаю, что ты не любишь это слово. Ну, давай назовем не идеолог.
Умка: "Идиотка"?
Я: Хорошо, скажи правильное слово.
Умка: Что ты спрашивала, то я и отвечаю.
Я: Я говорю, что из 15–20 личностей у меня есть одна, которая говорит о работе.
Умка: Ты ж меня спрашивала о хиппи, я тебе все отвечала.
Я: Мне нужны остальные люди тоже.
Умка: Задавайте вопросы, я не могу просто взять и с потолка рассказывать, что я с утра, допустим, занимаюсь зарядкой.
Я: Это как раз ты говорила. Давай вернемся к любимому тобой персонажу. Пожалуйста, расскажи, каким ты была ребенком.
Аня усаживается поудобнее в мягкое синее кресло и стремительно превращается в того самого ребенка, о котором рассказывает.
Совершенно понятно, что Аня была жутко умным ребеночком. Наверное, у них в семье были все жутко умные. Например, дедушка, который мыл руки всегда после того, как с кем-то здоровался, был страшно умный. Он менял города и профессии и успевал свалить аккуратно до того, как на работе начиналась сталинская чистка и всех сажали, а то и хуже. На новом месте Умкин дедушка занимался совсем другим делом, чем на старом. В 50 лет в Москве он защитил кандидатскую про сахарную свеклу, хотя в Минске был юристом, а потом написал докторскую вообще на какую-то третью тему. Одним словом, все у них в роду были "отличники".
Когда уже вся книга была неделю как закончена и оправилась в издательство, Аня много раз позвонила и написала мне из Украины, что мол, негоже так мало про дедушку, что надо больше, ведь он был замечательный человек. И тогда мне пришлось выдергивать книгу из верстки и вставлять этот отрывок из ее письма. Я понимаю, Аня, говорю, у меня тоже был замечательный дедушка.
"Бабушка Раиса Владимировна была глазной врач высокой квалификации, но, когда родилась так называемая я, сразу же ушла на пенсию и стала воспитывать меня. Когда я, будучи существом довольно балованным, позволяла себе хамство и капризы, они сносили это с тем же философским спокойствием, что и советскую власть. Если я требовала чего-то маловыполнимого, дедушка Иосиф Львович всегда говорил: "Ребенок не должен плакать". То есть не в том смысле, чтобы орать на ребенка: "Не реви! Чего нюни распустил!" и прочее, а просто дать ему, чего он хочет, или еще как-то утешить. Он часами рассказывал мне невнятные сказки о том - о сем, думая при этом, вероятно, о чем-то своем, но это было как-то удивительно мило. Позволял мне всячески себя перебинтовывать, тыкать в себя стетоскопом и так далее, когда я играла в доктора. Он вообще в молодости разделял толстовские взгляды и, видимо, сохранил их на всю жизнь. Например, никогда не убивал комаров, а только прогонял их, вяло помахивая рукой. Кажется, они его почти не кусали. Бабушка умела практически все. Она замечательно готовила, обшивала всю семью (с одеждой тогда, как некоторые помнят, было туго), штопала, вязала крючком, вышивала гладью, мережкой и по-всякому - когда она все это успевала, непонятно; до сих пор сохранились вышитые наволочки, клубки цветных ниток, дореволюционная машинка "Зингер" - единственный предмет, уцелевший у нас с тех времен. Бабушка всех нас лечила от всех болезней, все чинила, и рядом с детским "ничего страшного" у меня находится семейное выражение "бабушка полечит". Дед знал как-то влегкую 17 языков, включая, например, арамейский, на всех на них читал и (на живых) слушал радио. У них в комнате стоял уютный круглый стол, и вот они, бывало, сидят вечерами (телевизора-то не было), дедушка читает вслух - как правило, русскую классику, библиотека была отличная, - а бабушка чего-нибудь шьет или вышивает, или они играют в домино или в "шестьдесят шесть". У деда был порок сердца, больные почки и еще множество разных болезней, но бабушка его от всего очень удачно лечила и как-то так берегла по жизни, что он прожил 72 года и до самого конца чувствовал себя вполне сносно. Она умерла через год. И от их смерти не было никакого ужаса, никаких угрызений или метаний, а только ощущение, что вот завершилось что-то большое, хорошее, и в принципе ничего в этом страшного нет, так бывает".
