А завтра она снималась в "производственном" фильме "Обратная связь" в роли намеренно неброской, почти без грима, статичной; и судьбу своей героини Вязниковой, женщины, которая хочет только одного от жизни - восстановить справедливость, намечала средствами предельно скупыми. Теперь она умела и это.
Во всем была уверенность мастера. Она принимала все предложения, работала жадно, тем более что роли теперь шли, как правило, интересные.
Понимала, что, наверное, это везение. Но понимала и другое: новый успех пришел уже не случайно.
Все пройденное и пережитое отложилось. Заняло свое место в душевном запасе. И дало Гурченко право написать впоследствии слова, которые в других устах, может быть, показались бы излишне высокими и громкими: "Профессия актера… драма, потрясение, подвиг… Его жизнь - это оптимистическая трагедия!"
Судьбу художника, оказалось, надо еще и выстрадать.
Она теперь много знала о жизни - так много, что достало бы только возможностей выразить. Роли не вмещали этого богатства. Они всегда ставили некие рамки: дело актера воплощать уже написанное драматургом, и авторство его, сколь бы ни была велика его доля, тут всегда условно.
Пройдет еще какое-то время, эта жажда поделиться прожитым и передуманным одержит верх, и она примет решение совсем для себя неожиданное. Напишет книжку, повесть о своем отце, о войне, об оккупации. О кино, о ролях. О том, что в конечном счете и составило мир души.
Прочитанное в ней поражает цепкостью памяти. В сознании шести-семилетней девочки война отпечаталась подробно, конкретно, детально. Об оккупации мы читали много, но, пожалуй, впервые увидели ее с такой точки зрения - ребенка, чей взгляд, уже наблюдательный, но еще не скорректированный жизненным опытом, только учится различать добро и зло. Учится на образцах страшных, на контрастах предельных. Девочка вырабатывает свои критерии и принципы стихийно - взрослым было в ту пору не до педагогических тонкостей, учителем становилась сама суровая реальность войны. Это "взрослое детство" - прежде всего детство самостоятельное. У других была задача - жить и бороться. У ее сверстников - в этих условиях еще и расти.
Способность "делать себя" своими силами, не слишком полагаясь на поддержку доброго, всегда готового прийти на помощь мира, - она оттуда, из "взрослого детства". Она и позволит актрисе все происшедшее с ней в ее жизни претворить в активный опыт и использовать как импульс к творчеству и как строительный материал для ролей.
Все запечатлевалось в памяти удивительно ярко. Все было интересно именно в своих подробностях - а уж они, как мозаика, складывали картину жизни. Потом эти подробности составят плоть экранных образов. Вот соседка по харьковской "коммуналке" тетя Валя - Вали ́, которая любила бантики, украшала стены комнаты фотографиями актрис и напевала вальс Штрауса из вышедшего перед войной американского фильма - ведь это же Валентина Барабанова из "Семейной мелодрамы"! Ремешок, которым подпоясан полушубок Ники из "Двадцати дней без войны", - тоже оттуда, из военного Харькова, где давно уже не было ни пуговиц, ни ниток. Хрупкая, зябнущая в тыловом зимнем Ташкенте, с поднятым воротником, коротко стриженная под мальчика Ника с капельками сережек на торчащих ушах - это она могла бы написать о себе словами из книги Гурченко: "Холод с детства пронизал меня так глубоко, что я чувствую его намного раньше, чем он наступает…".
И это может быть холод не только физический.
Сломанные, исковерканные войной женские судьбы проходили перед глазами - но жизнь брала свое, и голодные люди, когда приходило весеннее тепло, оттаивали. Женщины хотели быть женщинами, в них пробуждалась вновь вера, что счастье вернется, возродится.
Продолжала жить музыка. Продолжали петь, тянуться к радости. Продолжалось все то, чего не смогло убить "взрослое детство".
В том детстве и в книге рядом несочетаемое. Ужасы оккупации - и аккордеон в "культурной пивной" на углу. Облавы - и "папина чечеточка", и "чубчик, чубчик кучерявый…". "Душегубки" - и песенки Марики Рокк в нетопленом кинотеатре. Голод, наледи на подоконниках - и тетя Вали, красящая волосы перекисью.
Контрасты жизни, увиденные во всех оттенках и подробностях, в сочетаниях невероятных, невозможных - и оттого пронзительно правдивых и парадоксально драматичных, - не они ли определят позже художнический стиль Гурченко, ее актерский почерк?
И ощущение хрупкости любого жизненного чуда, в том числе и чуда успеха, - ощущение, которое сопровождает Гурченко всю ее актерскую жизнь и не обманывает ее, - оно тоже оттуда, из "взрослого детства". Надо спешить, пока получается, работать, пока работается, надо жить жадно, чтобы успеть сделать как можно больше.
