Гурченко их знала, их волю к жизни воспринимала как норму - ведь это было одним из первых и самых сильных впечатлений ее детства. Вот и для Тамары Васильевны, и для еще тысяч таких же Тамар - только что "все терпели… такое время было - вся страна терпела". Зато теперь все совсем иначе: "работа ответственная, интересная. За все приходится отвечать - и за дисциплину, и за график, и за общественную работу. Я и агитатор по всем вопросам… Словом, живу полной жизнью". И Славик, племянник, очень способный мальчик, "учится в Технологическом. Активный мальчик… У него и общественное лицо есть".
Все идет к счастью. Оно непременно должно прийти. Да и то, что было, что есть, - разве не счастье? "Я здесь хорошо жила. У меня было в жизни много счастья…"
И главное: "Я никогда не падаю духом. Никогда".
Она же твердо знала, всегда знала, что счастье - еще будет.
"А теперь у нас будет все иначе… Ты спи, Саша, спи. Завтра воскресенье. Можно поехать в Звенигород. Там очень красиво. Я, правда, еще там не была, но говорят. И в Архангельском очень красиво. Я там тоже еще не была. Но говорят…"
Прекрасный володинский текст, финальный этот монолог у Гурченко потрясает убежденностью. В каждом слове. Слова спорят, опровергают друг друга. Но истина в них одна. Вера в себя, в людей, в справедливость, в то, что не будет войны. В жизнь. Готовность довольствоваться малым - оттого, что есть эта вера. Готовность к жертвам - потому что вера жива. Вера эта и делает обделенную, израненную временем судьбу - глубоко и прекрасно нравственной.
Интересно проследить, как эта актерская концепция отозвалась в восприятии зрителей, как вслед за актрисой шли люди в кинозале к пониманию такой героини и ее времени.
После выхода фильма газета "Ленинградский рабочий" организовала его обсуждение со слушателями театрального факультета народного университета культуры при ДК имени Горького. И вот что сказала о Тамаре Васильевне, какой ее сыграла Гурченко, одна из зрительниц:
- Когда я смотрела фильм первый раз, то с точки зрения сегодняшних отношений Тамара Васильевна показалась смешной, душевно несамостоятельной, даже жалкой со своими наставлениями и цитатами. А потом я поняла, что она права более, чем кто-либо другой. И Тамара и Ильин - настоящие люди, они не придумывают себя и поступать по-другому не могут. И только потому у них все так сложно… Они целомудренны в чувствах. И это не просто скованность, это тон Тамары, которая в самом отчаянном положении будет говорить, что у нее все хорошо. Ильин к ней, как к якорю, вернулся. Он слаб, она сильна. Он без нее не проживет. Ее нравственной силы на многих хватит, а на двоих уж наверняка. Если бы эти люди ушли из искусства, как в какой-то степени ушли из жизни, было бы очень обидно.
На это присутствовавший здесь Володин ответил:
- Это верно, так. Я об этом не подумал, но это хорошо вы сказали. Хорошо, что вы так поняли.
Зрительница, судя по всему, очень молода, и ход ее рассуждений потому особенно любопытен и показателен. Сам ракурс взгляда, избранный авторами письма, позволил "детям" заглянуть по ту сторону раздражающего их подчас максимализма "отцов". И понять его истоки, его нравственную силу. И даже пожалеть о том, что это качество сегодня в людях встречается реже.
А вот голос поколения "отцов". Письмо зрительницы Л. Г. Морозкиной, которое газета "Слава Севастополя" напечатала как предисловие к своей рецензии.
"…Мне еще эта картина стала очень дорога тем, что в ней в образе Тамары (как проникновенно исполняет эту роль Людмила Гурченко!) я увидела яркий и точный портрет женщины своего, военного поколения. Что и говорить, мы не очень-то избалованы судьбой, личным счастьем, но никогда не унывали, жили и трудились всегда честно (пусть и казались кое-кому "старомодными", не умеющими жить).
