Случалось такое и во внешней политике. В 1960 году, накануне парижской встречи в верхах, я, не имея большого доступа к внешней политике, но все же зная, что думают те, кто к ней близок, недоумевал: с чем приедет Никита Сергеевич в Париж, как реализует надежды, которые сам пробудил за несколько месяцев до этого во время своей поездки в США? И когда в начале мая Хрущев разразился потоком гневных речей по поводу американского самолета-шпиона У-2 и задержанного нами пилота Ф. Пауэрса, я был уверен, что взрыв негодования – хотя сам случай давал полные основания для нашей острой реакции – был все же во многом наигранным, что Хрущев просто ухватился за этот повод, чтобы уклониться от серьезного разговора, поскольку ничего реального к этой грандиозной встрече в верхах не "наработал".
Но возвратимся к теме разговора. Трудно сказать, что в действительности было на душе у Хрущева. Но идеологическая обстановка в стране после этой злополучной выставки круто изменилась. То там, то здесь вспыхивали проработочные кампании, складывалась ситуация, похожая на конец 1956 – начало 1957 года, если не хуже. И дело отнюдь не ограничивалось изобразительным искусством или литературой. Столь привычное "закручивание гаек" пошло по очень широкому фронту культуры и идеологии. Люди с тревогой ждали намеченного на лето 1963 года специального пленума ЦК КПСС по идеологическим вопросам. Докладчиком был загодя утвержден все тот же Л.Ф. Ильичев. Он в этот период развил бешеную активность – по мнению многих сведущих людей, рассчитывал стать на пленуме членом или как минимум кандидатом в члены президиума ЦК, обойдя, таким образом, своих соперников (среди них называли прежде всего Ю.В. Андропова и Б.Н. Пономарева). Задача пленума, уже на подходах к которому усилиями аппарата были оттеснены на обочину общественного внимания проблемы, поднятые XX и даже недавним XXII съездами КПСС, совершенно очевидно, могла быть одна – серьезный идеологический зажим.
И как раз в эти месяцы – даже предпленумовские недели – большую позитивную роль сыграл "китайский фактор". Именно он помог во многом обезвредить этот замысел идеологического "дворцового переворота", вновь вывести идеологическую жизнь страны (и вновь, к сожалению, ненадолго) на путь, намеченный XX и XXII съездами КПСС.
События в советско-китайских отношениях развивались в середине 1963 года очень бурно. Не исключаю, что в какой-то мере их подстегивали те или иные наши действия, а также какие-то международные дела. Но скорее, я думаю, причина была в развитии внутренней ситуации в самом Китае, в логике и потребностях развернувшейся там внутренней борьбы.
В момент, когда усиленно насаждался культ личности Мао Цзэдуна, а Китай исподволь продвигался к "культурной революции", маоистское руководство не могло не обрушиться на XX и XXII съезды КПСС, не броситься на защиту Сталина, сталинистских порядков, самого "института" культа личности.
Ну а кроме того, развернутая Мао Цзэдуном кампания против значительной части работников партии, государства, экономики, науки и культуры, так или иначе связанных с Советским Союзом, учившихся или бывавших у нас, сотрудничавших с нашими работниками, естественно, генерировала антисоветизм, острую враждебность к нашей стране и нашей партии.
Как бы то ни было, 14 июня 1963 года, буквально накануне открытия в Москве пленума ЦК по идеологическим вопросам (он был намечен на 18–21 июня), в Китае было опубликовано письмо в адрес ЦК КПСС, атаковавшее по всему фронту советскую политику, руководство нашей партии и страны и конечно же XX и XXII съезды КПСС. Это было воспринято советским руководством как открытый вызов, свидетельство полной непримиримости тогдашних лидеров КНР, тем более что происходило все в канун давно ожидавшихся переговоров представителей двух партий – КПСС и КПК, которые должны были состояться (и состоялись) в начале следующего месяца в Москве.
Участники пленума были ознакомлены с китайским письмом. И в центре внимания пленума, естественно, оказались вопросы, главные в советско-китайской дискуссии, а не абстракционисты, не грехи литераторов, а значит, и не посвященные этим темам разделы идеологической речи Л.Ф. Ильичева (хотя ему, конечно, пришлось на ходу переориентироваться, учесть изменившуюся обстановку). "Большая интрига" наших идеологов села на мель.
Стержнем идеологической жизни вновь стали действительно важные проблемы внутренней жизни и международных отношений. Такие, как борьба против ядерной угрозы, за утверждение принципов мирного сосуществования и разоружение (это был актуальный, требующий обоснования вопрос, так как Хрущев пошел на односторонние меры по сокращению вооруженных сил, чтобы высвободить средства, необходимые для решения особенно острых внутренних проблем) и, конечно, преодоление последствий культа личности Сталина, укрепление законности, развитие демократии, повышение благосостояния советских людей.
