Немалую роль в создании такого климата сыграло то, что долгое время средний возраст наших сотрудников не превышал тридцати лет. Молодежи института были предоставлены широкие права и возможности, и она вела себя очень активно – особенно, как ни парадоксально на первый взгляд, во второй половине семидесятых – начале восьмидесятых годов.
Этой не совсем обычной для тех лет атмосферой объяснялось и то, что к нам с удовольствием приходили в гости звезды московской творческой интеллигенции. Нас, в свою очередь, тянуло к людям, которые выделялись на фоне официального конформизма и лицемерия не только своим талантом, но и упрямым стремлением говорить правду, искать ответы на жгучие вопросы, жить по совести. Хочется думать, что им бывало приятно в наших стенах потому, что здесь их понимали. А нам эти встречи давали новые импульсы к творческой работе.
Конечно же не прошли создание и работа института не замеченными и в США. Первое интервью у меня было взято журналом деловых кругов США "Бизнес уик" в январе 1968 года и напечатано примерно месяц спустя. Оно почему-то вызвало страхи и недовольство курирующих институт работников Отдела науки ЦК КПСС. Вот тогда я и решил руководствоваться собственным представлением об интересах страны, не ориентироваться на мнение аппаратных чиновников. А вскоре влиянию института начали приписывать замеченные американцами изменения в тоне советской печати, когда она пишет о США. Так, журнал "Тайм" связывал с работой "новых наблюдателей за Америкой" тот факт, что советские газеты теперь считают нужным отличать "трезвомыслящих империалистов" и "реалистически мыслящих империалистов" от более распространенной и злобной их категории.
Потом появились специальные публикации, в том числе книги, посвященные работе советских американистов и исследователей внешней политики. Приведу выдержки из исследования Библиотеки Конгресса США "Советская дипломатия и поведение на переговорах 1979–1988 гг.: новые испытания для американской дипломатии". В нем, в частности, подчеркивалось, что ИСКАН наряду с другими исследовательскими центрами сыграл важную роль в процессе "интеллектуализации" внешней политики Советского Союза и, "несмотря на признаваемые недостатки", был "главной силой" в трансформации "советского восприятия американской политической системы и особенно конгресса". И другая. "Те, кто внимательно следит за деятельностью Института США, считают, что эту организацию отличают профессионализм и способность влиять на внешнеполитический аппарат, другие же подчеркивают пропагандистскую роль института".
А вот как в журнале "Тайм литерари саплемент" А. Браун суммирует основные выводы книги Нейла Малколма "Советские исследователи политики и американская политика", опубликованной в 1984 году: "Хотя отношения между сверхдержавами за последние двадцать лет имели свои отливы и приливы, знание американской политики в СССР постоянно повышалось… Если советские руководители и наиболее образованная часть населения стали знать американскую политику и общество лучше, то этим они в значительной мере обязаны работе советских американистов, чья печатная продукция выросла по объему и качеству со времени основания Института США в 1967 году… Хотя эта работа неодинакова по качеству и неоднородна по выдвигаемым оценкам и толкованию, она дает советским руководителям и просвещенной стране более широкую информацию об американской политике и обществе, чем та информация о Советском Союзе, которой располагают американские руководители и образованные слои населения… Работа советских американистов, с одной стороны, представляет собой неотъемлемую часть гораздо более информированной интеллектуальной среды, чем та, которая существовала лет сорок назад, а с другой стороны – сама в значительной мере способствует ее формированию". Отмечалось также, что новым в подходах элиты и особенно американистов является "отрадный акцент на здравом смысле в большей мере, чем на идеологии, принятие рационализма в качестве ориентира в политике".
Уже в 1976 году ЦРУ выпустило книгу "Биографический доклад: Советский Институт Соединенных Штатов Америки и Канады". Книга написана в подчеркнуто объективных тонах, приводит точный фактический материал о создании института и первых годах его деятельности, а также краткие биографические справки на всех сотрудников. В предисловии отмечается, что институт не имеет официального правительственного статуса, но информирует политическое руководство об американской политике и позициях США, а также в случае нужды выступает в роли советника. При этом институт обеспечивает советское руководство более глубоким знанием о США и дает ему более полную картину советско-американских отношений. Институт стал также каналом контактов и встреч между специалистами в области внешней политики.