Впрочем, как я заметила, фильм "Пять вечеров" доходит до сердец людей любого возраста. А женщины, те и всплакнуть на нем не стыдились и выходили из зала какие-то просветленные".
Фильм смотрел из сегодня в недавнее прошлое, и из этого прошлого - в сегодня. "Воспоминание о настоящем" - была озаглавлена рецензия в газете "Тагильский рабочий".
Таков результат. Тамара Васильевна воспринята "своей", "такой же, как мы". "Когда я вышла из зала, села на скамейку в сквере у кинотеатра и заплакала. Мне 53 года, в войну был расцвет моей юности, в героине фильма я увидела себя, свои трудовые будни… Создателям фильма огромное спасибо за то, что они раскрыли душу женщины, опаленную войной" - это из письма Р. Лялиной, напечатанного в "Советском экране".
Между тем, отстаивая нравственную ценность максимализма, актриса воплотила свой замысел в рисунке отнюдь не благостном. Краски резкие, ясные, порой сгущенные до гротеска. Гурченко верна своей природе: чтобы найти точную деталь, она ищет сначала выразительную метафору. И потом воплощает ее почти буквально - в пластике, в мимике. В костюме, которому она всегда уделяет очень много внимания и потому часто спорит с художником, доказывая, почему героиня должна быть одета именно так, а не иначе. ("Надо будет поменять вязаную бесформенную шапку на кокетливый, глупый берет… Она уже и одеться не умеет, и в этом особая безнадежность", - записывает она по поводу своей Тамары сначала для памяти, а потом и в книге.)
Но - стоп! Не послышалось ли нам сейчас это слово - "безнадежность"? Ведь только что та же Гурченко говорила о неистребимости веры, о силе духа… Как это совместить?
А так и совместить, как это обычно совмещается в живых характерах, в реальных натурах. Оттолкнувшись от почти плакатной прямолинейности в нравственной оценке героини, Гурченко ищет путей максимально дальних в ее воплощении. Играть "впрямую" неинтересно. К ее героиням последнего времени приходится постоянно пробиваться - через браваду, через шумность, нарочитую вульгарность, через наигранный оптимизм или преувеличенную независимость, через то, какими они себя показать хотят. Все это не больше чем средство самозащиты - ими человек себя ограждает, свою ранимость, уязвимость, свое достоинство. Это шелуха, наслоения, какими каждый обрастает, пока идет жизнь. Актрисе нужно эти наслоения знать не хуже, чем нравственный смысл, "сверхзадачу" образа. Нужно уметь их увидеть в жизни и воплотить с точной интуицией психолога - ведь наслоения тоже не случайны, они миллионами нервных нитей связаны с особенностями конкретной души и биографии.
Гурченко это "внешнее" импровизирует виртуозно. Увлеченно, бурно фантазирует. Тут же приходят на память какие-то занятные и забавные детали человеческого поведения, подмеченные ею когда-то. Но и вершится строжайший отбор, все инородное отвергается, зато все "родственное" приживается так, что кажется - героиня и не могла быть иной.
Потом эти наслоения актрисе нужно пройти, как проходит шахтер скальную породу - и тогда обнаружатся ценности души. Роль окажется построенной на красках контрастных, а мы в зале не просто встретимся с еще одной киногероиней - но откроем для себя человека. И чем труднее будет это открытие, тем радостней, тем больше мы героиню полюбим.
Какие же метафоры нашла Гурченко для своей Тамары из "Пяти вечеров"?
