Вот когда и где по-настоящему понадобится Гурченко. Она, освоившая этот сложный сплав быта и обобщения еще в 60-х годах. Она, без опыта которой (или подобного же) было бы невозможно появление в кино исполнителей совершенно нового типа - таких, как Любшин, Калягин, Дуров, Михалков, умеющих быть на экране и достоверными и эксцентрически выразительными разом.
В семидесятых годах и состоится второе рождение актрисы Людмилы Гурченко. Она будет играть роль за ролью, как бы наверстывая упущенное время.
А оно не было упущено. Ее время просто еще не пришло. "Она обогнала время, и ей пришлось подождать, - писал о ней позже режиссер Алексей Герман. - Мера ее драматизма и правдивости стала понятна, созвучна только сейчас".
Ждать хорошо, когда знаешь, что дождешься. И нам сегодня рассуждать проще: пришло время, не пришло… А тогда для актрисы - полная неизвестность. Чтобы выразить себя, нужна роль. Нужен фильм. Нужен режиссер. И вполне лотерейное счастье, в ожидании которого робко жмется актер у стенки, как дурнушка на танцах - пригласят, не пригласят? Созвучна ли роль потребностям души - это уже вопрос второй.
Что с этим делать - никто не знает.
Впрочем, о том, что про Гурченко все забыли, говорить теперь уже было бы несправедливо. Ее приглашали пробоваться в кино, причем на прекрасные роли. Она готовила заглавную роль для фильма "Салют, Мария!" И. Хейфица. Пробовалась у В. Мельникова в его фильме "Здравствуй и прощай". И. Авербах пригласил ее в числе других претенденток попытать счастья в фильме "Монолог". В. Венгеров пробовал ее для роли Маши в "Живом трупе". И. Таланкин - на главную роль в "Дневных звездах". К каждой из этих ролей она готовилась фундаментально: перед пробами в "Дневных звездах" прочитала всю Ольгу Берггольц, увлеклась ее поэзией и даже написала прозрачную, грустно-мятежную песню-романс на стихотворение "Молчат березы кроткие…".
Эти роли были хорошо сыграны другими. Что ж, судьбу здесь винить нельзя: в честном соревновании побеждает сильнейший. Типаж, индивидуальность, предложенная актрисой трактовка - все тут, на пробах, важно, все может иметь решающее значение. Автор статьи о Гурченко в "Советской России" Л. Даутова считает, например, что, истосковавшись по работе, Гурченко играла на пробах так, будто это последняя роль в жизни - и сцены получались "перенасыщенными". Наверное, и это было. Тем более что броскость красок - одна из "фирменных" черт ее актерской индивидуальности, а это не в каждом фильме требуется.
Но были, несомненно, и другие причины, связанные с особенностями и недостатками ее "школы". Она все еще не преодолела до конца, например, свой злосчастный "харьковский" акцент, не избавилась от своеобразного мелодического рисунка речи, который мог сослужить ей добрую службу, стать дополнительной краской в современной характерной роли, но так драматически мешал в ролях "зарубежных" и в классике. Этот профессиональный недостаток - наследство ее дворового военного детства - она будет остро чувствовать еще многие годы. Причем чем дальше - тем острее. Признанный мастер, увенчанный высокими званиями, имея за плечами множество разнообразнейших ролей, она и сегодня робеет перед каждой новой работой, идет на первую встречу с режиссером как школьница на экзамен, и ей кажется, что она ничего не умеет.
Мастерство, как говорила Эдит Пиаф, - лишь опора таланта. Это дело наживное. И Гурченко Честно, мучительно "выращивала в себе голубую кровь". Но ее талант был выше обстоятельств, он требовал свершений, а не ученического прилежания.
Прорехи в профессиональном багаже, несомненно, ставили ей заслон на пути ко многим хорошим ролям. Но ее талант даже из этого обстоятельства сумел сделать полезный вывод, причем не утешительный, а - принципиальный, многое решивший в ее дальнейшей судьбе.
Пусть ее актерский почерк далек от мхатовской каллиграфии. Пусть чистописание классической сцены не входит в число ее добродетелей. Что ж, значит, и не надо браться "переписывать набело" любой предложенный режиссером черновик. Артист-марионетка? Артист - просто сосуд, который можно наполнить вином, а можно - и квасом? Нет, это не для нее.
Так, в поединке с собственным косноязычием, она сформулировала свой главный девиз: могу рассказывать только о том, что хорошо знаю.
И тогда открыла для себя куда более интересный путь в искусстве, чем простое, послушное и древнее, как мир, лицедейство. Уроки ее жизни в кино приучили строго и целенаправленно отбирать свои роли. И постепенно эти роли выстроились в тему. В ее, Гурченко, собственное повествование о женщинах ее времени. В рассказ о ее поколении.