Когда эти проблемы стали объектом не только внутренних обсуждений, но и большой международной дискуссии, втянувшей в свою орбиту все социалистические страны, международное коммунистическое движение (это произошло как раз в 1962–1963 годах), очевидной стала необходимость более тщательной теоретической проработки затрагиваемых в дискуссии проблем. Тем более что поначалу Н.С. Хрущев был к этому настроен довольно легкомысленно, позволял себе неряшливые высказывания, чем не преминули воспользоваться оппоненты.
А это значило, что настал, так сказать, "звездный час" теоретических работников аппарата ЦК КПСС, и в первую очередь обоих его международных отделов, их консультантов. Я тогда еще работал в ИМЭМО, хотя большую часть времени выполнял задания Центрального комитета (и имел уже к тому времени официальное предложение перейти в ЦК на консультантскую должность). Так получилось, что я был официально назначен советником нашей делегации на переговорах представителей КПСС и КПК.
Очень хорошо помню сами переговоры. Проходили они 5 – 20 июля 1963 года в совсем новом тогда Доме приемов на Воробьевском шоссе – большом, роскошном, хотя и не очень приспособленном для такой работы здании. Сразу же определился весьма своеобразный ритм переговоров. Это были даже скорее не переговоры, а тягучий, длившийся две недели, последовательный обмен односторонними декларациями, во-первых, вразнос критикующими другую сторону, а во-вторых, отстаивающими свою правоту и марксистскую ортодоксальность.
Проходил он так. Выступал советский представитель и зачитывал свое заявление (другие члены делегации, насколько я помню, изредка дополняли его своими, заранее согласованными, сообщениями). После этого заседание закрывалось. Как мы понимали, китайские товарищи шли в свое посольство и отправляли шифротелеграммой текст нашего заявления (наверное, со своими комментариями и предложениями) в Пекин. После чего ждали оттуда ответа – у нас сложилось тогда впечатление – в виде готового текста ответного выступления. На следующий день они его зачитывали, и заседание снова прерывалось, а у членов и советников нашей делегации начиналась работа, занимавшая, как правило, всю ночь; мы готовили следующее заявление, которое глава нашей делегации М.А. Суслов зачитывал на следующий день.
Но в разгар этих странных переговоров группа советников нашей делегации была брошена на другое срочное задание – подготовку "Открытого письма Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза", адресованного, как разъяснялось в подзаголовке, всем партийным организациям, всем коммунистам Советского Союза, а фактически, конечно, всему миру. Этот документ (весьма пространный – он занял несколько полос в "Правде", а в изданной вскоре брошюре более 60 страниц) был написан в рекордные сроки: мы, готовившие его первоначальный текст, работали в здании ЦК, не выходя из помещения часов около тридцати (день, ночь и часть следующего дня), и страницу за страницей передавали секретарям ЦК на редактуру (ее "швы" в некоторых местах текста бросаются в глаза). 14 июля "Открытое письмо" вместе с китайским "Открытым письмом" нам от 14 июня было опубликовано.
Должен сказать, что переговоры представителей двух партий, а затем "Открытое письмо" давали очень серьезную возможность развить аргументацию, глубже обосновать линию XX съезда. И участники этой работы, включая некоторых секретарей ЦК (в первую очередь Ю.В. Андропова), консультантов и советников, сделали все, чтобы ее использовать. Думаю, все мы понимали ответственность момента, учитывали, как важно было закрепить начавшееся в связи с письмом КПК от 14 июня контрнаступление (пусть скромное, но все же контрнаступление!) против очередной неосталинистской волны, поднявшейся с конца 1962 года.
Я недавно перечитал "Открытое письмо ЦК КПСС", попытался проанализировать его уже с позиций наших сегодняшних взглядов и представлений. И должен сказать, что товарищам, участвовавшим в подготовке документа, в целом не приходится стыдиться за эту работу. Конечно, все-таки было невозможно напрочь выскочить за рамки существовавших тогда взглядов, и документ содержал немало устаревших, наивных, упрощенных представлений о мире и международных делах, о путях революционной и освободительной борьбы рабочего класса и угнетенных народов. И во многих местах видны следы спешки, в которой писался и редактировался документ. Впрочем, я думаю, что, если бы было больше времени на редактирование, он вполне мог не выиграть, а проиграть – за счет "выглаживания", устранения более ярких мест и новых идей, замены их привычными шаблонными формулами, стереотипами и политическими банальностями, настоящими виртуозами которых были некоторые из главных редакторов документа – М.А. Суслов, Л.Ф. Ильичев, П.Ф. Сатюков и др.
