3.
Оформление учебных групп проходило после собеседования с преподавателями Цитенгорста.
Кто были эти люди? Какое складывалось о них впечатление? Что осталось в памяти после первой беседы, когда решался вопрос о занятиях в группе? Как относились пленные к сотрудничеству преподавателей с немцами.
Мои ответы - плод личных наблюдений и тех коротких сведений, какие остались в памяти, как у очевидца. Как очевидец, выскажусь о преподавательском составе, поскольку в военные и послевоенные годы люди эти были в поле зрения компетентных органов и о них был собран значительный материал. Но в органах деятельность их рассматривалась всегда с позиций махрового антисоветизма, так как в программе первым пунктом был четко обозначенный антикоммунизм и борьба с существующим строем. Этот пункт позволял преподавателям легализовать свою работу и быть на положении сотрудников немцев, для которых все средства были допустимы.
Фамилии некоторых из них фигурировали в наших газетных обзорах после войны и в последующие годы. Поремский, Брунст, Редлих - чаще других поминались в этих материалах и о них чаще всего писали, как о сотрудниках Гестапо, на совести которых осталось немало жертв.
Характеристики этих людей были такими ужасными, что не знающие их люди, могли представить эту троицу только с рогами и копытами, однако личное знакомство с ними вызывало к ним, скорее, чувства симпатии и неверие в их предательство.
Мои наблюдения также далеки от компромата Лубянки.
К тому, что высказано нашими органами дознания, я хотел бы добавить известные мне факты от живых людей, о наставлениях преподавателей, перед отъездом пленных на Восток. В этих наставлениях совершенно недвусмысленно выражалось негласное требование обязательной помощи русским людям.
Упомянутые преподаватели были все родом из России. Родители Брунста и Редлиха эмигрировали в Германию после Октябрьской революции и обосновались там, вероятно, из-за своего немецкого происхождения. К этим скупым сведениям можно добавить лишь то, что оба в совершенстве знали русский язык, считая его родным. Чем занимались до Цитенгорста, не могу сказать, очень может быть, что Редлих преподавал экономику в университете. К нему обращались, прибавляя ученую приставку "доктор".
Родители Поремского эмигрировали в Югославию; слышал что и эта семья принадлежала к известному офицерскому кругу России. Молодой и стройный Поремский с офицерской выправкой и благородными манерами напоминал братьев Турбиных, производил очень приятное впечатление. Как оказался Поремский в Германии, не могу сказать.
Он хорошо владел речью, пленные любили его, тянулись с вопросами и нуждами. Я не могу поверить в то, что Поремский был одним из активных сотрудников Гестапо. По моим представлениям, не вяжется, чтобы человек его поведения был тайным агентом и помогал убирать неугодных - неужто я обманулся?
Среди преподавателей в памяти осталась еще одна преподавательская фамилия - Приступа (из числа военнопленных). Точных сведений о нем у меня нет, хотя фамилия его говорит скорее за то, что он белорус. Его эрудиция, начитанность и профессиональная лекционная подготовка вполне соответствовали рангу высшего учебного заведения. Спокойный, тихий и обходительный, Приступа, с внешностью настоящего интеллигента, пользовался авторитетом и уважением.
Напрягаю память, чтобы вспомнить еще кого-нибудь. Но тщетно!
Доходили к нам слухи о возмездиях партизан (в частности, об отрядах Ковпака и Кузнецова), вершивших самосуд над пособниками.
Думаю, что после окончания войны через органы Госбезопасности прошло немало лагерников, бывших в Цитенгорсте и Вустрау, и они объяснили свое поведение и причины, побудившие их изъявить согласие на борьбу с коммунизмом и сталинской тиранией.
Были среди пленных и члены партии Народно-трудовой союз (НТС). Это были люди с самыми серьезными намерениями (от "случайных" там старались избавляться).
Но основная масса людей, прошедших через эти лагеря, - утопающие: для них Цитенгорст и Вустрау были тем пробковым поплавком, на котором можно было добраться до берега.
В Советском Союзе я оказался в возрасте девяти лет, и прожил здесь десять лет до начала войны. Мое взросление проходило очень медленно, и к восемнадцати годам я все еще не готов был к самостоятельной жизни, к собственным решениям и обдуманным поступкам.
В свое время я понял, что принадлежу к категории неполноценных граждан. Разного рода анкеты постоянно напоминали об этом. Интеллигенция относилась к категории людей второго сорта, а наша семья, проживавшая долгое время за границей, была вроде бы совсем чужой.
Жизнь в Иране заложила иной фундамент, который всегда как-то отличал нас от советских людей неумением ориентироваться в реальной обстановке и находить нужные решения. Таким я родился, таким остался навсегда, хотя прожитая жизнь учила и должна была научить и меня практицизму. Итог войны представлялся советским людям безусловной победой.
