При этом я помнил, что, как правило, при подборе на материально-ответственные должности советские руководители подбирали людей "тертых", "умеющих жить", способных извлекать наибольшую выгоду из "доходного" места, чтобы кормить руководство и не забывать себя. Похоже, что у Дубового на этот счет были другие соображения принципы - вот теперь и судите этого злодея!
В этой связи опять не могу не вспомнить Солженицына. Он говорит, что гулаговская ВОХРа и командный состав - сплошь оборотни ("Архипелаг ГУЛАГ", глава "Псовая служба"). Да, большинство этой категории; но были и такие, кто понимал режим по-своему. При существующей системе невозможно было оставаться вне его влияния. Если бы не каждодневная политобработка сознания ВОХРы и охраны, зэки 58-й не были бы такими отверженными.
Проработал я на этом месте около полугода. Пришел в себя. Приобрел белье и чистую лагерную "робу", мог без графика сходить в баню. Евгений Иванович готовил из крупы кашу, оладьи - в знак доброго расположения продукты для этого приносил каптер, живущий за стеной. Это считалось обычным явлением, поскольку и Ковтун мог заменить старое вещдовольствие - валенки, обувку, постельное белье или одеяла - на свежее, поновее.
Так было заведено кем-то давным-давно, и менять этот "порядок" не приходило в голову. Ловкачи, "умеющие жить", извлекали из служебного положения материальную выгоду и за счет разных махинаций добивались значительного благополучия - так подсказывал им опыт, полученный на "гражданке".
Мне как-то не приходили такие мысли. Для этого рядом должен был работать "опытный" человек, знакомый с подобными "операциями", но такого не было, а собственные мозги работали без "выдумки", и все операции по приему от зэков старого и выдаче нового вещдовольствия проводились без обмана. Благодаря этому, в эти полгода, не случилось на нашем участке никаких компрометирующих происшествий.
11.
Однажды мне пришлось исполнять не совсем обычные обязанности. Я расскажу об этом, поскольку ситуация была неординарной.
В 1947 году на территории ОЛПа была огорожена колючей проволокой "малая" зона, где должны были построить БУР.
Отдаленность Воркуты от густонаселенных районов Союза, отсутствие постоянной и надежной связи (одна-единственная железнодорожная колея) были использованы руководством ГУЛАГа для сосредоточения в этих местах наименее поддающихся перевоспитанию рецидивистов. Но самые опытные и изворотливые из них еще на этапах пытались всеми правдами-неправдами "тормознуться" на пересылках, чтобы избежать суровых условий Заполярья.
Собрали сюда весь "цвет". Воркутинские уголовники-старожилы, оказавшиеся там в годы освоения, не могли смириться с тяжелыми условиями и, поправ законы "честных" воров, стали работать в лагерях нарядчиками, комендантами, бригадирами, на таких местах, где можно было "кантоваться" и получать повышенные "пайку" и "котел". И несмотря на то, что они по-прежнему придерживались воровских законов, вроде: "мы работы не боимся, на работу - хрен пойдем!", - прибывающие с вопи "честные" воры считали их отступниками ("суками").
В годы моего пребывания в Воркуте антагонизм между этими непримиримыми сторонами достиг апогея. Каждый день в разных концах Воркутлага случалась резня. В итоге и с той, и с другой стороны были потери. Верх одерживали те, кто был сильнее на данный момент. Неумолимый закон воров требовал обязательного исполнения смертного приговора.
К примеру, "известковый штрафняк" считался вотчиной "сук", и "честные" воры, случайно попавшие туда, не заходя в жилую зону, просили начальника отправить их в БУР. Если же кто-то из них оказывался в общей жилой зоне, там их ожидала "сучья разборка". Суть ее сводилась к тому, что "честный" вор, прежде чем стать "сукой" должен был зарезать кого-то из своих урок. Только после этого он сможет стать равным среди них и исповедывать в дальнейшем "сучью веру". В лагерях же, где верх одерживали блатные, ненавистную "сучью породу" приговаривали к единственной мере наказания - смерти.
В том 1947 году в громадном каменном БУРе лагпункта Цементного, своеобразной лагерной тюрьме в "малой" зоне, с решетками, тяжелыми дверями с засовами и парашей в камере, решением каких-то начальников были собраны в одно общее помещение человек сорок из этих двух непримиримых группировок. Начальство решило силой оружия заставить и блатных, и "сук" работать на строительстве дороги в Халмеръю. Контингент, отобранный в БУР, был настолько непредсказуем в своих действиях, что общие лагерные условия для этой категории зэков должны были быть ужесточены особым режимом, как в жилой зоне, так и на работе. На руки и ноги им одевали кандалы, а на работу и обратно в зону их сопровождал специальный конвой автоматчиков.