В этом она тоже оказалась права.
Только-только открылось "второе дыхание", и "Старые стены", а за ними "Дневник директора школы", "Двадцать дней без войны", "Семейная мелодрама", "Сентиментальный роман" сломали лед предубеждения. Только пошли увлекательные роли. Только началась настоящая работа.
Тогда и пришло еще одно испытание, не менее жестокое, чем все предыдущие.
Неизвестность
И моральная травма, и физическая очень похожи. Обе хочешь забыть поскорее, как тяжелый сон. Обе заставляют вести себя и жить по-другому. Обе оставляют рубец. Обе заставляют постоянно задавать себе вопрос: "болит или не болит?", "прошло или не прошло?".
Из книги "Мое взрослое детство"
Это случилось на съемках советско-румынского мюзикла "Мама". Гурченко играла там Козу из популярной сказки про то, как злой Волк все пытался съесть ее козлят и пускался ради этого на всевозможные интриги. Сказка была вполне интернациональной, ее знали во многих странах. Только в русской версии коза была, как известно, многодетной, а в румынской - ограничилась тремя козлятами. Создатели фильма сошлись на паритетном варианте: козлят было там пять, зато появилось множество других зверушек, танцующих и поющих, катающихся на льду - это был мюзикл, жанр редкий и всеми любимый. Это была, по сути, вторая по-настоящему музыкальная картина в жизни Людмилы Гурченко - и актриса была счастлива, получив такое приглашение. Ради Козы она даже отказалась от прекрасной роли в фильме Никиты Михалкова "Неоконченная пьеса для механического пианино", поразив этим выбором всех окружающих. Но она была прирожденной музыкальной актрисой и фильма такого, как "Мама", ждала много лет.
Уже была отснята добрая треть картины. Уже первые порции просмотренного материала подогревали энтузиазм группы: получалось феерическое зрелище, необычное и яркое. К сцене на льду готовились, как к празднику. В его зеркале отражались цветные огни студийных дигов. Репродукторы гремели ритмами озорных песенок, написанных для фильма французским композитором Жераром Буржоа и румынским - Темистокле Попа. Балетмейстер Валентин Манохин еще трудился с кордебалетом, но весь мир вокруг уже нетерпеливо пританцовывал, ожидая начала съемок. Фильм катился как по маслу. Самый трудный киножанр на глазах покорялся веселым и талантливым людям - ну разве не счастье?
Она вышла на лед в своем платье с цветами и орнаментом, на голове победно торчали круто загнутые козлиные рожки. Подбоченилась, встала поустойчивее. Конечно, артист должен уметь все, и она будет делать все что нужно - танцевать на коньках будет, зритель должен поверить, что эта Коза готова к международным состязаниям по фигурному катанию. Зрителям должна быть неведома эта вечная ее в себе неуверенность: все-таки не фигуристка, эту премудрость знает нетвердо. Предупредила всех на площадке: осторожно, имейте в виду… И тут же Медведь, ходивший кругами по льду, наехал, тяжело грохнулся, захохотал - и все было кончено.
…Из истории болезни № 1881 во втором отделении Центрального института травматологии и ортопедии:
"Гурченко Людмила Марковна. Поступила 14 июня 1976 года. Диагноз: закрытый осколочный перелом обеих костей правой голени со смещением отломков".
Из рассказа заведующего отделением, кандидата медицинских наук, старшего научного сотрудника Нефеда Петровича Кожина:
- Случай был тяжелый. Оперировали с применением самых современных методов. Очень важен был "волевой фактор" самой пострадавшей. Она упорно боролась за то, чтобы помочь и себе и нам. Никогда не теряла надежду, что вернется к своей профессии. Месяца через два после операции, в нарушение всех норм, уже выехала в Румынию на съемки фильма "Мама" - нужно было заканчивать картину.
Очень контактна. Шутила, передразнивала врачей, смешно показывала всех окружающих. Мы с ней, надо сказать, много воевали: она любит модную обувь, а после такой травмы нужно было ходить на низком каблуке. Не тут-то было. "Я скорее умру, - сказала она, - чем пойду на таком. Вы забыли, что я - Гурченко!"
Вокруг нее всегда были люди. Многие ее навещали - помню, часто приходил Юрий Никулин, он даже спел на одном из наших вечеров несколько песен. Да и сама Гурченко, когда выписалась, то приехала и устроила большой концерт для сотрудников института, привезла фильм "Мама".
Из рассказа лечащего врача, кандидата медицинских наук Константина Михайловича Шерепо:
- Конечно, это была очень тяжелая травма. В случае неудачной операции Гурченко осталась бы инвалидом и карьера ее актерская, думаю, была бы закончена.