Крылатая фраза: "Наше дело правое, победа будет за нами" сопровождала с первого и до последнего дня войны.
Мое положение простого солдата в ту пору не позволяло разобраться в том, что происходило. Долгие годы общество не переспрашивало само себя: "Почему солдат, попавших в плен, мы называли предателями?" Только изменение курса государственной политики помогло разобраться с ответом.
Тогда же ответ был однозначным: солдаты, нарушившие присягу, - предатели! Их предательство - это залог невинности и невиновности верховной власти, присвоившей себе все лавры Победы. Ведь нельзя же признать, что в трагедии начала войны были и его, Сталина, непоправимые промахи? Великие всегда правы! Мертвые пусть молчат. А об оставшихся в живых пленных надо позаботиться: объявив их предателями, нужно создать такие условия, чтобы всю оставшуюся жизнь они и чувствовали бы себя таковыми.
4.
В середине мая 1943 года человек двадцать пять-тридцать пленных, в сопровождении конвоиров пришло в маленькую деревушку Wüstrau, особенно живописную в такую пору. Без слов можно представить состояние людей, попавших после года пребывания за проволокой в привычные условия - наслаждаться небом, солнцем, природой, свободно дышать, двигаться, не видеть вышек и конвоиров.
Местечко Вустрау затерялось к северо-западу от Берлина, и связь его со столицей осуществлялась по железной дороге Берлин-Нойруппин. Лагерную территорию опоясывала неглубокая канавка. Перед главным входом трап-мостик. Справа и слева от входа два барака - один для русских преподавателей и служебных нужд, другой - для немецкой администрации, работающей в лагере.
Вся территория была разделена центральной аллеей, в конце которой находился главный административно-управленческий барак с хозяйственными службами, с помещением лагерфюрера, его заместителя и общей приемной. В другом конце барака - медсанчасть. Крохотная речушка шириной в несколько метров отделяла лагерь от зеленого поля. Она охватывала лагерь с северо-востока, а западная часть территории граничила с деревенской улицей.
Низенький штакетник разделял лагерь на несколько блоков: украинский, белорусский и кавказский, созданные с немецким педантизмом и аккуратностью.
Бараки деревянные, двухсекционные, с тамбурами для хранения угольного брикета, которым отапливались в холодное время года.
В бараках разборные двухъярусные кровати с матрацами и подушками, - их набивали сеном. На складе выдали постельную принадлежность. Раз в день получали мы на кухне горячую пищу и сухой паек, такой же, что получали в годы войны немецкие граждане.
В лагере жили недолго, так как он выполнял функции пересыльного пункта - освобожденные из плена должны были получить в Вустрау документы (паспорта без подданства), а также бумаги для приобретения в магазинах гражданского платья. Вместе с документами каждый получал 400 марок на покупку вещей.
Одетые и обутые, совершенно изменившие свой облик пленные, возвращались в Вустрау, чтобы потом выехать в ознакомительную поездку по Германии. Цель этих поездок сводилась к тому, чтобы пленные, ознакомившиеся с достижениями национал-социализма в лагере Цитенгорст теоретически, увидели бы их и в натуральном виде в Третьем рейхе. Ясли и детские сады, дома отдыха и санатории, молодежные организации скаутов и "Гитлерюгенд" можно было увидеть самим, в этих вопросах умение немцев организованностью и дисциплиной добиваться желаемых результатов и впрямь становилось живой впечатляющей реальностью. Небольшая территория Германии, хорошо отлаженная сеть железных дорог и водных путей, четкое взаимодействие всех служб позволило нам за короткий срок увидеть многое, оставить его надолго в памяти.
Наша экскурсионная группа в составе 15–20 человек должна была посетить территорию восточных областей Германии, прилегающих к Чехословакии и Польше. Мы побывали в небольшом курортном городке Гёрлиц, где познакомились с домами отдыха, детскими садами, с жизнью сельских жителей этого района.
Впечатление складывалось такое, что находимся мы будто у себя в Союзе, хотя заведения эти имели несколько лучшие условия жизни и быта. Таким образом, национал-социализм, утвердившийся в Германии в 1933 году, имел уже возможность воспользоваться опытом Советского Союза в области социальных образований.
Не верилось, что мы находимся в реальном мире. Однако поезд, пассажиры, разговоры об увиденном, ощущение свободы - все было реально.
Постукивают рельсовые стыки, торопятся дорожные указатели, мелькают необыкновенные краски разбуженной природы. И опять в это радостное ощущение бытия врывается горькое чувство неправомерности своего положения и того, что оно предоставлено тебе врагом. Горечь отравляла разум, она готова была вырваться наружу. Что тогда?! Тогда конец всему!