Чем дальше, тем больше этот рассказ обнаруживает черты целостности, тем больше связывается в нашем сознании с именем актрисы Людмилы Гурченко. Подобно тому как Михаил Ульянов сумел выразить в своем творчестве целую энциклопедию современных социальных типов одной половины нашего общества, Гурченко представила нам галерею судеб и характеров половины другой, "слабой". Впрочем, именно Гурченко из фильма в фильм доказывает ее силу и жизнестойкость.
В актерском мире, как в литературе, есть художники и есть беллетристы, есть открыватели и есть разработчики открытого, и каждое уникальное художественное постижение неизбежно идет потом в серийное производство.
Не хочу никого никому противопоставлять. Обе категории мастеров нужны для того, чтобы искусство нормально развивалось. Просто пытаюсь точнее определить место актрисы, которую люблю, в этой непростой иерархии художественных функций и ценностей.
Это естественно, что в серийном производстве занято больше людей. Открывателей - единицы. Они избраны судьбой, но и сами избрали путь не самый легкий. Клиширование, которое мы охотно прощаем другим, им не прощается. Ожидания, которые мы связываем с их именами, легко переходят в скепсис. Они на виду, и мы упрекаем их в постоянном мелькании; но если замолчат - ощущаем их отсутствие как зияющую пустоту, как потерю чего-то жизненно необходимого.
Развитие, углубление, уточнение темы в их новых работах мы нередко с близорукостью принимаем за повтор. Если же актер разборчив и старается не играть ролей для себя "чужих"- начинаем толковать о профессиональной ограниченности. Хотя перед нами - мужество самоограничения.
Впрочем, я и сам сейчас для наглядности преувеличиваю целеустремленный аскетизм моей героини. Ее тема, ее повесть о жизни, ее авторское творчество в ролях - разумеется, это не все, что она играет. Иногда Гурченко хочет доказать и себе и другим, что может не только сотворить оригинал, но и не хуже других печатать копии. Тогда возникают роли прекрасно сыгранные, но как бы другой крупности - расхожие. Как операция аппендицита, которую может сделать любой хирург.
Но она специалист по операциям на сердце. Именно здесь видна ее уникальность.
…Эта новая пора ее жизни уже начинала брезжить тогда, на пороге семидесятых Гурченко еще соглашалась на "проходные", не оставившие заметного следа роли. Охотно бралась за любую работу в музыкальном жанре - предстала французской шансонеткой в "Короне Российской империи" и немецкой певичкой из кабака в фильме "Взорванный ад". В экранизации сказки Евгения Шварца "Тень" она была дивой, томной, неотразимой, властной, коварной. Прирожденной интриганкой. Начала выступать в эстрадных программах телевидения, снялась в роли мадам Ниниш в оперетте "Табачный капитан". Впервые в ее "звездных" ролях, доселе сыгранных совершенно всерьез, появились пародийные нотки, приемы острой стилизации, гротеска, терпкий вкус иронии. Теперь эти краски будут часто использоваться ею на всем пути в музыкальном кино и на телевидении.
С удовольствием взялась за роль в новой комедии К. Воинова "Дача". Здесь все сулило успех - и имя писателя-сатирика Леонида Лиходеева, стоящее в титрах, и блистательное созвездие актеров, занятых в картине, - Л. Смирнова, Л. Шагалова, А. Папанов, Е. Евстигнеев, О. Табаков… Все помнили, как хорошо и весело было работать с Воиновым на съемках "Женитьбы Бальзаминова". На этот раз не получилось. Юмор сценария был чисто литературным по природе и с трудом поддавался переводу в живое актерское действие. Как часто бывает, индивидуальная авторская интонация, так пленяющая при чтении, теперь мешала, сообщала тягучую монотонность речи персонажей, остроумное становилось плоским и тяжеловесным.
Все, что делала в фильме Гурченко безмолвно, было интересней и смешней всего, что она в нем говорила. Она играла Степаныча - "подругу художника", снимавшего дачу в конце улицы. Когда шла по этой улице с ведром, имея вид аристократки на пленэре, - дух захватывало. Но потом ей приходилось утомительно пререкаться со своим эксцентричным художником: "Я хочу банальности. Я хочу ординарности". - "Неужели тебя привлекает роль домашней курицы? Ты для меня Беатриче, черт побери!" - "А я не хочу быть Беатриче. Я хочу быть курицей. Я хочу нести яйца". - "Помилуй, что ты говоришь, Лерочка! Нам еще рано нести яйца. У меня впереди столько интересной работы!" - и сразу становилось ясно, что юмор журнального фельетона и юмор, предназначенный для воплощения в живые фигуры фильма, - вещи принципиально разные. Литературный сценарий пошлым не был, нельзя было упрекнуть в пошлом вкусе ни режиссера, ни актеров - а получилось пошло. Плюс на плюс дал минус. У двух типов юмора оказались разные "группы крови".
