Это была первая моя работа такого рода, и опыт соответственно был нулевой. Но определенные идеи, представление о том, что надо попытаться сделать, у меня, конечно, были. Я долгое время, будучи журналистом, а потом сотрудником аппарата ЦК КПСС, систематически "потреблял" продукцию наших общественных наук, особенно ту, что была близка к внешней политике, международным отношениям, мировой экономике, знал и сильные, и слабые стороны этой продукции. Тем более что мог сравнивать, с конца сороковых годов систематически читая как текущую периодику, так и серьезную политическую литературу на английском и немецком языках. А готовясь стать директором (у меня с полгода было на размышления), прочел, что мог, о зарубежных исследовательских центрах, занимающихся политикой. К тому же в начале шестидесятых годов в течение двух лет работал в ИМЭМО. Помогло в формулировании задач и выработке концепции института также то, что несколько лет я работал в аппарате ЦК КПСС, знал элементарные правила как процесса выработки политики, так и аппаратной работы. А также был лично знаком – лучше или хуже – со многими ответственными деятелями и руководителями. Последнее тоже оказалось достаточно важным. Не раз, занимаясь институтом, вспоминал прочитанное в молодости – в мемуарах одного английского дипломата (к сожалению, фамилию автора забыл, а название книги было Lying in State, что в переводе означает что-то вроде "Прощаясь с миром") – сравнение бюрократических методов принятия решения с любовью слонов. Все реально имеющие значение действия, писал он, должны совершаться на самом высоком уровне, каждое даже небольшое достижение сопровождается оглушающим трубным гласом, а результаты, если они и будут, появляются на свет полтора года спустя (кажется, полтора, полагаюсь на память, мне просто не удалось точнее выяснить продолжительность беременности у слонов).
Ради дела, честно скажу, я не стеснялся беспокоить самые высокие инстанции, особенно поначалу. Естественно, что мне, тогда человеку не старому (директором я стал, когда мне было сорок четыре года), хотелось сделать что-то хорошее, новое, нужное. Мне не стыдно признаваться в честолюбивых мечтах – тот, кто начинает новое дело без них, наверное, не имеет шансов на успех.
Но я не собираюсь говорить о трудностях и перипетиях своей работы как директора – они были большими. Я иногда думал, что второй раз в жизни создать институт не смог бы. Но это – мое, личное. А сейчас речь о другом – о том, каким стал институт, что он сделал и делает.
Замысел при организации института (инициатива принадлежала МИД СССР и Академии наук; я даже не знал о том, что они обратились к руководству с таким предложением) состоял в том, чтобы создать центр, занимающийся фундаментальными исследованиями, который бы не ограничивался публикациями академических книг и статей, а доводил результаты этих исследований до практических выводов и рекомендаций, прежде всего в сфере советско-американских отношений. Предполагалось, что исследования будут вестись на междисциплинарной основе – экономистами, политологами, историками, социологами, специалистами по военным проблемам и т. д. Думаю, в какой-то мере сама идея создания института была подсказана публикациями (подчас рекламными) о работе американских "Рэнд корпорейшн", Гудзоновского института, тогда еще возглавлявшегося знаменитым Германом Каном, и других подобных исследовательских центров.
Первая аналитическая записка была подготовлена институтом в апреле 1968 года – в период драматичных политических потрясений в Америке, которые президент Р. Никсон охарактеризовал как самый острый кризис со времен Гражданской войны. Это был год президентских выборов, и наша задача состояла в том, чтобы исследовать чрезвычайно сложную ситуацию, сложившуюся в США, и попытаться сделать прогноз насчет ее последствий для советско-американских отношений.
Перечитывая из любопытства эту записку много лет спустя, вместе с удовлетворением по поводу того, что ее главные выводы и прогноз оправдались, я удивлялся и смелости, известной отчаянности, проявленным мною и моими коллегами. Ибо мы высказывали довольно решительные суждения в самом начале исследовательской деятельности, буквально через пару месяцев после того, как сели за свои рабочие столы. Но это было реализацией того, что каждый принес в институт, его наблюдений и суждений.
Главный вывод записки состоял в том, что независимо от того, кто победит на выборах, в США назревают предпосылки для перемен во внешней политике, которые могут объективно отвечать интересам СССР.