"Мертвая, замерзшая женственность"… "Неживые, металлические интонации в голосе, железные бигуди в волосах, она ведь даже художественную литературу читать боится, только эпистолярно-мемуарную, чтобы, не дай бог, не наткнуться на чувства, на чувственное…"
Потом, когда забрезжит надежда, Тамара будет постепенно "оттаивать". Никаких ослепительных преображений при этом с ней не произойдет, замарашка не станет принцессой - оставим сказочное сказкам. Уйдут только "окостенелость", "замороженность", глаза и голос станут мягче, они оживут, в них появятся оттенки. Человек без пола, лица и возраста окажется женщиной, которая ждет, дождалась и теперь хочет в это, невероятное, поверить. Тут мы с нею и расстанемся.
"…От ее игры в горле комок встает, и много дней спустя все еще думаешь о том, что поведала она тебе с экрана", - написала о Гурченко в журнал "Советский экран" читательница С. Фрайденберг.
Это волнение, это счастливое ощущение катарсиса возникает прежде всего оттого, что мы в зрительном зале - так играет актриса - сполна разделили с нею труд открытия человека, его внутренней чистоты и высоты. Пришли к пониманию и сочувствию. Разумеется, здесь возникает свой уровень требований и к зрителю - нужно, чтобы он согласился на эту работу, чтобы расстался с удобной позицией досужего созерцателя кинозрелищ - принял на себя труд души. Не захочет - уйдет в недоумении, раздраженным и обманутым в лучших надеждах. Для созерцания потребны прямые, без околичностей, оценки героев и событий: черное пусть будет черным, а белое белым. Чтоб не думать. Такие зрители, например, в штыки приняли показанную по телевидению комедию "Уходя - уходи", где Гурченко сыграла еще одну "героиню нашего быта".
Ее Алиса в этой картине Виктора Мережко и Виктора Трегубовича - персонаж почти эпизодический, но в память западает надолго. Фильм был поставлен по мотивам повести новосибирского писателя Л. Треера "Из жизни Дмитрия Сулина" - название пародировало эпическую интонацию, и чуть заметный привкус пародии чувствуется во всем строе вещи. Как мы поймем позже, тут не просто ирония, взгляд со стороны, но - самоирония, взгляд в зеркало. Иногда взгляд жестоко трезвый, не пытающийся трусливо скользнуть мимо морщинки или припухлости. В Дмитрии Сулине, обычном человеке, мы должны были увидеть собственные слабости, и, смеясь над ними, успешней расставаться с собственным прошлым.
Но не все любят смотреться в зеркало вот так - к себе беспощадно. В письмах, которые в изобилии шли на телевидение и в редакции газет после показа картины, авторов часто упрекали в "пропаганде пошлости и разврата". И впрямь, ничего хорошего в этом кино не показывали: герой по наущению жены Алисы пытался продать сапожки, их покупал его начальник и по случаю такого события завлекал Сулина в ресторан; там оба знакомились с соседками по столику, и Сулин в ту ночь дома не спал. Но и "разврата" не получилось, а получились долгие беседы про жизнь на чужой кухне. Сулин был слаб в позициях. Был, правда, нравственно брезглив, не хотел ни спекуляции, ни лизоблюдства перед начальством, все хотел сохранить свое лицо, но как-то неуверенно. И его постоянно во что-нибудь вовлекали. Пока он не взбунтовался однажды и не дал по башке хаму, за что и попал в милицию, получил пять суток и метлу в руки. И последний в фильме их диалог с Алисой происходит через ограду садика, который он метет, - словно через решетку. Но Сулин впервые чувствует себя человеком - это его первая победа над собой.
Почти притча, погруженная в быт. Почти "странствия Одиссея", но слабовольного и нерешительного. Одиссея, который все собирается "мужчиною стать". Каждый из его поступков-приключений абсолютно узнаваем и более чем "расхож". Фильм и вправду, по праву комедии, "сгущал теневые стороны" - но ведь искусство и есть, по Маяковскому, не просто "отражающее зеркало"… Авторы утверждали принципиальное значение для человека каждой, пусть небольшой нравственной победы над собой. Утверждали, что все доброе в нас может найти выход только через активный поступок - иначе это вещь в себе, и ни тепло от нее никому, ни холодно.