За окном живописные горы Тироля, вылизанные и умытые поля, дороги, лесные дали и перелески.
Вот, наконец, и место нашего следования - город с которым связан национал-социализм и рожденный в нем Третий рейх, - столица Баварии, Мюнхен.
История фашизма берет свои истоки от пивной Хофбройхаус, где бригада штурмовиков охраняла собрания нацистов. Если в Гёрлице нас знакомили с социальными завоеваниями нацистов, то в Мюнхене продемонстрировали историю возникновения нацизма.
5.
Получив необходимый обзор о жизни национал-социалистского рейха, мы через неделю вернулись в Вустрау. "Лучше раз увидеть…" - и с новым видением и знанием реальной немецкой жизни мы стали собираться к отправке на Восток пропагандировать немецкий порядок.
Новая, как в калейдоскопе меняющаяся, жизнь, ничего общего не имеющая с годом, прошедшим в плену до этого, свобода передвижения, наличие паспорта с отметкой "Staatenlos", равноправие с окружающими людьми открывали нам теперь совершенно новые возможности.
Наступало время ожидания нашей отправки на Восток.
Однако изменившиеся условия жизни не вызывали у нас, отныне освобожденных из плена, той настоящей радости, которая, казалось бы, должна была наступить. Чувство радости от обретенной свободы омрачалось сознанием незаконности приобретения права на ее получение. Воображение подсказывало будущие разговоры дома. Возникали различные варианты отчетов: все приобретенное сейчас потребует ответа - за все придется сполна ответить, да, но это будет, правда, потом.
Отмытое тело и сброшенные лохмотья, гражданская одежда и экскурсионные поездки по Германии будут потом расценены как предательство, и спорить с этим будет невозможно. В ответ на мои возражения, что я этого не хотел, мне обязательно напомнили бы о жертвах войны, о невероятных усилиях, о стойкости и мужестве, какие проявлял советский народ в боях и отступлении. Там гибнут люди, там война никого не щадит, а мы, суки, здесь! Так осуждал себя бескомпромиссный суд совести.
Человек на фронте не ищет легких и удобных дорог, война не позволяет их выбирать - такую миссию берет на себя Судьба. Я, просто, понял, что жизнь, которой я жил на фронте и в плену, моя довоенная молодость и детство, последующие шаги по возвращению на Родину были той единственной дорогой, от которой мне было не уйти. Я должен был пройти через позор плена и всего остального, что оказалось с ним связано потом, так как все это звенья одной цепи - это и был приговор той самой Судьбы.
Сколько же раз потом я возвращался к этим мыслям, ища ответы на них. А на главный из всех вопросов: "Виноват ли я в случившемся и должен ли нести ответ за это?" - приходил всегда к одному: "Если не был предателем и не совершал злодеяний - значит, не виноват. Ведь судят за содеянное! За умышленное действо против человека, против общества!"
Неужели виной всему существующее в Красной армии положение о последней пуле для себя? И если не выполнил его и сохранил жизнь, значит, виноват?
Но я не учел главного: заранее вынесенного решения Госбезопасности - это был обязательный подспудный приговор каждому, кто попал в ее сети.
Знакомство с обществом за "железным занавесом", с его общественной системой и идеологией считалось противоправным и преступным и должно быть наказуемо.
Такой вывод подтвердился после возвращения в Москву - вернувшиеся граждане были подвергнуты проверке с различными после нее последствиями.
Театр боевых действий на Восточном фронте летом 1943 года однако менял свою программу.
Противники поменялись местами. Вермахт из наступающей армии превращался в отступающую, и это не могло не повлиять на положение нас, направляемых в оккупированные района Белоруссии, Украины, России. Поездки оставались под вопросом - точнее, они откладывались на неопределенный срок.
Берлин
1.
Однажды в лагере Вустрау прошел слух о наборе строительных рабочих в Берлин. Строительная фирма "Бунзен" объявляла набор рабочих для восстановления разбитых при бомбежках домов. Контора строительного участка находилась в центре Берлина, в районе метро Wittenbergplatz на улице Helmstedterstrase, 30. Желающие подзаработать могли испробовать свои силы.
Я посоветовался с Павлом, получил его "добро" и уехал в Берлин на поиски фирмы. Он тогда еще не подвергался таким массированным налетам и сохранял свой прежний вид целого города, за исключением небольшого числа зданий, куда попали случайные бомбы и зажигалки.
Найдя номер дома и квартиры на первом этаже, я постучался. Дверь открыл знакомый человек с русским именем и осетинской фамилией - Андрей Ковхаев, старший по набору рабочих из Вустрау. На худом вытянутом лице крупный горбатый нос, черные густые дуги бровей и большие темные глаза. В квартире было две комнаты; во второй, с окном на улицу, худощавая женщина лет 45 что-то печатала на машинке.
