Жили мы в разных бараках, но имели возможность ежедневно бывать друг у друга. Группа Павла отличалась солидным составом слушателей, и мне интересно было заходить туда. После занятий там происходили споры по таким вопросам программы, до которых мы, молодые, еще не доросли.
Преподаватели готовили к занятиям интересные темы, со множеством примеров из жизни советского общества, делая акценты на абсурдности внутренней и внешней политики. Живя в Советском Союзе, мы знали только один, официальный источник информации и поэтому с жадностью воспринимали запретные известия.
Спустя много лет, возвращаясь к жизни в Цитенгорсте и размышляя о роли в учебном процессе преподавателей-эмигрантов и бывших пленных, я задавался вопросом: "Кому они служили?" По многим известным фактам преподаватели не исполняли роль наймитов и предателей у немцев, так как цель, на которую они ориентировали слушателей, была и выше, и гуманнее, чем просто пособничество. Перед слушателями стоял вопрос о помощи своему народу в оккупации. Однако в Советском Союзе на всех пленных, прошедших через Цитенгорст и Вустрау смотрели, как на предателей, сотрудничавших с немцами и помогавших им.
Не все мне было "по зубам" в обсуждаемых вопросах, но и меня влекли эти люди. Я видел их образованность, понимая, что на многие вопросы смогу получить ответ - чувствовал доброжелательное отношение к моей любознательности.
Долгая жизнь в "стаде", какими были и плен, и тюрьма, и лагерь, позволили увидеть то, что не мог рассмотреть в обычных условиях. Книги, прочитанные в детстве и юности, ориентировали на выбор товарищей - я редко ошибался и не испытывал горечи разочарований.
В группе Павла я был знаком со многими - беглая характеристика моих знакомых раскроет мою направленность в поисках добрых людей.
Как сейчас вижу перед собой близорукого, порядком облысевшего Лешу Бычека. При разговоре язык у него будто прилипал к небу и от этого он слегка пришепётывал. На гражданке Леша работал преподавателем немецкого языка в Воронежском вузе. Я обращался к нему за переводом незнакомых слов. Честный, умный, добрый Леша был душою в группе.
Как не вспомнить филолога-журналиста Виктора Ведьмина? Ему было чуть более тридцати - совсем лысый, с крупным лицом и полными темно-вишневыми губами. Поражала его феноменальная память, которую он иногда демонстрировал друзьям. Он мог прочитать страницу книжного текста и слово в слово пересказать ее. Ведьмин к тому же - мой земляк, бакинец. Его медвежья, косолапая походка и большие ступни, давили все, что попадалось на пути, как гусеницы тяжелого танка.
Молчаливый и сосредоточенный Коля Мишаткин, родом из Днепропетровска, окончил художественный институт, графическое отделение. Преподаватели доставали для него в лагерь ватман и краски для работы - он был отличный график. Я часто заставал его за работой и по сей день помню великолепные шаржи и карикатуры, исполненные тушью. Врезалась в память прекрасная черно-белая миниатюра, размером в развернутую школьную тетрадь, на тему: "Лагерь 1942 год".
Она запомнилась мне мастерством исполнения, он сумел скупыми цветами черного и белого передать ужас войны на фоне зловещей ночи и зарева пожарищ. Сторожевая вышка, проволочное ограждение, пленные напоминают о случившейся трагедии.
Рисунки Мишаткина нравились филигранным исполнением, четким рисунком, отточенной техникой. И, если они остались в памяти на долгие годы, значит их создал настоящий мастер. Там же в группе Павла я познакомился с майором Биленкиным, жителем довоенного Ленинграда. Внешность выдавала его годы - ему было более пятидесяти, я был к нему не так близок, как к остальным. На гражданке он работал в вузе, а на фронте стал штабным работником. Он был менее общителен, держался в стороне от людей, избегал острых споров и диспутов.
Не могу оставить в стороне и амбициозного юриста Евгения Синицина. Вот его беглый портрет. Ему было за тридцать, однако застывшее выражение скуластого лица, коротко подстриженные волосы, тяжелые надбровья и подбородок делали его старше и роднили с неандертальцем. Закончил он юридический факультет, и всем своим видом, поведением и разговорами хотел выделиться - прежде всего образованностью и умом. Однако и то и другое осталось не воспринятым, ибо юрист Синицин остался для многих мыльным пузырем, готовым лопнуть в любую минуту.
Вот характерная деталь, определяющая нутро это человека. Когда однажды ему представилась возможность изменить свою фамилию (кстати, такая возможность представлялась каждому пленному, прошедшему через Цитенгорст), Синицин в подтверждение своих амбиций и величия избрал фамилию лермонтовского героя - Арбенин, так как его собственная, из категории "птичьих", не отвечала той высокой миссии, к которой он готовил себя.