Да и не только между ними. Среди гостей института, выступавших с лекциями, участвовавших в семинарах и обстоятельных беседах, были десятки американских сенаторов и конгрессменов, политических и общественных деятелей, видных представителей делового мира. Назову лишь несколько имен: бывший президент США Р. Никсон и бывший вице-президент У. Мондейл, бывший премьер-министр Великобритании Г. Вильсон и премьер-министр Канады П. Трюдо; такие политики, занимавшие ключевые посты в правительстве США, как С. Вэнс, Р. Макнамара, Г. Киссинджер, Б. Скаукрофт, Ч. Браун, З. Бжезинский, П. Питерсон, сенаторы Э. Кеннеди, Г. Бейкер, Г. Харт, А. Крэнстон, Ч. Мэтайес, Дж. Дэнфорт, Дж. Тауэр; видные ученые Дж. Гэлбрейт, С. Липсет, П. Кеннеди, Р. Такер, М. Шульман, Э. Хьюитт, А. Вулф, У. Мэйнс, С. Биалер, Р. Легволд, С. Хантингтон, а из мира бизнеса – Ч. Торнтон, Т. Тернер, А. Хаммер, Р. Эш, М. Блументал, Ф. Рогатин, Д. Андреас и многие, многие другие. Это, мне кажется, и польза, и одновременно известное признание.
Конечно, в Америке к институту разные круги тоже относились по-разному: институт не раз становился мишенью для атак крайне правых. Особенно массированная кампания, имевшая целью дискредитировать его и подорвать то "вредное", по их мнению, влияние, которое оказывал институт на общественное мнение в США и других западных странах, была развернута в начале восьмидесятых годов.
Перечислю лишь наиболее заметные из статей, специально написанных для дискредитации института: доклад правоконсервативного исследовательского центра "Фонд наследия" "Истинное лицо московского Института США" (1982); статья Дж. Риза "Московские друзья в Институте политических исследований" в журнале "Америкэн опинион" (1983); статья Дж. Шектера "Американский связной Андропова" в журнале "Эсквайр" (1983); статья известного консервативного обозревателя У. Бакли "Ожидая Георгия" в журнале "Нэшнл ревю" (1983); пасквиль Дж. Бреннана "Короткий визит к Андропову" в "Америкэн опинион" (1983) и др. – не говоря уж о такого же рода "внимании", уделенном нам в определенного типа книгах вроде труда Дж. Бэрона "КГБ сегодня. Невидимая рука" (1983), выдержки из которого тут же были напечатаны в массовом журнале "Ридерс дайджест" (1982), воспоминания завербованного ЦРУ агента Шевченко и др.
Наряду с обычными в таких случаях клеветническими темами (институт – инструмент КГБ, а Арбатов – "один из руководителей советской разведки") в этой кампании обращали на себя внимание и некоторые новые моменты, в частности попытки подорвать научную репутацию института и его сотрудников, изобразить их как "функционеров", пытающихся сбить с толку, запутать американцев. В связи с этим резко критиковались американские средства массовой информации за то, что они так охотно предоставляют нам трибуну, рекламируют нас как "ведущих экспертов Кремля по американским делам". Обвинялись мы (что лестно, хотя, увы, не наша заслуга) и в том, что "создали" антивоенное движение в США, Канаде и Западной Европе, посеяли на американской почве идею замораживания ядерных арсеналов (хотя на деле она пришла к нам из США) и т. д. И все это были не только слова.
Сотрудникам института и мне лично американские власти в начале восьмидесятых годов начали чинить всевозможные препятствия, главным обратом чтобы помешать выступлениям в средствах массовой информации США. В 1982 году, например, мне, чтобы сорвать участие в престижной телепередаче, сократили разрешенное визой время пребывания в США; в 1983 году дали визу с условием, что я не буду иметь никаких контактов со средствами массовой информации, и т. д. Начались и трения в отношениях с посольством США в Москве.
Естественно, ни я, ни мои коллеги не были всему этому рады, но мы восприняли кампанию клеветы и такие действия как своеобразный комплимент, как признание того, что мы все же начали понимать Америку и научились с американцами убедительно говорить.
Сейчас эта полоса отношений американских властей к институту уже позади. И наши контакты с американцами нормализовались. А репутация института среди американских коллег осталась достаточно высокой.
Не хотел бы, чтобы сказанное было понято как самоуспокоенность и довольство собой. Нет, и я, и мои коллеги в годы перестройки занялись серьезным переосмыслением своей работы, выявлением недостатков, с тем чтобы поднять исследования до того высокого уровня, которого потребовали новые условия, когда к науке начали прислушиваться, стали учитывать результаты научного анализа в политике. Наука должна была внести свой вклад в становление и развитие нового политического мышления, а оно, в свою очередь, резко повысило критерии оценки политических исследований, политической науки, а также ее ответственность. Перестройка подняла планку очень высоко.