Мне пришлось выписывать вещдовольствие этим монстрам.
Обстановка в камере была такова, что каждую минуту могло свершиться преступление, и поэтому обе стороны дежурили денно и нощно, не смыкая глаз, чтобы предупредить нападение. У них не было никаких предметов для свершения насилия, но меры безопасности и предостережения были совсем не лишними, так как звериный инстинкт мог лишить жизни любого из них - они могли загрызть, задушить, задавить руками, зубами, массой.
Я приносил с собой нужные для оформления документы, а Ковтун вещдовольствие. Надзиратели подводили в одиночку заключенных. Сверяли имеющееся наличие с личной карточкой, списывая то, что подлежит актировке, выдавали новое.
Мне хорошо запомнились эти "звери", потерявшие все человеческое, их бригады, навсегда оставившие в тундре большую часть своих сторонников-единоверцев. Каждый вечер приходили в зону известия об убийствах на трассе. Там совершать акты возмездия было проще, чем в БУРе, так как уходя на работу в кандалах, они получали опасный, тяжелый инструмент - ломы, кирки, лопаты.
Конца истории бригад я не застал. По наряду Воркутлага я был переведен на ОЛП строительства кирпичного завода № 2. Наступающий 1948 год я впервые встречал в лагере, в условиях, доступных не каждому зэку.
В ковтуновской кабинке нас было четверо. На столе, кроме каши, хлеба и оладьев, была большая банка китовых консервов. Когда я впервые увидел и попробовал это мясо, мне показалось, что меня разыгрывают и выдают говядину за кита. Однако этикетка на банке рассеяла сомнения, к тому же волокнистое китовое мясо с темно-коричнево-красным цветом действительно отличалось от говяжьего.
Консервы принес каптер, он же прихватил напарника, и наша компания отметила приход Нового года, пожелав дожить каждому до лучших времен. Невольно в голову лезли бодрые мысли. Мне повезло на цементном. Я миновал "общие", работаю на вещевом складе, получил массу привилегий. Об этом можно лишь мечтать!
12.
Но жизнь в лагере переменчива. Если получившие "блатную работенку" рассчитывали прожить в таких условиях весь срок, - они глубоко заблуждались. Истина эта приходит не сразу, приходит она благодаря взлетам и падениям прожитых лет, и выдержать это способен человек физически крепкий, не сломленный духом. Поддержка родственников играет немалую роль в процессе борьбы за выживание. Если ее нет, "работяга" обязательно опустится на "дно", и дальнейшая дорога в лагере будет постоянно пересекаться стационаром и ОП.
Много переживаний доставляют этапы и новые лагеря, они таят в себе неизвестность, обрыв корней и уже налаженных связей - все надо начинать сначала, так как и на новом месте "общие" работы неизбежны.
Лишь этап по персональному наряду вселяет надежду на лучшее. Но такой "чести" удостаивались только редкие счастливцы. Кстати, и на меня пришел один раз персональный наряд, и это выглядело обнадеживающе.
Я уже слышу вопрос читателя: "А отчего вдруг такой позитив в моих отношениях с лагерной администрацией? Уж как-то ладно все складывалось у меня в Воркуте?!"
Отвечаю на это без обиняков.
Судьба, признаюсь, была благосклонна ко мне и в плену в Германии, и в период заключения в Советском Союзе: она не оставила мне глубоких отметин и неизлечимых заболеваний. Я считаю себя "родившемся под счастливой звездой".
И там, и здесь я столкнулся с системой государственного насилия, где власти пользовались одинаковыми средствами дознания и слежки, когда этого требовали обстоятельства.
Но мое относительное благополучие, мое везение, моя удача к этим средствам не имели никакого отношения. Стукачом я не был.
Как в Германии использовались информаторы-осведомители, так и советская система так же широко использовала их услуги. За услуги нужно было платить, и поэтому сексоты, стукачи и наседки получали различные тюремные и лагерные подачки, позволявшие сохранить здоровье и жизнь.
Следователи склоняют к сотрудничеству людей колеблющихся и много говорящих о несправедливостях закона и властей к ним, играя на их верноподданнических чувствах: "Вы говорите, что Вы советский человек и сидите зря, ни за что, так докажите свою лояльность!"