Вспоминать обо всех нет смысла. Я рассказал лишь о тех, кто запомнился чем-то необычным.
Потом у меня появлялись и другие товарищи, но таких друзей, как Павел и Володя в Цитенгорсте и Вустрау, больше никогда не было.
2.
После приезда в Цитенгорст Павла определили в учебную группу, а мы с Володей были зачислены в рабочую команду. Нам предстояло испытать себя в крестьянском труде. Это работа позволяла кормиться на работе самому и приносить что-либо товарищам в учебных группах.
Вокруг Цитенгорста находились села, из которых молодые немцы ушли на фронт, а старики не справляясь с хозяйством, обращались в лагерную комендатуру - заполучить пленных на работу.
В то время у немцев в плену содержались французы, сербы, поляки, англичане, американцы. Более благополучные и независимые, англичане и американцы, чувствовали лишь потерю свободы в плену; охрана не вершила против них никаких беззаконий. Их защищала Гаагская конвенция о военнопленных, и они имели еще материальную помощь от Международной организации Красного Креста, правительств США и Англии, не говоря уже о письмах и посылках родственников. Я не встречал среди работающих ни англичан, ни американцев. Работали только французы и славяне.
Задолго до рассвета, у раскрытых ворот, собирались пленные и солдаты-конвоиры, сопровождавшие рабочие команды на работу. Кто-либо из лагерного начальства с оформленной с вечера разнарядкой называл собравшимся пленным фамилию хозяина и количество человек, которых он просит. Процедура эта занимала немного времени, развод заканчивался, построенная колонна уходила из лагеря, а остатки людей в зоне шли в бараки и использовались потом на уборке территории и помещений.
Пленные спешили в деревню, чтобы к восьми часам быть у хозяина. Дорога занимала больше часа, так как села располагались в 4–5 километрах от лагеря. Какие это были дороги! Как легко и быстро можно было добраться до любой деревни!
Сельские дороги обсаживались фруктовыми деревьями - из слив и вишни немцы делают крепкую, с особым привкусом косточки водку-сливянку, известную по названием Kirsch. Ни у кого из селян никогда не возникнет желание собрать преждевременно общие фрукты. Только в назначенную пору крестьяне выезжают на дороги, чтобы всем вместе собрать готовый урожай.
Помню и названия сел. Большая часть пленных работала в селах Bühlow и Tarnow. Ближе к лагерю - село Bühlow, там оставалась часть колонны, остальные шли в соседнее - в километре ходьбы.
Вечером, часам к восьми, возвращались в лагерь. В бараках обменивались впечатлениями о прошедшем дне. Вопросы интересовали самые житейские: "Хороший ли хозяин? Добрый или жадный? Человек или фашист? Большое ли хозяйство? Как ведет себя на работе? Чем кормит? Трудная ли работа?" Основным же вопросом для всех был, конечно, вопрос "кормежки". От личных качеств хозяина и хозяйки зависела жизнь пленных-работяг. И многие старались попасть к хорошему и доброму хозяину, чтобы и самому поесть, и принести что-то товарищу.
Мне, как новичку, ничего не знавшему о здешних порядках и полагающемуся на свое усердие, хозяин попался с трудным характером.
Это был зажиточный Bauer. К большому кирпичному дому с цокольным основанием для хозяйственных нужд примыкала громадная территория двора, вымощенного кирпичом. В центре - навозная яма и различные хозяйственные постройки - большой хлев для двух десятков коров, конюшня, гараж для трактора с прицепом, высокий сеновал и каменный сарай.
За этими постройками, позади двора, приусадебный участок земли. От стены жилого дома к дворовым постройкам - высокий оштукатуренный забор и выкрашенные в зеленый цвет ворота. "Мой дом - моя крепость" - лучшее определение для этого добротного хозяйства.
Хозяин находился во дворе, когда мы робко перешагнули калитку. Высокий и здоровый мужчина лет пятидесяти в сером суконном пиджаке, из-под которого виднелся шерстяной свитер с высокой горловиной, в добротных сапогах, в кепи с лаковым козырьком привлек внимание. В руках длинная и тяжелая палка. На лацкане пиджака значок со свастикой. Сердитое, ничего доброго не сулящее лицо.
Это был Ганс Мюллер - хозяин, его фамилию назвали утром на вахте. Теперь мы оказались у него.
Он оглядел нас недовольным взглядом, прикидывая, а что полезного могут сделать эти "доходяги". Потом окликнул кого-то, появилась немолодая женщина, видимо, жена, получила от него указание и повела нас с собой под деревянный навес, примыкавший к дому. Она вошла в дом и очень скоро появилась с большой тарелкой отварного картофеля и несколькими ломтями хлеба. Поставила все на длинный стол, сколоченный из нескольких широких досок и пригласила есть.