"Впервые сложилась ситуация, – писали мы в этом документе, посланном руководству, – при которой правительство США, проводя свою "глобальную" политику, столкнулось с серьезным противодействием не только на международной арене, но и в своей собственной стране. Впервые над Соединенными Штатами нависла опасность крупных внутренних потрясений, причем в значительной мере вследствие обострения проблем (рост налогов, инфляция, бедственное положение меньшинств, кризис городов), требующих для своего решения значительного усиления внимания правительства и концентрации ресурсов на внутренних делах". А это, как считали мы, будет стимулировать конструктивные начала во внешней политике США.
Мы сделали также вывод о том, что СССР может оказать некоторое воздействие на эти процессы. Особенно большое значение могла бы иметь в сложившейся обстановке активизация нашей внешней политики, в том числе путем выдвижения широкой конструктивной программы борьбы против угрозы войны, за укрепление мира.
Тогда, в начале 1968 года, такие выводы и рекомендации были не совсем обычными. Представляя их в ЦК КПСС и МИД СССР, мы хорошо понимали, что они могут вызвать недовольство и раздражение, ибо тенденция к прекращению холодной войны пробивала себе дорогу с трудом. Инерция сталинистского мышления, тем более после попыток его новой реставрации вслед за смещением Хрущева, была еще очень сильной. В оценках американской политики, перспектив наших отношений с Америкой преобладали формулы непримиримого противоборства – "либо мы, либо они", хотя они и сопровождались, как правило, риторическими призывами к мирному сосуществованию.
Мы с первых шагов пытались также избегать идеологических стереотипов, мешавших правильно оценить собственные национальные интересы, в частности постоянно напоминали, что сдерживание гонки вооружений несет больше выгод Советскому Союзу, чем США, ибо бремя военных расходов для нас более чувствительно.
С началом серьезных переговоров по ограничению стратегических вооружений быстро выявилась проблема, которой было суждено преследовать советских специалистов вплоть до сегодняшнего дня, – наша одержимость секретностью во всем и особенно в вопросах военной политики. В двадцатых годах вопросы эти дебатировались у нас открыто, и это не только не помешало, но, напротив, помогло молодой Советской республике создать надежный оборонительный щит и установить принципиально новые, здоровые отношения между обществом и армией. В тридцатые годы такая демократичная модель была разрушена, и в этом состояла одна из причин катастрофы 1941 года. А в годы холодной войны секретность, воспринимавшаяся обществом как естественный и единственно верный подход к вопросам обороны, обернулась для нас огромными излишними расходами и опасными кризисными ситуациями.
С начала семидесятых годов институт неоднократно поднимал эту тему перед руководством. Но только к середине восьмидесятых начало формироваться понимание необходимости иного подхода к обеспечению безопасности страны, что выразилось в концепции безопасности для всех, а затем и в конкретных шагах к увеличению открытости, расширению мер доверия в вопросах обороны.
В 1969 году резко обострились советско-китайские отношения, что заставило нас заняться более пристальным анализом американо-китайских отношений. Один из первых выводов, который мы сделали в начале 1970 года, состоял в том, что отношения в "треугольнике" СССР – США – КНР уже существуют как единый комплекс. Это не позволяет ставить вопрос: отношения или с США, или с КНР. Наш вывод был таким: необходимо вести курс на установление отвечающих интересам СССР отношений одновременно с обеими странами в той мере, в какой это позволяет политика и той и другой в каждый данный момент.
Неразумно реагировать нервозно и чрезмерно остро на каждое движение в контактах США и КНР, писали мы осенью 1970 года. В августе 1971-го, когда было объявлено о предстоящем визите в Пекин президента Никсона, мы вновь вернулись к проблеме отношений КНР – США, доказывая, что против определенной степени их нормализации нам бороться трудно, рискованно и неразумно: любые такие попытки только вызвали бы нежелательную реакцию в мире.
Я не хочу злоупотреблять вниманием читателя, пересказывали десятки информационных и аналитических записок, ежегодно направлявшихся институтом в те организации, где формировалась советская внешняя политика. Те примеры, которые я привел, по-моему, достаточно ясно показывают, что мы в меру сил старались помочь становлению более просвещенной политики, не были конформистами.
В период болезни Брежнева и усиливавшегося интеллектуального упадка руководства внешней политикой для института настали трудные времена. Я понимал, что попытки подсказать верные шаги руководству становятся все менее продуктивными. Но вместе с тем боялся в этом признаться себе самому и тем более обнажить также неприглядные реалии перед коллективом. Это просто убило бы творческий дух людей. "Невостребованность" науки очень тяжка для ученых. Потому я старался не складывать оружие даже и в трудные времена, для себя оправдывая это как "работу впрок", на будущее – в него все же надежды не теряли. А в коллективе пытался поддерживать уверенность в том, что работа наша остается нужной для политики.