Мама-папа Умки были литераторы. Домой к ним хаживали деятели культуры и разные советские писатели, и даже Новелла Матвеева приходила занимать трояк (у нее потому что был муж-алкоголик, но она на него никогда не жаловалась) и радовалась, как у них уютно дома и не страшно, и пела свои песни под гитару. А Высоцкий и Окуджава были на бобинах. Знаете, как слышно хорошо, если дотянуться до магнитофона и ухо приложить… Неудивительно, что ребеночек в год говорил 50 слов, научился читать в 3 года, а в 5 уже таскал по дому большие тяжелые книги, кои прочитывал от корки до корки. В семействе считалось, что способности с годами таяли, и Анина мама говорила так: "Когда наша Аня была маленькая и еще умная…". Ане безумно нравился процесс рисования буковок, и потому она писала целые книги. Берешь листы, сгибаешь, сшиваешь, и получается книга. В книжке мишка и зайчик встречались и куда-то шли. Тут юному писателю в голову ничего не шло, а книгу дописать хотелось (как я ее понимаю!). И Аня исписывала все последующие страницы словами "шли-шли" и наконец на последней гигантскими буквами выводила "ШЛИ-ШЛИ" и внизу мелкими "и пришли". Аня говорит, что в детстве ее очень любили и давали сколько хочешь сгущенки, а пирожки какие бабушка пекла, ой… Да, а от меня с братцем взрослые прятали все сладкое (мама, привет!). С годами она становилась все более романтической натурой, а ведь именно мы, романтические натуры, выучиваем наизусть "Трех мушкетеров", несмотря на то, что мы - девочки. А может, именно поэтому.
Умка: Например, в первом классе у меня был такой друг Леня, мы были с ним два отличника, я все время во всех влюблялась и все время всех любила. И его.
Я: Ты прекратила это занятие?
Умка: Нет, в данный момент я нахожусь в процессе, ну правда, так случилось, что это мой муж, но так бывает, наверное, под конец можно себе позволить. А так - постоянно. И вот, значит, приходит этот Леня с букетом цветов, а я знала "Трех мушкетеров" наизусть, как еврей Талмуд. Ну, знаешь, как говорят, что, если книгу проколоть иголочкой, то еврей скажет, какая буква на каждой странице Талмуда под этой иголочкой. Вот я могла, наверное, так иголочкой проколоть "Трех мушкетеров".
Я: Я тоже знаю наизусть. Я даже берегу для тебя тот кусок, где мушкетеры ходят в гости друг к другу, и только единственный Портос к себе в гости никого не пускает. Мушкетон, слуга его, все время из-за дверей говорит, что хозяина нет дома, и даже если мушкетеры собирались к нему зайти и стояли под дверьми, то в этот момент они разворачивались и шли, например, к Атосу. (Это я из мести рассказываю, что Аня меня к себе в гости не зовет).
Умка: Видишь, как ты все хорошо помнишь, а я совершенно все забыла. То есть это книга всей моей жизни. Ну вот, принес Леня букет, а я сказала, значит, громогласно (поскольку я, как талантливый ребенок, могла громогласно глупости говорить): "Вот пришел мой любовник и принес мне цветы". Ну, я не могла понять, почему это так смешно.
Достаточно скоро обнаружилось, что у Ани абсолютный слух, и ее отдали заниматься музыкой в студию "Веснянка", куда несколькими годами позже, кстати, поступила девочка по имени Ира Богушевская.
Веснянковские педагоги обучали музыке по хитрой венгерской системе, которая подразумевала не ноты, а ступени. Ступени изображались жестом руки и были гораздо понятнее, чем дурацкие закорючки, диезы и бемоли. Они, можно сказать, описывали весь мир. А бабушка с дедушкой как раз подарили внучке чудное немецкое пианино из бархатистого дерева. Она подходила его погладить и называла "пианиночко". А потом в музыку вторглось обучение "как положено", с гаммами, тональностями и диезами, и гармония рухнула. Вот почему Умка не играет на пианино. Об общеобразовательной школе она отзывается еще хуже. Говорит, учительская была в основном наполнена "сталинскими сволочами", которые зацепились, окопались и до сих пор еще есть.
Умка: У нас была завуч, Валентина Николаевна по кличке "Тапочка", также по кличке "Мегера", она всем велела в тапочки переодеваться. Вот приходишь в школу, она прямо там стояла, маленькая такая, злобная сволочь с такими зубищами, ух, как мы ее все ненавидели, вот она стояла, и, типа, кто тапочки не принес - домой за тапочками, сменка!
* * *
Потом, когда наша мстительная девочка выросла, они и встретились (тревожная музыка).
Умка: А потом, когда уже курсе на первом, уже все, свобода, с какими-то хипарями по улице уже гуляю, смотрю: навстречу идет эта завучиха, Валентина Николаевна, я ее вижу, я сначала так, типа: здрасьте, а потом я поняла, что все можно, отошла и как начала кричать: сука, сволочь, ненавижу, гадина. Очень весело было.
Я: Накипело, видно!
Умка: Ух, какая она была дрянная, ну это везде было, это же завуч по воспитательной работе.