Мюллер оказался человеком практичным и мы, едва успев собрать крошки, проглатывая их на ходу, попали под его зычный и грубый окрик - "Los, Los", что в переводе означало "Давай, давай!"
Первый день запомнился особенно - это было тяжелейшее испытание для человека, не видевшего и не знающего, что такое "навоз" и с чем его "кушают".
Мюллер провел меня в коровник, где находились хорошо ухоженные животные, совершенно не обращавшие внимание на людей и равнодушно жующие сено. Показал на специальную тачку с длинными ручками, соединенными ремнем, который одевают на плечи, чтобы тачка не перевернулась от тяжести. Я без слов понял, что мне предстоит вывезти весь навоз из коровника в навозную яму.
Я взял вилы, подошел к месту со спрессованным навозом и попытался оторвать его от пола. С первого раза мне не удалось это сделать. Потом я решил взять навоза поменьше - он поддался и так, раз за разом, я набросал его в тачку так много, что еле-еле с помощью ремней оторвал ее от пола, чуть было не упав.
Маленькими шажками добрался до двери коровника, открыл ее и скатил тачку по сходням во двор до ямы, повалил на бок и опрокинул всю массу навоза - часть в яму, остальное - за нее, на кирпичную поверхность двора.
Так я выгребал содержимое коровника и чувствовал, что с каждой следующей тачкой разогнуть спину становиться все труднее. Я совершал усилия над собой и с трудом переносил боль. Наступившая после этого дня ночь была тяжелой, но утром я снова вышел к вахте.
Мюллер был истинным Parteigenosse. Он выжимал из меня все соки, и мне не раз казалось, что его увесистая палка достанет меня, доберется до моей головы. Однако работа укрепила мои силы, и я почувствовал себя более уверенно потом в других условиях, когда сменил грозного нациста на мягкого и доброго старика Эбеля.
Весна торопила крестьян в поле. Снег уже почти растаял, лишь в низинах, кое-где оставались нерастаявшие прогалины.
В хозяйстве Мюллера в один из погожих дней решили вывозить навоз в поле. На дворе у ямы хозяин оставил меня, а сам вместе с моим пленным-напарником стал вывозить груженные платформы в поле.
Работать было очень тяжело, так как расчетливый Ганс во избежание простоя возил навоз двумя платформами, и пока одна разгружалась в поле, вторая стояла под погрузкой во дворе и к моменту возвращения хозяина должна была быть нагружена.
К перерыву я уже не чувствовал ни рук, ни спины. Только получасовой перерыв позволил передохнуть и прийти в себя.
Ко всем тяжестям труда добавлялось еще и то, что Мюллер не жаловал своих работников доброй едой. Кормил три раза, в основном вареной картошкой или замешанной на муке болтушкой.
Вечером, уходя в лагерь, я знал, что нашего возвращения ждут голодные товарищи, и старался принести что-либо из еды - вареную картошку или хлеба.
Однажды пленный, работавший в селе Bühlow, должен был переводиться в учебную группу. Он сказал об этом мне и предложил перейти от Мюллера к его хозяину, старику Францу. "Не пожалеешь, не раз вспомнишь!"
Утром на разводе, когда я услышал: "Bühlow, Ebel, 1 Mann" - я вышел за ворота и стал в строй. На мое место к Мюллеру пошел кто-то другой.
С этого момента и впрямь наступили добрые перемены. Хозяин принял меня хорошо и таким оставался с первого и до последнего дня. По местным меркам, он относился к числу бедных. Жил на окраине села в небольшом доме. Двор от улицы отделял деревянный облезший от времени забор, за которым старые, обветшалые постройки - коровник, сеновал, подсобки. В центре двора высокий, в два этажа кирпичный амбар. На первом - мешки с зерном и семенами, различный хозяйственный инвентарь. На втором - продукты: копченые колбасы, сало, смалец, окорока, крупа, мука и многое другое. Все это добро можно было видеть, когда хозяин поднимался наверх, чтобы принести в дом съестное. Работавший и круглосуточно проживавший в его доме француз имел доступ к этому "богатству", но добрая натура старика и доброжелательность хозяйки, хорошая еда и добрые отношения в семье создавали такую нравственную атмосферу доверия, что у меня ни разу не возникло желания что-то украсть, спрятать, унести.
Рядом с амбаром конюшня для пары лошадей, свинарник и курятник - хозяйство значительно меньшее, чем у Мюллера, но и таким оно было, по нашим представлениям, "кулацким". Во всем чувствовалась хозяйская рука, ежедневное внимание к сколоченному за долгие годы добру.