Говорят, люди искусства очень эмоциональны и впечатлительны, с ними трудно. К Гурченко, как к человеку, я преисполнен уважения. Она не могла не понимать, чем все это ей грозит. И гарантий тут никто не мог дать - у нас не часовая мастерская, а хирургическое отделение. Вела себя тем не менее мужественно, просто и доступно. Никаких стенаний и нытья. Спокойный, уравновешенный человек. Боли не боялась - интересовал ее только конечный результат. Она помогала нам бороться за свое выздоровление, как могла.
…Чего это стоило? Попробуем вообразить.
Вновь пора неизвестности. На этот раз - еще более мрачной. Гурченко лежала в белизне больничной палаты, изуродованная нога была стянута сложной металлической конструкцией, в глубь тканей уходили спицы - держали раздробленную кость. Потом операция. Гипсовое полено вместо ноги. Простейшие гимнастические упражнения даются огромным трудом, напряжением воли. Но она актриса. Движение, пластика, танец - не прихоть и не роскошь для нее, это ее профессия. О танце, по-видимому, надо было теперь забыть навсегда. Даже еще три-четыре месяца после операции тревожно: срастется ли? Никаких гарантий. Неизвестность.
Она еще умудрилась досняться в "Маме" с этим поленом вместо ноги, с этой болью и неизвестностью. Весело танцевала в кадре на крупном плане - как всегда, виртуозно, отточенно, ликующе. Плечами, руками, улыбкой. Получилась самая обаятельная, обольстительная, пластичная, нежная, неотразимая, пленительная Коза, какую только могло нарисовать воображение - "с чарующими веснушками", как писал журнал "Румыния".
Верные козлята старательно загораживали от кинокамеры гипс. Никто из зрителей ничего не заметил - ни того, что танец неподвижен, ни того, что актриса прощалась с карьерой танцовщицы, с музыкой, быть может, и с профессией, без которой непонятно, как жить.
"Пожалуй, нигде музыкально-лирические грани дарования Гурченко не раскрылись так полно и интересно, как в "Маме", - писала "Советская культура".
Физическая рана заживает быстрей, чем душевная. В трудную минуту помогают человеческое тепло, участие, вот эти цветы и апельсины, что принес Юрий Никулин, соратник по фильму "Двадцать дней без войны". Дружеская улыбка, шутка. Оптимизм нельзя постоянно генерировать в себе из ничего - оптимизму нужна энергия извне, вот эта самая улыбка посреди белой больничной палаты. Только тогда возвращается и крепнет сознание, что за границей этой белизны, в большом цветном мире, где продолжают шуметь кинокамеры, гореть диги, звучать музыка в кино-павильонах, - там тебя ждут.
Значит, нужно вернуться. Нужно сделать для этого все.
О многом можно передумать, когда спит больница.
Эти часы раздумий отложатся в памяти, в сознании, в опыте человеческом и профессиональном. "Травмы заставляют тебя пережить наивысший пик трагедии и счастья! И когда в роли есть хоть намек на подобное - тебе все ясно, потому что у тебя такой "потолок", такой запас перенесенного!".
…Меньше чем через год она уже снова была на съемочной площадке. В фильме "Обратная связь" играла Вязникову. Ходить еще не могла. Только появлялась в кадре - не входила и не выходила из него, а - появлялась.
Фильм ставил Виктор Трегубович - тот самый, кто заново "открыл" нам Гурченко, пригласив ее сниматься в "Старых стенах". Добро она умеет помнить и готова с этим режиссером работать всегда, даже если занята, даже если роль микроскопична - как, например, в картине 80-х годов "Магистраль".
Была ей интересна и сама эта героиня, женщина той же породы, что Анна Георгиевна Смирнова, но - другой судьбы. Была захватывающе интересна и казалась первостепенно важной та борьба за правду, которую вела в фильме экономист Маргарита Вязникова.
Она совсем не боец, эта Вязникова. Она теряется, нервничает, срывается под натиском железобетонной демагогии, в которой поднаторели ее маститые оппоненты - Игнат Нурков, управляющий трестом, и те, кто под его началом торопят строительство комбината, в погоне за престижем, за эффектным отчетом, в ущерб настоящему делу и здравому смыслу.
Но правда дороже. Не может быть нравственной показуха. Не может она быть полезной для большого общего дела. Хрупкая, не привыкшая "выступать", драматически одинокая Вязникова выходит на бой. И одерживает трудную победу в финале картины.
Правда, за которую борется Вязникова, не абстрактна. Правду, преданность делу олицетворял для нее Малунцев, крупный руководитель производства, для которого дело было превыше всего, - память о нем для Вязниковой свята, и эта память заставляет ее продолжить дело Малунцева, осознать это дело как свой долг.