Андрей представил меня. Я догадался, что и эта женщина была в лагере, когда приезжала договариваться о рабочих. Она прекрасно говорила по-русски, да и звали ее на русский манер - Мария Яковлевна. Но не могу вспомнить фамилии, хотя помню, что отдавала она немецким происхождением (возможно, что это была фамилия мужа).
Мы познакомились и быстро нашли общий язык и тему для общения. Мария Яковлевна и Андрей осуществляли административные функции. Снабжали продуктами кухню для приготовления обеда и ужина, выдавали рабочие задания и расплачивались за работу каждую неделю.
В качестве прораба в этом маленьком коллективе работал очень живой, никогда не унывающий, общительный человек с красивой вьющейся шевелюрой - поляк Швионтык. С ним мы ежедневно встречались утром и вечером, когда получали и сдавали работу.
В течение дня Швионтык забегал на объекты, проверяя работу. На кухне трудились две девушки-украинки, уроженки Харькова. Полная и приветливая Вера - фамилию не помню, и смуглая, похожая на цыганку, Ирина Ражковская. Хотя и выдавали они себя за сестер, но внешне были абсолютно разные. Обе девушки, в прошлом "остовки", бежали с фабрики и нелегально стали работать в маленькой захудалой гостинице, в центре Берлина, неподалеку от Stettinerbahnhof.
Веру и Ирину после побега скрывала от полиции сердобольная хозяйка гостиницы - фрау Холь. Полная, с необыкновенной грудью немка, оказалась героиней любовной истории. Как-то, после неудачного романа, фрау Холь решила покончить с собой. Она обратилась за помощью к подруге, и та посоветовала ей приставить два пальца ниже соска и выстрелить. Когда она проделала все, как положено, пуля оказалась в коленке. Шутка эта нисколько не помешала доброй фрау помогать девушкам, а тогда, когда над ними стали сгущаться тучи, передать их в надежные руки Марии Яковлевны, предоставившей им легальное положение. Здесь они были вне опасности и сыты (на привычной работе поварих).
Что представляла наша работа? Чем мы занимались?
Чаще всего приходилось восстанавливать кровлю, так как от воздушных налетов страдали крыши домов. Приходилось восстанавливать балки, стропила, укладывать черепицу, наращивать дымоходные трубы, а также выбитые воздушной волной оконные или дверные переплеты.
Воздушные торпеды разрезали дома будто ножом, после чего они походили на наглядные учебные пособия в разрезе. Перед глазами открывались внутренности квартир с мебелью, утварью и прочим скарбом. Никто не совершал актов мародерства - дома и вещи, оставшиеся после бомбежек, дожидались возвращения хозяев.
На таких зданиях расклеивались предупреждающие таблички: "За мародерство - смерть". Был, конечно, соблазн прихватить что-нибудь из разбитых квартир, но грозное предупреждение срабатывало.
Очень просто были организованы в фирме учет и оплата труда рабочих. Никаких нарядов, тарифных ставок, норм выработки или социалистических обязательств. Четкое и добросовестное выполнение обязанностей и качество выполненной работы. Разница в оплате труда рабочих заключалась лишь в профессионализме и опыте. Каждый вкладывал работу, кроме умения, еще и добросовестное отношение.
Я помню, что на фирме мне дважды пришлось не работать из-за травмы пальца, - ее я получил на производстве. При разгрузке длинных деревянных балок партнер запоздал с броском и балка раздавила мне палец. И фирма после этого выплачивала мне пособие за все время нетрудоспособности. Однажды после удара молотком по пальцу, возникло костное воспаление. И в этом случае фирма тоже оплатила пособие.
Благодаря стараниям Марии Яковлевны, мы получали такие же деньги, как и немецкие строители. Зарплату получали за неделю, начисление упрощенно-удобное, оно облегчало работу расчетчика и позволяло фирме вместо штата счетных работников держать всего лишь одного человека, который легко и просто справлялся с работой.
Должен признаться, за год работы я никогда, ни разу не схалтурил, стараясь выполнять работу так, чтобы она удовлетворяла меня самого, без известных "тяп-ляп".
Знаю, могут меня назвать за такое отношение к работе у немцев недобрым именем, обвинить в отсутствии патриотизма, в пособничестве. "Настоящий-де советский человек по долгу своему, гражданскому и патриотическому, обязательно совершил бы какой-нибудь вред или диверсию".
Но на самом деле такое мое отношение к делу было обусловлено совсем другими причинами, и прежде всего выработанной с детства добросовестностью. Так было, а в своих записках я дал себе зарок, представляя на суд людей, свои мысли, размышления и поступки, говорить им только правду.