Хозяин тянул упряжку, несмотря на возраст, наравне с нами, и перерывы среди дня проходили с одинаковой продолжительностью для всех. Все делалось по карманным часам старика: начинали и бросали работу, как только стрелка добиралась до нужной отметины.
Когда наступала пауза для "фрюштика" или обеда, старик приглашал француза и меня в дом, где уже все было готово, а две хозяйки - жена старика и молодая невестка с двумя ребятишками, сидя за столом, - ожидали прихода работников, чтобы начинать трапезу.
Все делалось чинно, без суеты и лишних слов. Кормили вкусно и достаточно. Когда старая женщина, как-то в разговоре узнала, что в лагере есть товарищ, "комрад", она перед моим уходом стала готовить "штули" для него - два приличных куска хлеба, смазанных смальцем.
Каковы были взаиморасчеты между хозяином и лагерным начальством, сказать не могу, думаю, что какая-то компенсация продуктами за рабочую силу в лагерь поступала.
Разговоры, если их так можно назвать, позволили семье узнать, что жил я в Баку, на берегу Каспийского моря, что там много нефти и бензина. Что есть у меня родители, сестра, что окончил я десять классов школы.
Из рассказов старика я понял, что жили они вместе с сыном, который сейчас на Восточном фронте, а жена с детьми продолжает жить с ними.
Доброе отношение этой простой крестьянской семьи ко мне объяснялось, как мне думается тем, что участие собственного сына в Восточной компании могло иметь для него непредвиденные последствия - он тоже мог оказаться в плену. Их вера в Добро и Милосердие, человеческую отзывчивость вызывала у них доброе и чуткое отношение к двум пленным из Франции и России - во имя благополучия воюющего на фронте сына.
Поэтому работать у Эбеля было охотно и просто, хотя и нет в крестьянском хозяйстве легкого труда. Нужно было убирать за скотиной, кормить коров, варить и готовить пищу для свиней, убирать конюшню, выгребать нечистоты, рубить дрова и складывать их штабелями, чтобы были сухими, хорошо горели и давали больше тепла.
Когда начинались полевые работы, мы уезжали в поле вчетвером - я с французом и старик с невесткой. Забирали с собой еду на целый день и возвращались в село к шести часам, когда за мною приходил солдат из охраны.
Приходили в село иногда баржи, их нужно было выгружать всем миром.
Рационализм немцев бросался в глаза всюду. Сеть водных каналов - очень важный штрих в экономических достижениях национал-социализма. За короткое время пребывания Гитлера у власти в Германии была проделана большая работа по ликвидации безработицы - в стране насчитывалось 6 миллионов безработных. Благоустраивались старые дороги, строились новые. Для лучшей, удобной и более дешевой транспортной связи между населенными пунктами в Германии были сооружены водные каналы, по которым в любой уголок, не имеющий железной дороги, доставлялись различные строительные, хозяйственные и прочие грузы.
Обычно вся деревня выезжала к месту причала барж для выгрузки. За короткий срок глубоко сидящая баржа отдавала из своего чрева привезенный груз и, освободившись от ноши, свободная и легкая, уплывала к месту стоянки.
Пишу об этом и думаю: Как же всего этого не хватает у нас. Неужели подобная транспортная связь несет в себе какие-то трудновыполнимые проблемы? Куда и на что уходили бесчисленные почины партийного руководства? От красивых, громких наших починов и лозунгов оставалось "планов громадье" и шум в ушах. Как много сил и средств народных уходило у нас на осуществление грандиозных проектов, а простые и нужные дела оставались в забвении.
"Планов громадье" несло величие новому социалистическому строю и его руководству - и только им. А что значат дороги сейчас, мы видим на примерах цивилизованных и развитых стран мира. Их отсутствие - дополнительные трудности в жизни человека в СССР.
Когда я ходил на работу в деревню, я знал наперед, что наступит время, когда нужно будет уходить от хозяина. И, когда это время наступило, я с сожалением и грустью покинул семейство Эбеля, где за короткое время познал добрые отношения людей, почувствовал тепло, которого меня лишили война и судьба.
Тоска по прошлому особенно чувствовалась здесь - утром и вечером тут проходила смена декорации - военнопленный лагерь и деревенская атмосфера жизни.
Старик говорил, что в деревне живут русские, которые еще в Первую мировую, будучи, как и мы, пленными, работали здесь, а затем, получив свободу, остались у своих бывших хозяев. И, если у меня будет такое желание, я тоже смогу вернуться к нему.
Но мое будущее сложилось иначе - я больше никогда не увидел ни знакомого дома, ни добрых хозяев. Наступил черед и моих занятий.