Говорю об этом не понаслышке, а из собственного опыта. В 1953 году в Красноярске в следственном управлении госбезопасности края мне предложили "тридцать серебряников", желая знать подробности моих камерных разговоров с соседом. Отказ от сотрудничества мог иметь негативные последствия, однако нравственная ответственность оказалась для меня сильнее.
Я задал следователю вопрос: "Ведь Вы называете шкурниками и предателями тех, кто тайно служил немцам, а сами толкаете своих граждан на такой же шаг?!"
Он не стал отвечать на это и сказал: "Считайте, что разговора между нами не было…"
Еще одно предложение было сделано мне в Баку, в 1957 году, вскоре после приезда из заключения и ссылки. Тогда я ответил: "Я слишком много претерпел от госбезопасности, чтобы теперь с ней сотрудничать".
13.
Шел тысяча девятьсот сорок восьмой год. Листки календаря с каждым днем все дальше отделяли страну от войны, унесшей миллионы ее граждан, от страданий, лишений, разрухи и голода. Люди жили надеждами на то, что наступят другие времена и они заслуженно обретут лучшую жизнь - ведь выиграна такая война!
Для тех, кто в эти годы оказался под сапогом режима, надежд этих не существовало, они на долгие годы лишились семьи, человеческих условий. Огромная страна требовала людских ресурсов. Однако необжитые районы Крайнего Севера, Урала, Сибири, Дальнего Востока, Магадана, Чукотки, Средней Азии не вызывали у вольнонаемных энтузиазма к их освоению. Всевозможные "почины" и "обращения" к населению не могли восполнить всех потребностей государства. Нужны были руки, много рук. Наиболее подходящий людской резерв для этого - заключенные.
Бесправную эту массу можно было загнать в какой угодно "угол" и под угрозой уничтожения заставить там работать, требуя покорности и послушания. Люди эти до конца дней своих были обречены жить "за чертой оседлости", тянуть срок за сроком и только, может статься, на склоне лет сменить лагерь на поселение.
Опять приходят в голову широко распропагандированные в нашем обществе "бесправие" и "произвол" при царизме, когда политическим узникам, даже совершившим тягчайшие государственные преступления (вплоть до покушения на царя!) оставляли право на неприкосновенность личности. По своему усмотрению выбирали они себе место поселения и род занятий в ссылке. Сбежать оттуда не представляло трудности, что революционеры-профессионалы неоднократно и проделывали.
Когда читаешь Герцена, страницы о ссылке в Пермь и Вятку вызывают недоумение: "неужели такое было возможно?!" Какая там патриархальность отношений между ссыльными и местным начальством! Для тех, кто прошел через ГУЛАГ, все это может показаться вымыслом.
Нет, все учла советская система, создавая свой режим. В царской России он был слишком мягок и либерален. ЧК и ее преемники ничего не забыли, ничего не упустили, создавая новый аппарат насилия, система заработала четко, без сбоев.
14.
В январе я отметил годовщину своего пребывания в лагере.
Прибыл я сюда из тюрьмы, где ощущался острый голод по ежедневной газетной информации и передачам радио. Что знали заключенные о событиях в мире и в собственной стране? Были ли в лагерях источники информации?
Ведь средства информации - это мощное объединяющее начало. Оно служит для выражения общественного мнения, регулирования сознанием людей. Советская система сосредоточила эти средства в своих руках и, используя монопольное право, проводила в обществе монопольную политику.
Людей, изолированных от общества, отсидевших свои сроки и "исправившихся" в трудовых лагерях, система ни за что не желала возвращать в общество незапятнанных граждан. Такой политики придерживались во всех следственных и судебных инстанциях. Поэтому и содержать преступное "отребье" и "отщепенцев" нужно было в полном неведении от мировых и внутренних событий. Не нужны им в лагерях ни газеты, ни журналы, ни радио - есть книги и пусть скажут за это спасибо!
Так и жили мы, обделенные системой люди, не зная того, что многие государства мира в этот период требовали от Советского Союза освобождения узников совести, улучшения их жизни и соблюдения прав человека в местах заключения. Государство не желало реагировать на требования мировой общественности. Оно только крепче закручивало гайки, ужесточая режим.
В 1948 году началась новая компания по выявлению укрывавшихся после войны "недобитков". И не только их. Волна эта докатилась и до тех, кто уже отбывал сроки наказания в лагерях. Летом 1948 года пришел наряд и на меня, я должен был выехать за пределы Воркутлага.
За эти полтора года, что я прожил в лагере, в жизни страны не произошло особых перемен. А вот в моей же жизни они были значительные. Один выезд из Воркуты чего стоил!