После всей этой броскости, почти эстрадной яркости комедийных красок - угловатая, с сухим выцветшим лицом и повадками старой девы, вечно ждущая от окружающих подвоха "женщина в футляре" Клавдия из классической пьесы С. Найденова "Дети Ванюшина". В этом фильме собрались актеры совершенно другого типа, и нужны были не мазки и цветовые пятна, а тончайшие нюансы, микроградации светотени… Гурченко вошла и в этот ансамбль так уверенно и свободно, что рецензенты терялись в догадках - что же это за актриса? Драматическая? Комедийная? Эстрадная?
В рецензиях появился постоянный рефрен: фильм имярек открыл для нас совершенно новую Людмилу Гурченко… и далее шли действительно новые эпитеты, приличествующие характеристике данного жанра, данного фильма и его конкретной художественной задачи. Эпитетов, впрочем, было еще немного, а рефрен звучал и коротко и монотонно. Так звучат обычно похвалы, какими гуманно пытаются подбодрить некогда знаменитых актрис уже на излете их карьеры. Мол, роль сыграна хорошо, есть в ней кое-что чрезвычайно интересное.
Это "кое-что" чаще принималось за отсветы уже просверкавшей грозы.
А это было - предвестие.
Джинн из бутылки
- Ваши недостатки?
- Непримиримость к чужим недостаткам. Невыдержанность.
- Ваши достоинства?
- Самостоятельность…
Из интервью журналу "Культура и жизнь", 1981 г.
Неожиданности не повторяются дважды, было сказано. Так-то так, но как же "Старые стены"? Разве не стал этот фильм вторым рождением Гурченко, началом ее новой славы? Разве не открыл всем глаза?
- Какое там открытие! - Гурченко сразу уставшим голосом пригасила мой энтузиазм. - Вы помните "Дорогу на Рюбецаль"? Ведь уже там все было…
Кто помнит "Дорогу на Рюбецаль"? "Проходной, эпизодический фильм", как охарактеризовал его критик "Советского экрана".
Гурченко сыграла здесь две коротенькие сцены так, что вся рецензия в журнале только этим сценам и посвящена. Кто его теперь помнит?
"Хотя я сыграла там, в сущности, небольшой эпизод, не очень существенный, но я сделала его так, как хотела, как считала сама, одним куском, на одном дыхании, и вдруг почувствовала, что могу, что нечто во мне переполнилось, как будто новое качество какое-то…".
С этого "сделала так, как хотела, как считала сама" действительно начнется для нее новое дыхание в искусстве. Она не захочет больше быть всего лишь воском в руках режиссера, она взбунтуется и станет диктовать свои условия. Она будет делать себя сама. И свою судьбу - сама. И свои роли.
Это причинит ей массу неприятностей, доставит множество горьких минут самобичевания: ну зачем лезу на конфликт? "Меня, по-моему, режиссеры инстинктивно опасались… Я это чувствовала. Приходила на репетиции и все время пыталась себя обуздать, каждый раз твердо и бесповоротно решала: ну все, теперь буду сидеть смирно, не скажу ни слова поперек, только "да", "хорошо", "конечно". И сидела некоторое время, но потом все равно прорывало, и все вокруг думали: "Гос-споди, да что же это такое, как джинна из бутылки выпустили…"
Так она говорила автору этих строк в интервью, которое напечатал журнал "Искусство кино" под заголовком "Все - в свое время".
Конечно, удобнее с таким актером, который слушается беспрекословно. Не слишком лезет с собственными идеями и не защищает их с пеной у рта. Обеим сторонам тут спокойней, и самому актеру, между прочим, тоже. Есть прекрасные мастера, которые тоже решили "сидеть смирно" и честно выполняют свой зарок. Выходят и такие картины, где выдающийся мастер работает как бы вполсилы, горит как бы вполнакала, подстраиваясь под принятый тут общий уровень художественного мышления. Эти "шалости гения", впрочем, не всегда проходят без последствий, и каждый из нас может припомнить не одно актерское имя, когда-то сиявшее вполнеба, а потом поблекшее из-за нетребовательности, случайных ролей и въевшейся привычки приспосабливаться к чужим уровням, отчего рано или поздно утрачивается уровень собственный.
Чтобы сохранить лицо, нужно уметь спорить. Гурченко умела спорить, она научилась и ссориться. Это трудно: вчерашние друзья отворачиваются, и кажется, что ты одинока. Это каждый раз трудно, и, хотя вышедший на экраны фильм потом доказывает всем, что ты была права, горький осадок ссоры остается.