В такой художественной системе героине Гурченко Алисе отводилась функция побочная - оттенять эту драму души. Алиса - существо страдающее. Она страдает от мужниной неприспособленности: все у него не как у людей. Продать сапоги по цене выше магазинной совестится. С начальником своим что-то не поделил: не любит начальника, и все тут. Во сне видит начальниковы похороны, нервы совсем никуда. И ночевать не пришел. Что делает в таких случаях нормальная жена? Идет к тому же начальнику и просит общественность воздействовать, вернуть мужа в семью.
Мещанка образца семидесятых?
Гурченко вновь дает нам увидеть свою героиню как бы через двойную оптику. С одной стороны - Алиса толкает мужа к спекуляции, и тут нужны, наверное, бичующие краски. С другой стороны - а кто сейчас не переплачивал за дефицитные сапожки? Купила дороже - и продает, естественно, дороже. И принципы тут ни при чем.
Это, к сожалению, реальность. Немало еще людей, которые считают, что принципы "при чем" только в отдельных случаях, охотно делают маленькие послабления и исключения и оттого живут как бы вовсе без принципов.
Поэтому актриса играет и остро и сочувственно. Алиса вертится целый день как белка в колесе: на ней и работа, и хозяйство, и дочка, и муж-недотепа. Она предельно измочалена этими нескончаемыми хлопотами, словно бы высохла. Очень деловита: а как иначе справишься? Этот стереотип жизни настолько в ней укоренился, что воспринимается как должное, оттого такой категоричный тон, которым она постоянно отчитывает мужа. Не говорит, а дает лаконичные указания. Наступает - он только вяло обороняется. Интересы лишь чисто бытовые, все движения доведены до автоматизма, и странные сновидения Сулина, его ночные рыдания воспринимаются как абсолютное чудачество, напасть божья.
О себе можно подумать лишь мимоходом: вот сапоги в кои-то веки купила, да и те малы…
Что она женщина - вспоминает лишь когда нужно выходить "на люди". И, как многие современные женщины, умеет каждую минуту сыграть нужное состояние - вот как, например, состояние обманутой жены, пришедшей к общественности искать защиты. Тут она скромная, страдающая, "со следами былой красоты", но права свои знает, и начальник ее немного боится.
Невероятный, из ряда вот выходящий поступок ее Димы впервые заставляет ее не то что подумать, но почувствовать: в чудачествах мужа есть, должно быть, что-то серьезное и, наверное, даже заслуживающее уважения. Она еще не понимает, что именно. Но зрелище проснувшегося достоинства производит на нее впечатление. Хотя, конечно, она и без этого пошла бы повсюду хлопотать за Сулина, попавшего в милицию. Стала бы спасать его репутацию и карьеру на овощной базе. Любые действия тут запрограммированы и тоже доведены до автоматизма. Это называется "уметь жить".
И только однажды мы разглядим за этим мельтешением лицо - милое, симпатичное, доброе лицо человека, способного на сострадание и любовь. Она разговаривает с Димой через решетку. Она все сделает, чтобы спасти его реноме. Она так боится за него. Она так его ждет. Любовь, как и дружба, познается в несчастье.
Фильм и его актерская манера позволили себе иронически остранить повседневность, взглянуть на столь привычное как бы со стороны, сконцентрировать внимание на том, что принято не замечать, - может быть, поэтому его уколы так болезненно почувствовали многие из зрителей. И отреагировали возмущением, упреками в пошлости. Между тем именно с пошлостью жизни пытались спорить его авторы, ставя перед нами это укоряющее зеркало. Самые замечательные принципы остаются лишь красивыми словами, если эти принципы в нас дремлют и лишь изредка взбрыкивают, как бы во сне. Только активное действие может противостоять пошлости каждого дня. Только оно сближает людей - и живущих-то рядом, но все-таки, по современной терминологии, отчужденных. Героя раздирают на части потребность хоть как-то противостоять злу и совершенно обломовский страх поступка.