Глава третья
Ах, Арбат (господи, холод какой), мой Арба-а-а-т…
Некоторые люди, которые об Умке слышали краем уха, убеждены, что она посейчас играет на Арбате. Я точно знаю, что нет. Потому что сейчас она рок-звезда и выступает в больших клубах. А раньше играла, это да.
Погода в Москве стоит странноватая, вроде конец осени, а слякоть. А на следующий день, глядишь, в плащике вышел, а мороз как ударит тебя по голым коленкам.
Как раз день стоял такой. Мне было жутко холодно еще и потому, что мне стукнуло в голову изнурять свой молодой организм исключительно арбузной диетой. Потреблять нужно арбуз только и хлеб бездрожжевой. Поэтому страшно хотелось есть и надо было постоянно искать… ну, не буду отвлекаться. Было холодно, одним словом.
Мы брели по Арбату с Умкой и съемочной группой. Аня была в безразмерной бейсболке "Grateful Dead" поверх капюшона. И вообще все в ней выдавало человека, который знает, что надеть в эту погоду. На лице у нее было такое выражение, как будто мы все ей глубоко противны. Или это мое специфическое арбузное восприятие.
Умка: Я, когда холодно было сильно - не играла; пальцы крючит, петь-то можно, играть нельзя. Ничего хорошего нет играть на улице.
Мы медленно бредем мимо кроличьих шапок и Ленина, показывающего фак.
Аня продолжает: "Есть, правда, ощущение преодоления. Я, собственно, не из принципа играла, а просто деньги нужны были".
Сама Умка гораздо бодрее все это описала семь лет назад в своей статье для одного журнала, про то, каково это - играть на Арбате. Статья вышла в разделе "Культура". Вот так описывалось начало карьеры.
Умка: Когда в декабре 95 года мы с Вовкой внезапно заметили, что стали попросту пухнуть от шоколадного крема, которым питались уже на протяжение недели или двух, было решено начать зарабатывать деньги. Ингредиентами для шоколадного крема выступали стратегические запасы голодных времен: просроченное какао, сахар и подсолнечное масло, ну, и вода, конечно…
…Кроме моей гитары, у нас был индийский барабанчик-табла, приобретенный в каком-то эзотерическом магазине в редкие минуты разбогатения, и ископаемый маракас.
Я: А как долго ты здесь была?
Умка: В 95–98.
Я задумываюсь. Как раз мы тут с моей подругой Пальчиковой и еще одной немного сумасшедшей пожилой женщиной снимали соседние комнаты в коммуналке. То есть не совсем тут, а вот в этом переулке под названием Сивцев Вражек. И каждый божий день Арбатом ходили по своим делам, к метро там или за продуктами. И сто процентов проходили поющую Умку. Но я почему-то ее не помню.
Умка продолжает с тем же отсутствующим лицом. Мы проходим кичевую золотую статую и начинаем топтать ступнями плитки "Дорогому зайчику от Муси".
Умка: Это был последний всплеск этого Арбата. Тут еще хиппи какие-то собирались. Потом я уже поняла, что они спецом приходят меня послушать.
Уже который раз мы заговариваем с Аней про хиппи. И я думаю, что для таких вот людей, как я, хиппи, которые, оказывается, все годы прямо с моего рождения были в нашей стране и сейчас есть, как будто какие-то инопланетяне, рядом ходят, тусуются, песни поют, а мы их не видим. Ну, то есть, я не вижу. Мимо нас проходит странная компания людей. Несколько широкополых охранников в камуфляже прогуливают господина в легком пальто. Господин с видимым удовольствием пялится на всякую лоточную дребедень.
Умка: Я когда филологией занималась, я все думала, вот пробьет час, я бумажки все выкину, и у меня перед глазами видение: вот я стою с гитарой, так "блямс" - и все соберутся. И когда я первый раз это сделала, то никто особенно не собрался. Это было смешно.
Аня поправляет бейсболку и останавливается.
Потом уже, конечно, такое обретаешь ощущение (показывает мне крепко сжатый кулак), что вот они все у меня здесь, я научилась это делать здесь. Когда ты знаешь, что владеешь аудиторией. После "здесь" выходить на сцену в клубе, это прям курорт (улыбается и смеется).
Умка: Началось с того, что весной 1995 я шла на квартирник памяти Майка, где собиралась поиграть после огромного перерыва, и вот тут (показывает на точку) сидели маленькие хиппи, а у меня было приподнятое настроение, и я им сказала, а давайте я вам песенку спою, а меня не знает никто, потому что я не тусовалась уже много лет. Я гитару - рраз. На ней - бээмс. Что-то спела, смотрю, они говорят, ой, она умкины песни поет. И один сообразил: "Так это же Умка и есть"! Я думаю: "Ого, не забыли".
Я вспоминаю, как Умка рассказывала про то, что у нее был после активного хиппования семилетний период глубокого замужества, когда она не писала и не пела песен, старые связи распустила как вязанье и вообще занималась исключительно филологией. Но потом поняла, что это не ее путь, и с восторгом вернулась в музыку. Значит, было это тут.