Вели мы и исследования региональных проблем, особенно европейских, ближневосточных, а потом все больше – дальневосточных, тихоокеанских, инициатором и энтузиастом которых был В.П. Лукин. Завязали контакты с исследовательскими центрами в этих регионах, подготовили в институте группу квалифицированных специалистов. С известным удовлетворением могу, в частности, сказать, что институт был среди первых научных коллективов в стране, обративших внимание советского руководства на то, что система приоритетов меняется, Тихоокеанский регион становится для нас крайне важным.
Первые неофициальные записки по этому поводу, содержавшие также политические рекомендации, были направлены в начале восьмидесятых годов еще Брежневу, затем – Андропову, затем – Черненко. Помню, летом 1984 года меня вместе с В.В. Загладиным пригласил A.M. Александров (он оставался в должности помощника генерального секретаря до осени 1985 года), разложил перед собой наши записки, в том числе оставшиеся в наследство от предшественников К.У. Черненко, а также и направленные последнему, и сказал: "Давайте думать, что делать". И мы решили: "Продолжать стараться". Александров взялся, используя редкие часы, а потом и минуты улучшения здоровья тогдашнего генерального секретаря, пробивать какие-то вопросы через него, где можно, пытаться влиять на МИД от его имени и попросил нас использовать и наши собственные возможности. Но они были очень скромны у всех нас, включая самого Александрова.
Если говорить о моих возможностях что-то сделать для практической политики, я мог лишь направлять записки (или их копии) М.С. Горбачеву, фактически ставшему тогда вторым секретарем. Горбачев уже в ту пору проявлял большой интерес к внешней политике. И старался сделать что мог, хотя в той ситуации и его возможности были ограниченными.
После марта 1985 года положение радикально изменилось. И здесь пригодились подготовленные в прошлом заделы, в том числе и созданные в институте.
Но это позже. А в годы глухого застоя у думающих людей душевные силы уходили на то, чтобы относиться к работе творчески, продолжать работать и надеяться.
У нас же, находившихся на рубеже соприкосновений и контактов с США, в целом с Западом, была и еще одна задача, если угодно функция – возможно более достойно вести оборонительные бои. Поправение Запада, наступление консерватизма в сочетании с нарастающими трудностями в нашей внешней политике и внутренних делах ставили наше государство в очень нелегкое положение, в том числе идеологически. Этот фронт наши государственные организации нам охотно предоставляли, особенно если мы – ученые, отдельные публицисты и журналисты – были готовы работать на свой страх и риск.
Наряду с политикой и идеологией у института были и другие важные направления работы.
В начале семидесятых годов становились все более очевидными симптомы застойных тенденций в нашем хозяйственном развитии. Импульс, который дала экономике реформа 1965 года, быстро исчерпал себя из-за непоследовательности ее инициаторов, глухого сопротивления бюрократии. Все возвращалось на круги своя, притом в новой обстановке, когда в мире развертывалась научно-техническая революция. Становилось ясно, что страна не просто сдает позиции в каких-то областях – реальной стала угроза общего отставания.
Уже в сентябре 1968 года институт направил в ЦК КПСС и Совет министров СССР первую информационно-аналитическую записку "О влиянии научно-технической революции на внешнеполитическую стратегию США". По сути, несмотря на намеренно суженный в заголовке аспект проблемы, мы хотели сделать ее "сигналом тревоги", насторожить руководство в связи с явно обозначившимся отставанием страны. Записка была разослана всему руководству, обсуждалась, сыграла определенную роль в пробуждении внимания к этому вопросу, хотя, к сожалению, не имела должных практических последствий. Я уже писал о закончившихся ничем замыслах провести специальный пленум ЦК КПСС по научно-техническому прогрессу.
То же самое относится к записке о передаче научно-технических открытий и достижений в военной области в гражданские отрасли хозяйства, направленной руководству в апреле 1969 года. Была даже создана специальная комиссия, принималось какое-то решение, но более весомых практических результатов не последовало.
С начала восьмидесятых годов институт (насколько я знаю, первым среди подразделений АН СССР) стал привлекать внимание политического руководства к проблеме растущего экономического отставания советского Дальнего Востока и увеличивающегося значения для нас Азиатско-Тихоокеанского региона, который вышел на новый, качественно более высокий уровень развития и взаимных связей. Были внесены предложения, охватывавшие экономическую, политическую, научно-техническую области. Они были призваны, с одной стороны, ускорить развитие наших восточных регионов, а с другой – активно включиться в формирующееся "тихоокеанское сообщество".