Высокие понятия чести, долга, правды были выражены искусством драматурга через конкретные, вызывающие острое сочувствие образы и события. Схема типичного "производственного конфликта" была наполнена токами жизни. Это давало актерам возможность играть не идею - а судьбу. И уже через судьбы идти к выстраданным, завоеванным нравственным истинам.
Пьеса "Обратная связь" была поставлена многими театрами: только в Москве чуть ли не одновременно вышли премьеры во МХАТ и в "Современнике". Вязникову играли везде хорошо и интересно. Но - играли. Изображали "деловую женщину", неустроенную в личной жизни, замкнувшуюся, но не теряющую элегантного достоинства.
Людмиле Гурченко уже не приходилось к Вязниковой "присматриваться", привыкать, постигать ее. Ведь она уже однажды прожила жизнь Анны Георгиевны Смирновой и знает, какой ценой обходится женщине преданность "делу". Она уже знала горький вкус потерь - и понимала, какой катастрофой стала в судьбе Вязниковой смерть Малунцева. Она знала и то, что такое лицемерие, показное вежливое участие, за которыми стоит дремучее равнодушие к людям, к делу, к истине. Играя Вязникову, она теперь не просто осуществляла свое актерское призвание - она выходила в сражение с тем, что ненавидела сама. Участие в фильме стало для нее акцией гражданской. Этот нерв личной боли за происходящее и в жизни и на экране теперь постоянно будет напоминать о себе, и все роли, которые ей предстоит сыграть отныне, четко поделятся на две неравные половины.
В одних она - актриса с блестящей техникой перевоплощения, меняющая маски, платья, парики с эстрадной виртуозностью, актриса ревю, шоу, мюзикла, оперетты, актриса "костюмных" ролей, актриса карнавала, лицедейка, клоунесса, дива, звезда…
В других - это сама Людмила Гурченко, пришедшая к нам с экрана, чтобы сказать о том, что она любит, а что - презирает. Чему сочувствует и над чем смеется. Ей небезразлично, что играть - отбор ролей стал строже. Эти роли она, даже ценой болезненного конфликта с режиссером, а то и со всей группой, выстраивает сама, становясь уже не только исполнителем, но в значительной мере - и автором.
Какой из "половин" отдать предпочтение? Критики не раз пытались противопоставить Гурченко "поющую" Гурченко - актрисе "серьезной", актрисе драмы и трагедии. Нет ничего дальше от истины. Без любой из "половин" она не могла бы жить в искусстве, а мы многое бы потеряли. Типичнейшее "единство противоположностей". Обе дополняют друг друга, обе друг другу помогают. Гурченко это отлично понимает и признавалась в интервью журналу "Советская женщина": "Только создавая одновременно абсолютно непохожие характеры, я не чувствую себя усталой. Если я параллельно снимаюсь в комедии и в драме, обе роли получаются лучше".
Она не была бы сама собою, если бы даже и в труднейший из периодов жизни снималась только в "Обратной связи".
Ей нужна была работа контрастная. Нужны были задачи повышенной сложности - иначе не выбраться из ипохондрии, не забыть про ту ноющую боль после травмы.
Нога заживала медленно и трудно. В ней сидели металлические скобки.
- Как ваша нога?
- Спасибо, ничего.
- Работать можете?
- Да, работаю понемногу. Готовлю "Бенефис" на телевидении.
- Ваш?!
- Мой.
Мы говорим по телефону. Я пытаюсь уговорить Гурченко на большое интервью для журнала. Она не хочет никаких интервью, не хочет лишней рекламы, шумихи, всего того, что так бесплодно ушло в песок после "Карнавальной ночи". Лаконична предельно.
- Когда же съемки?
- "Бенефиса"? Уже идут.
Стараюсь потактичней сформулировать вопрос. "Бенефис" - программа динамичная, Гурченко в ней всегда блистала и как танцовщица и как певица, правда, блистала в "окружении", а теперь вот сама бенефициантка - наконец-то, давно пора, - но ведь нога, как же…
- Что, используете старые пленки?
("Карнавальная ночь", "Корона Российской империи", "Тень", старые телевизионные записи - эксцентричная роль миссис Пирс в музыкально-пародийной версии "Пигмалиона", отрывки из давних программ "С днем рождения" и "Наполовину всерьез" - может получиться неплохая эстрадная подборка. Но не "Бенефис" же!)
- Нет, все пишем заново. Приходите на просмотр.
Иду. Честно говоря, волнуюсь. Боюсь увидеть "тень" былой Гурченко, танец "вполноги", передачу компромиссную, вызывающую сочувствие - но ведь не объяснишь же каждому телезрителю, что танцевать невыносимо больно, да и не должен он знать об этой боли.