Кроме этого, произошло очень серьезное событие - перерождение собственного сознания. Я подошел к важному рубежу прожитой жизни, о чем хочу рассказать особо.
Переследствие в Кирове
1.
Мой отъезд совпал с ранней воркутинской весной, заявившей о себе в конце июня. Таял снег, оголяя серо-бурые лысины вечной мерзлоты и тундры. Днем приятно грело солнце, и тепло вызывало радостные ощущения пробуждающейся природы.
С двояким чувством беспокойства и радости воспринял я известие о выезде.
И снова "Столыпин", арестантское купе с решетками, и паек на дорогу - соленая мойва, кирпич хлеба, вода, приступы жажды, надежды на лучшее будущее, и сомнения - что-то ждет впереди?
Было бы гораздо спокойнее ожидать конца этапа, если бы знать "куда", но об этом узнаешь только тогда, когда привезут на место. Спрашивать у конвоя бессмысленно - никто ничего не скажет. И одолевают в пути одни и те же вопросы: "куда"? "зачем"?
Поездка выдалась недолгой. Вероятно, наш пассажирский поезд редко останавливался и, чем дальше уходил от воркутинских широт, тем теплее становилось в вагоне. Сквозь решетку пытался прочитать название станций. Это была Республика Коми. А вот и Котлас. Отсюда дорога свернула на Киров.
В Киров мы приехали днем. Было сухо и жарко. На путях за вокзалом ожидал воронок. Я подумал, что это, вероятно, и есть конечная остановка, а вскоре стало понятно, куда меня привезли - меня доставили в Кировское областное Управление Государственной безопасности, во внутреннюю тюрьму.
Все тюрьмы схожи по своей гостиничной планировке - во всех коридорная система для надзора и камеры для заключенных. За год пребывания во внутренней тюрьме Кирова я сменил не одну камеру. Сидел и один, и вдвоем, максимально используя тишину и одиночество.
Прокуренные за многие годы службы камеры выкрашены в темно-зеленый цвет специально, для того чтобы не вызывать у заключенных положительных эмоций. В небольшое окно с форточкой вставлена массивная решетка и намордник. В мрачной камере стол, металлическая с постельной принадлежностью кровать, тумбочка, у двери оцинкованная параша.
При поселении в тюрьму никаких разговоров с начальством, никаких объяснений о причинах переезда из лагеря - полная изоляция. Ответить на вопрос "зачем я прибыл сюда" я так и не смог, нужно было дождаться утра в надежде встретиться с новым заступающим на смену корпусным офицером.
Для уголовников тюрьма - дом родной. Чувствуют они себя здесь вольготно, по-домашнему. Для нашего брата "58-й" тюрьма - это тяжелейшее испытание в психологическом и моральном плане.
Когда я остался один, а до утра было еще далеко, навязчивая мысль - "зачем?" - заработала с новой силой.
"Я осужден, я отправлен в лагерь. Пробыл там полтора года и вдруг, ни с того ни с сего, приходит наряд, и конвой везет меня в Киров, не объясняя причин. Должны же быть на это основания! И в тюрьме, без объявления новых санкций, заключают в одиночку, не объясняя "зачем", и считают, что все это не противоречит закону. Разве это не нарушение? Когда меня арестовывала контрразведка, следователь предъявил ордер на арест… Тогда было предъявлено обвинение, а теперь - ни того, ни другого. Это ли не произвол?!.."
Каждое преступление должно быть наказуемо; а если оно не совершено, содержать человека в тюрьме преступно… Постой, а если всплыло что-то новое в законченном и отложенном в архив деле? Что если это переследствие? - мелькнула недобрая мысль. Хотя и этот шаг должен быть оговорен и узаконен.
Я был один со своими вопросами. Обратиться к кому-то и попытаться вдвоем разобраться в ситуации не позволяла одиночка. Нужно ждать до утра. Ох, если бы не глазок! - я бы постарался уснуть, отключиться, а утром разрешил бы свои тревоги. Но система придумала круглосуточное дежурство и запрет на естественные желания зэков - спать можно лишь в определенно отведенные часы ночи. Ну, а если в эти часы тебя вызовут на допрос, значит, тебе или не повезло, или это умышленная акция следователя.
Утром в шесть открылась "кормушка" и надзиратель объявил подъем. Я подошел к двери и постучал.
- Чего тебе? - спросил вертухай, открыв кормушку.
- Вызовите корпусного.
- Не стучи напрасно, смена будет после девяти.
Он захлопнул кормушку и пошел дальше. В тишине коридора слышалось хлопанье соседних, в которых он объявлял побудку.