В руководящие органы направлялось много информационных записок и по другим экономическим проблемам: о положении дел в отдельных отраслях и важных государственных программах, об американских оценках состояния и перспектив советской экономики, об актуальных вопросах внешнеэкономических связей.
Большое внимание, естественно, уделялось опыту США в сельском хозяйстве и производстве продовольствия. В 1973 году для изучения этого опыта был создан специальный сектор, преобразованный в 1977 году в отдел. Институт буквально бомбил вышестоящие инстанции записками о проблеме белка, развитии бройлерной промышленности, создании новых отраслей пищевой промышленности, улучшении хранения и перевозок зерна и овощей, новых тенденциях в развитии технической базы сельского хозяйства и др. Дважды – при Брежневе, а затем при Андропове – на политбюро рассматривались наши записки о сокращении закупок зерна в США. К сожалению, оба раза под давлением нашего "зернового лобби" они были отклонены.
Институт одним из первых в стране занялся разработкой принципов совместных с западными фирмами производств. В 1976 году были подготовлены предложения о совместном производстве автомобильных свечей с американской компанией "Бендикс", разработана на этом примере концепция и типовая модель новой формы экономического сотрудничества. Предложение дважды рассматривалось на комиссии Совета министров СССР, которая оба раза выносила по этому вопросу положительные решения. Увы, как это было и со многими другими хорошими идеями в те годы, практического воплощения это предложение так и не нашло.
Еще одним важным направлением прикладных экономических исследований были изучение американского и вообще зарубежного опыта управления, попытки приспособить его к нашей практике. На невысоком уровне (предприятие, объединение) это нередко удавалось, работа приносила практическую пользу. На более высоких уровнях (мы, например, подготовили проект управления программой развития Нечерноземной зоны РСФСР, даже успешно доложили его в Совете министров Федерации, но принят он не был) ничего не получалось. В первую очередь – из-за серьезных пороков самой административно-командной системы, оставлявшей очень мало места для рационализации управления.
Как у нас относились к деятельности института? Если говорить о руководстве, то внимательно, особенно в первые несколько лет, когда политика наша еще находилась в каком-то поиске. Записки читались, рассылались, нередко принимались к сведению, получали мы немало заданий. Кое-что приносило практическую пользу, кое-что – нет, в основном по общим причинам – в связи с ситуацией, складывавшейся в стране. Но что я достоверно знаю: ущерба наши рекомендации не нанесли, дурных тенденций в политике не рождали и не поощряли. Упоминаю это, чтобы ответить некоторым критикам, многозначительно заявляющим, что, мол, в период застоя я давал руководству какие-то плохие рекомендации и должен за них ответить. Ни от чего не отказываюсь, за каждый совет готов отвечать. Это, конечно, не значит, что все, что делали институт и я лично, было абсолютно правильно, что мы не допускали ошибок. Нет, как и другие, мы ошибались, переживали подъемы и спады.
С интересом относилась к работе института и общественность. Сужу об этом по хорошему тиражу институтского журнала, по тому, что большая часть изданных нами книг не залеживалась на полках, а также по обилию приглашений выступить с лекциями, получаемых сотрудниками института. Конечно, отклики на нашу работу бывали не только позитивные. Не раз случались неприятности, в которых иногда виновны были мы, а чаще – сверхбдительные цензоры и идеологи. Ну а кроме того, работа института была достаточно определенной идейно и политически, чтобы вызывать недоверие и нападки консерваторов. Один раз под меня и под институт "закладывали" основательную мину Демичев и Кириленко (в 1973 году), правда безуспешно. Но это было тогда в порядке вещей, и, в общем, мне жаловаться нечего, другим выпадали более серьезные испытания.
Думаю, что институт вызывал неприязнь и подозрительность у наших консерваторов не только содержанием своих работ, но и самой атмосферой, сложившейся в его коллективе. Очень многие из нас, если не все, жили надеждой, что период консерватизма и застоя будет не слишком долгим и процессы прогрессивных перемен вновь наберут силу. Это определяло настроения сотрудников; как и все развитые люди, они стремились к интеллектуальной и духовной свободе, а поскольку известная степень такой свободы была необходимым условием эффективной работы института, то он служил для них своего рода убежищем. Большинство ходили на работу с удовольствием, трудились увлеченно, творчески.