Ветры из Китая
Выше уже говорилось о влиянии на наши внутренние политические процессы, порожденные XX съездом КПСС, событий в Венгрии и Польше (в свою очередь, испытывавших большое воздействие того, что происходило в Советском Союзе). И далее я скажу еще о том значении, которое оказали на наши внутренние дела события 1968 года в Чехословакии.
Но и о том и о другом, в общем, уже писали, а тем, кто был свидетелем указанных событий, многое давно стало очевидным и без пространных объяснений.
Куда меньше внимания привлекало воздействие на наши дела "китайского фактора", хотя временами оно было значительным и отнюдь не всегда однозначным.
Когда, например, реагируя на XX съезд КПСС, Мао Цзэдун провозгласил лозунг "Пусть расцветают сто цветов!", имея в виду, как многим из нас тогда казалось, плюрализм, свободу выражения и отстаивания мнений в идеологии, науке, культуре, это встретило горячую поддержку не только творческой интеллигенции, но и всех сторонников XX съезда в нашей партии и стране. Но зато сталинисты взяли реванш, когда, дав расцвести "ста цветам", тогдашнее китайское руководство начало их безжалостно выкашивать и все обернулось вроде бы самой заурядной провокацией. Хотя "сто цветов", другие события в Китае во второй половине пятидесятых годов еще не играли столь большой роли, не затрагивали непосредственно центральные направления, саму платформу нашей политики.
В начале шестидесятых годов положение изменилось. Ссора с Китаем, конфликт с ним стали реальностью. Мало того, началась острая (временами ожесточенная) политическая и идеологическая борьба между КПСС и КПК, быстро распространившаяся и на всю толщу межгосударственных отношений. В целом этот конфликт, развернувшаяся борьба стали одним из крупнейших международных событий в шестидесятых – семидесятых годах и, видимо, заслуживают особого исследования – как с точки зрения причин (и, наверное, меры вины каждой из сторон), так и самой истории отношений двух крупнейших социалистических держав в тот сложный период, влияния этих отношений на мировую обстановку. Меня в данном случае интересует лишь один важный их аспект – воздействие этого конфликта на внутреннюю политику и идеологическую обстановку в нашей стране.
Оно определялось прежде всего той теоретической и политической платформой, которую выдвинули после начала конфликта Мао Цзэдун и его окружение. Это была платформа воинственно сталинистская, апологетическая в отношении самого Сталина, восхвалявшая, изображавшая исторической закономерностью самые вредные, самые отталкивающие стороны его политики: фетишизацию силы, в том числе военной, физического насилия в революции, строительстве социализма и внешней политике, оголтелое сектантство и нетерпимость в отношении всех инакомыслящих, крайний догматизм в теории, примитивизацию и вульгаризацию марксизма (ей отдал в полной мере дань и сам председатель Мао – вспомним "культурную революцию", цитатник изречений "великого кормчего"). А также упорная защита тезиса о неизбежности войны, усугубляемая чудовищными рассуждениями о том, что, если война и разразится и погибнет несколько сот миллионов людей, "победившие народы крайне быстрыми темпами создадут на развалинах погибшего империализма в тысячу раз более прекрасную цивилизацию, чем при капиталистическом строе, построят свое подлинно прекрасное будущее" (цитирую по сборнику "Да здравствует ленинизм", изданному в 1962 году ЦК КПК). И наконец, доведенный до абсурда культ личности лидера, культ Мао Цзэдуна.
Что в данном случае было особенно важно – это платформа не только для себя (хотя можно представить, что главные мотивы у Мао Цзэдуна были внутренние – желание укрепить личную диктатуру, отвлечь народ, упрочить свою власть и т. д.). Эти взгляды навязывались и Советскому Союзу. От нас требовали отказа от курса XX съезда, публичного "покаяния" и возврата на "путь истинный". То есть речь шла о вмешательстве в наши внутренние дела – как и внутренние дела других социалистических стран, других партий, – дела, имевшие для их жизни и политики принципиальное значение. Добавим – и это тоже очень существенно, – что китайское руководство именно в момент крайнего накала политических и идеологических страстей подняло вопрос о территориальных претензиях к СССР. И тогда же хунвейбинами была начата осада советского посольства. Словом, конфликт развертывался столь стремительно, что создал даже впечатление определенной угрозы прямого военного столкновения. Хотя, забегая вперед, должен сказать, что из всего известного мне могу сделать твердый вывод: мы никогда не планировали нападения на КНР. Почти с такой же уверенностью могу предположить, что и Китай не намеревался напасть на нас.