Фильм трагикомичен, а трагикомедия всегда требует определенной активности и от зрителя - активности не только в оценках, но и в размышлении. Вот ведь и в замотанной делами Алисе нужно почувствовать, увидеть, угадать не дремучую мещанку, а - тоже женщину, которая ждет. Она тоже застыла словно бы в анабиозе, тоже "заморожена" - ждет своего героя. Ждет интуитивно: ей и подумать было бы смешно о таком - есть муж, все как у людей, какой там еще герой? А герой, оказывается, нужен. И когда в ее Диме впервые просыпается мужчина - пробуждается женщина и в ней.
…На ожидании целиком построен фильм "Любимая женщина механика Гаврилова". Рите тридцать восемь. Уже все было - и надежды, и разочарования, и душевные травмы, и периоды полного безразличия. А тут вдруг влюбилась. "Десять лет держала себя, не распускалась, забронировала душу, и вот - на тебе - влюбилась!" Теперь ждет, как договорились, своего Гаврилова у загса. Только выходит конфуз. Гаврилов не является ни ко времени, ни через час, ни к концу дня. Все разговоры - только о нем, о его романтическом характере, о том, какие страстные телеграммы он присылал из дальнего плаванья. И чем больше о нем говорят, тем плотнее клубятся вокруг этого имени облака легенды. Рита говорит о нем без умолку, решительно пресекает все попытки подруги предположить что-либо дурное - ведь не пришел, ведь обманул-таки… А сама чувствует, что надежда снова рушится, и это уже все. Тридцать восемь…
И зрители в зале тоже уж не знают: верить ли в этого Гаврилова или он вообще только плод пылкого Ритиного воображения…
И чего, собственно, Рита ждет? Отчего она считает, что жизнь не удалась? Претенденты на ее руку есть, и не один.
Есть врач Слава, очень хороший, отоларинголог, давно ее любит. Есть Паша, тихий, домашний, небритый, часами увлекается - собирает, ремонтирует, весь в трудах, как бобер. Тоже семь лет влюблен. Появился на горизонте и еще один человек, который работает в опере и сам о себе говорит, что - гений. Жена его выгнала со словами: "Господи, сделай милость, пошли мне нормального, рядового человека". Все не знают, чего хотят. Вот чего Рита хочет? Она и сама себя скоро, кажется, перестанет понимать. Не дождалась Гаврилова - пошла к Паше. Он, как всегда, растерялся. Она чуть было не сказала, что берет его в мужья. Но не смогла. Все равно Гаврилов маячит перед глазами. Настоящий человек, такой достоин любви. Не мог он обмануть!
Героиня Гурченко хочет того, чего хотел, к чему рвался душой Егор Прокудин из шукшинской "Калины красной". Праздника. Надоели получувства, полусмелость, компромиссы. Надоело счастье, в котором приходится себя убеждать, а то рассыплется, обернется самыми унылыми буднями. Хочется страстей, любви безоглядной, ревности испепеляющей. Хочется, чтобы что-нибудь в жизни происходило без трезвого расчета и оглядки. Вот буквально на ее глазах разыгралась совсем какая-то безумная сцена: к загсу подъехала молодая пара, и притаившиеся у дверей грузины спокойно и отважно похитили из-под венца невесту. Это - поступок. И Рита очень хорошо понимает украденную невесту, когда та, вместо того чтобы кричать, отбиваться и включиться в общую панику, тихо прижалась к похитителю, как к спасителю, и была, судя по всему, завидно счастлива. Вот как надо жить, думала Рита, и было ей горько оттого, что в ее биографии ничего подобного не случалось и, наверное, уже не случится.
"Ничего, ты - сильная", - утешает подруга. "Я хочу быть слабой!" - возражает Рита, выразив этими словами неутоленную мечту женщин XX века.