А Умка мне показывает еще один арбатский закоулок.
Умка: Вообще ничего хорошего здесь нет, в этом Арбате… Тут было в 86-м году кафе, называлось "Арба", у него все собирались, потом выгнали, а вот тут была "решетка", из которой шло тепло, и все тусовались "на решетке". А вот здесь через 10 лет стало кафе "Бублики", и потом уже, в 95-м и далее, собирались здесь, и тут было мое главное место, где петь.
Мы миновали художников, и мне опять пришло в голову, что лучше б они меня рисовали, а не Ди Каприо.
Умка: Для настоящего музыканта это невыносимо. Вся эта машинерия уличная.
"Машинерия? - переспрашиваю я, - комбики и усилители для гитары?"
Умка: Нет, это когда ты смотришь: кто пришел, кто ушел, если у кого-то кто-то попытался что-то спиздить, кто-то с кем-то подрался, ты сразу это разруливаешь.
"А это что, - я удивляюсь, - твоя проблема"?
Умка: Это моя проблема до сих пор.
Я, кстати, помню почти всех, кто тогда на Арбате играл. Были там мальчики, которые ходили и лежали на стеклах, были актеры, которые травили анекдоты возле театра Вахтангова, а вокруг них собиралась плотная толпа. Мне казалось тогда, что это очень крутая работа. Пел кто-то тоже все время, но мне не нравилось.
Проходим как раз театр. Огибаем тетю с сонным котом на руках. Ворочают головами по сторонам бодрые пожилые японцы.
Мне всегда казалось, что эти вот нелепые иностранцы должны как-то финансово оправдывать свое присутствие на этой улице, сорить долларами, что ли. На этот часто задаваемый самим себе вопрос Умка в своей статье ответила так:
"С долларами, между прочим, засада. Отправляясь на Арбат, всегда мечтаешь о богатом иностранце, который так проникнется, что отстегнет тебе сразу полкошелька… Фигушки. Иностранцы предпочитают не останавливаться, а если и башляют, то чрезвычайно скупо. Только как-то раз мы снискали одобрение американской девицы, купившейся на пару госпелов в моем отчаянном исполнении. Оказалась из некоей христианской организации. Дала, по-моему, доллар или два".
Аня подметает фиолетовыми клешами мостовую. Оператор забегает вперед и снимает, как она долго стоит одна на фоне строительных лесов, оплетающих запредельную арбатскую недвижимость.
Умка: Никакой ностальгии не испытываю, не могу сказать, чтобы я любила Арбат.
И добавляет вопреки всякой логике:
Возвращаешься откуда-нибудь сюда, как будто домой вернулась. (Длинная пауза)
В общем, здесь больше плохого, чем хорошего.
Взгляд Умки скользит по торговцам в передниках поверх курток, по прохожим.,
Умка: А вот тут была гуттаперчевая девочка в купальнике, с грустным выражением лица и длинными волосами. Ох, как мне ее стало жалко - я однажды видела, как за ней пришел отец.
"А художников ты этих знаешь?" - говорю. "Конечно, - кивает Умка. - Тут такие подводные течения, все всех знают". Проходим "стену Цоя". Там сидит на рюкзаках стайка подростков в черном.
Умка: Я раньше за деньги не играла, начала на Арбате (вздыхает). Тут начинаешь не в глаза смотреть людям, а в руки, сразу оцениваешь, сколько кто положит.
Один мой знакомый сказал, что Арбат - это улица неудачников.
"Ну что, - подошел к нам оператор и, закусывая перчатку, лезет за сигаретами. - Я все снял. Куда мы теперь?" "На Гоголя", - говорю.
Глава четвертая
Нежные души
В общем, я так себе понимаю, что к тому моменту, когда Аня впервые пошла со своей старенькой "Кремоной" петь песни на Арбат, она была кандидатом филологических наук. А до этого у нее был перерыв на то, чтобы быть женой и научным работником, а еще до этого она увлеченно хипповала. И Гоголя, на который мы сейчас шли, Гоголевский бульвар, был важным местом хипповой тусовки. Эту часть жизни неведомые силы тоже от меня утаили, несмотря на то, что Гоголевский бульвар и его окрестности года три был моим ежедневным маршрутом. Более того, у меня на Гоголевском проживает несколько близких друзей и их семей. Дедушек с внуками и собаководов - помню. Хиппи - нет. Мы подходим к памятнику.
Умка: …здесь вот, как ни идешь, обязательно на лавках лежат колдыри и спят.
От лавки отделяется уголовного вида молодец и идет к нам, но еще не нагнал.
Умка (с некоторой досадой): Сейчас будет деньги просить. Давай говорить по-английски?