Но, как бы то ни было, нам пришлось тогда столкнуться с сочетанием реальных политических угроз, непонимания того, что происходит в КНР, и порожденных всем этим страхов и эмоций. Все это, вместе взятое, вывело проблему отношений с Китаем на первый план, притом не только в расчетах политиков, но и в сознании общественности.
Естественно, в этих условиях (а они сформировались в 1962–1964 годах) "китайский фактор" воздействовал на обстановку в нашей стране в том плане, что подрывал позиции активизировавшихся сталинистов и укреплял позиции сторонников XX съезда. Само развитие конфликта с КНР как бы подталкивало вперед Н.С. Хрущева, с конца 1962 года слишком часто оглядывавшегося назад – особенно в идеологии. А силам, стоявшим на стороне перемен, на стороне XX съезда, начавшаяся дискуссия с китайским руководством давала прямую возможность, обсуждая прозвучавшие из Пекина обвинения в наш адрес, открыто высказаться по многим вопросам теории и политики. Эта возможность была тем более важна, что другой почти не представлялось, ибо к тому времени наши "малые" и "большие" руководители почти единодушно такие высказывания начинали прикрывать, поощряя противоположную, весьма консервативную линию.
Такая ситуация была естественным следствием начинавшегося наступления против курса на десталинизацию и обновление общества. А точнее – контрнаступления, начатого вскоре после XXII съезда КПСС, видимо серьезно напугавшего консерваторов и сталинистов. И этот испуг был естественным.
Съезд, какими бы ни были причины, сделавшие одной из его центральных тем критику культа личности Сталина, его преступлений, вызвал заметную активизацию идеологической жизни в стране, дискуссий об истории, об актуальных вопросах теории и политики. Это проявилось в литературе и искусстве (в частности, была наконец после долгой борьбы опубликована повесть А.И. Солженицына "Один день Ивана Денисовича", что стало не только литературным, но и политическим событием), а также в науке, в теории. Именно в этот период был, например, представлен в одно из издательств труд Роя Медведева "Перед судом истории". Словом, в обществе вновь начинала развертываться – даже на новом, более высоком уровне – дискуссия по политическим вопросам, остававшимся для нас главными, – о Сталине и сталинизме.
Это не могло не напугать консерваторов. А их на руководящих постах оставалось очень много. И вот тогда, в конце ноября 1962 года, ими была затеяна самая настоящая провокация. Использована была художественная выставка, открывавшаяся в Манеже. Авторами провокации (помимо тогдашних руководителей Союза художников) были Д.А. Поликарпов, руководивший культурой в Идеологическом отделе ЦК, и, судя по всему, заведовавший этим отделом тогдашний секретарь ЦК КПСС по идеологии Л.Ф. Ильичев.
Суть случившегося известна, о том, что произошло, писали в последнее время художники, ставшие прямыми жертвами провокации. В смысле фактов я ничего добавить к этому не могу. Напомню лишь, что буквально накануне открытия выставки, в основном вполне ортодоксальной, отвечавшей официальным вкусам и установкам, у группы художников, имевших репутацию "левых", "авангардистов" и даже, не к ночи будь сказано, "абстракционистов", хитростью, посулами, уговорами выпросили их произведения. Из них срочно была собрана единая экспозиция на втором этаже Манежа. Те, кто затевал провокацию, знали вкусы, темперамент и грубость Хрущева. Надеялись на взрыв.
И не ошиблись. Взрыв, в точном соответствии с расчетом, произошел. Он оказался оглушающе громким, даже непонятно громким. Ну разве это был серьезный повод для "всесоюзного гнева" по уши погрязшего в делах реальных – а не придуманных проблемах – лидера великой державы? Но, как бы то ни было, история эта обозначила новый водораздел в развитии идеологической и политической обстановки в стране. Начался очень заметный поворот вправо. Должен, правда, сказать, что у меня и сегодня вызывает сомнение, были ли "левые", "авангардистские" картины и скульптуры подлинной причиной того, что Хрущев так сильно (и так надолго – на много месяцев) вышел из себя. Мне кажется, что Никита Сергеевич, хотя и был разозлен выставкой, свое возмущение, свои бурные эмоции во многом симулировал. Ибо он, вполне возможно, уже был сам обеспокоен тем, что после XXII съезда слишком "забрал влево", и искал повода, чтобы круто повернуть вправо, – это вообще было, по-моему, его излюбленной манерой: вести политику, как парусник против ветра, круто меняя галс то влево, то вправо.