Время все ставило на свои места. Гурченко каждый раз оказывалась права - по долгу очень талантливого человека, обладающего безошибочной интуицией в творчестве. "Трудности" ее характера охотно прощают, более того, их высоко ценят режиссеры близкого ей творческого потенциала.
Через много лет после "Карнавальной ночи" Эльдар Рязанов снова пригласит ее сняться в своей картине "Вокзал для двоих". И вот что напишет о ее стиле работы:
"Гурченко… когда снимается, отдает себя целиком фильму, своей роли. В этот период из ее жизни исключается все, что может помешать работе, что может отвлечь, утомить, забрать силы, предназначенные для съемки. Когда кончается рабочий день, она возвращается домой и заново проигрывает все, что снималось сегодня, и готовится к завтрашней съемке. Каждый день она приходила в гримерную, продумав, прочувствовав предстоящую сцену. Она точно знала, в чем драматургия эпизода, каково его место в картине, какие качества героини ей надо здесь проявить, где в тексте правда, а где ложь. Такой наполненности, такой самоотдачи, такого глубокого проникновения в суть своего персонажа я не встречал ни разу. Актерская работа, съемки - это ее религия, ее фетиш, ее нерв, ее жизнь. Ничего более дорогого, более святого, более любимого для нее не существует. Она живет этим и ради этого.
И ее отношение к людям искусства продиктовано тем, как они, в свою очередь, относятся к искусству. Она не терпит бездарностей, пошляков, приспособленцев, равнодушных ремесленников и лепит им в глаза горькую правду-матку. Отсюда частенько возникают толки о ее несносном характере. Сразу же начинаются разговоры о "звездной болезни", о зазнайстве. Так вот, я, пожалуй, никогда не встречал такой послушной и дисциплинированной актрисы. Она безотказна в работе, исполнительна, всегда готова к бою… Если у нее бывали претензии, то только по делу. Все, кто мешали картине, были ее врагами… Она живет под высоким напряжением и передает его окружающим. Она, конечно, фанатик в самом лучшем и высоком значении этого слова".
И дальше:
"Сама она безупречно владеет профессией и знает все нюансы кинопроизводства, причем иной раз лучше специалистов…"
Рязанов может эти качества оценить и использовать в полную меру, он понимает, какое они редкостное благо для фильма, для дела, для искусства. Другому покажется важнее впасть в амбицию. Актриса - так и знай свое место. Интересно, что переспорить ее не удавалось, многие предпочитали уступить. Хоть отношения и портились неизбежно, но варианты, предложенные актрисой, кажутся теперь единственно возможными, и только злопамятные легенды о "трудной" Гурченко хранят следы невидимых миру битв на съемочных площадках.
Излишней самонадеянности эти победы ей, впрочем, не прибавили. Джинн упрямо лезет из бутылки лишь тогда, когда сидеть смирно действительно было бы диковато всякому уважающему свою профессию артисту.
…Она готовилась несколько дней к трудной сцене. Пришла собранная, села в студийную машину, чтобы ехать за сотню километров на место натурной съемки; она молчала все два часа дороги, чтобы не спугнуть накопленное, она была готова к главному бою, ради которого все в кино только и существует - к короткому моменту, для которого аккумулируются в кино все силы. Она была вполне готова к нему, вышла из машины под свет дигов собранная и уверенная, подошла к гримеру поправить грим и тут узнала, что все напрасно, потому что кто-то забыл на студии необходимый для роли костюм.
Где вы, святые кулисы старого театра, видевшие волнение великих, легендарных, неповторимых?.. Где судьбы, отданные искусству так полно, что не остается места для суеты? Где высокое достоинство театральных профессий, то, что заставляет каждую внакладку" почитать трагедией и помнить эту накладку всю жизнь?.. Безалаберность "иллюзиона", рожденного на ярмарке, в шантанах, в балаганах, не ушла вместе с веселым детством киноискусства, ее и сегодня предостаточно под светом дигов. Отдохнуть душой в настоящей работе можно, например, у Никиты Михалкова, снимающего свои фильмы, как ставят спектакли, - "своей" труппой единомышленников. У тех режиссеров, что выходят на площадку с вполне созревшими художественными идеями и умеют добиваться задуманного. Вокруг таких всегда кипит дело. Вокруг них концентрируются в кинематографе профессионалы высокой пробы - иные тут просто не вынесут ни этой сосредоточенности духа, ни уровня требований, которые такой режиссер каждому предъявляет. И он не найдет с ними общего языка.
А с Гурченко отчего-то конфликтов у него не случается. Работают душа в душу, понимают друг друга с полуслова. И фильм выходит, как песня, - на одном дыхании. Редкие минуты счастья. Гурченко их знала, грех ей жаловаться.
Но все действительно должно было прийти в свое время.