Мне кажется, что в "Открытом письме", конечно, неровном по своему теоретическому и политическому уровню и публицистической яркости, все же удалось пойти в ряде ключевых вопросов заметно дальше, чем в прежних документах. И, в частности, более глубоко и убедительно обосновать линию XX съезда нашей партии, ее поворот от произвола, от фетишизации государства, власти, силы к человеку и человечному обществу, к созданию нормальных условий жизни, освобождению от страха, унижений, нужды. То есть линию, которую после 1956 года с таким трудом, такими муками начали утверждать, чтобы от нее отойти, и потом снова вернуться к ней, развить ее уже на этапе перестройки…
Приведу несколько выдержек. Они, по-моему, говорят сами за себя (разумеется, понимать их следует как выражение убеждений, намерений, как предложение определенных целей политики; пусть читателя не удивляет форма изложения – в силу принятых тогда "правил игры", чтобы высказаться за одну линию и против другой, авторам приходилось выдавать желаемое за действительное и умалчивать о недостатках или нарушении тех решений и обязательств, которые давала партия).
Первой приведу выдержку из раздела, в котором отстаиваются, защищаются решения XX съезда. Притом с позиций, с которых до этого никогда или почти никогда с людьми не говорили.
"Навсегда ушла в прошлое, – говорилось в "Открытом письме", – атмосфера страха, подозрительности, неуверенности, отравлявшая жизнь народа в период культа личности. Невозможно отрицать тот факт, что советский человек стал жить лучше, пользоваться благами социализма. Спросите у рабочего, получившего новую квартиру (а таких миллионы!), у пенсионера, обеспеченного в старости, у колхозника, обретшего достаток, спросите у тысяч и тысяч людей, которые незаслуженно пострадали от репрессий в период культа личности и которым возвращены свобода и доброе имя, – и вы узнаете, что означает на деле для советского человека победа ленинского курса XX съезда КПСС.
Спросите у людей, отцы и матери которых стали жертвами репрессий в период культа личности, что для них значит получить признание, что их отцы, матери и братья были честными людьми и что сами они являются не отщепенцами в нашем обществе, а достойными, полноправными сынами и дочерьми советской Родины".
Сегодня, конечно, все это звучит банально. Но до этого в партийных документах так с народом не говорили. И не только по форме (она тоже была необычной, заменив традиционные штампы и выспреннюю декламацию). В прежних документах старательно обходились, прятались за философскими рассуждениями подлая суть, бесчеловечность сталинизма, страдания, на которые он обрекал миллионы людей.
Можно, правда, обвинить авторов в том, что желаемое они здесь выдают за сущее. Но, во-первых, такими были "правила игры". А во-вторых, речь действительно шла о некоторых разительных переменах, произошедших после Сталина (об этом сейчас как-то подзабыли). До хрущевской пенсионной реформы, например, потолок обычной (не персональной) пенсии был 23 рубля, а стал 120. Жилье при Сталине почти не строилось, если не считать единичных домов для начальства и "знатных" граждан, а тут миллионы людей – притом рядовых людей, а не одних ответственных работников – начали получать квартиры. Заметно повысились, стали хоть как-то соотноситься с прожиточным минимумом выплаты колхозникам, до этого работавшим за "палочки" в книге учета трудодней. Не говоря уж о реабилитации невинно осужденных, о резком сокращении (к сожалению, не полном прекращении) арестов по политическим мотивам.
Наиболее существенный шаг вперед "Открытое письмо" делало, однако, в других вопросах. Прежде всего – в обосновании курса борьбы за мир и предотвращение ядерной войны как главной задачи коммунистов. Китайские товарищи атаковали эту установку, утверждая, что это отказ от марксизма-ленинизма, нацеливающего коммунистов на решение совсем иной главной задачи – на уничтожение империализма. И, кроме того, они считали это утопией, поскольку войн нельзя избежать, пока сохраняется империализм.
В "Открытом письме" КПСС эти доводы отвергались с меньшим числом оговорок, чем обычно делалось раньше, откровенно говорилось о радикальных изменениях, которые вносит в представления о войне современное оружие массового уничтожения. И давалась уничтожающая отповедь сектантскому изуверству в подходе маоистов к вопросу о мировой термоядерной войне, их рассуждениям о том, что в случае войны, пусть она обойдется в сотни миллионов жертв, погибнет империализм, а победившие народы "крайне быстрыми темпами" пойдут в счастливое будущее.
"Хочется, – говорилось в "Открытом письме", – спросить у китайских товарищей, которые предлагают строить прекрасное будущее на развалинах погибшего в термоядерной войне старого мира, советовались ли они по этому вопросу с рабочим классом тех стран, где господствует империализм? Рабочий класс, трудящиеся спросят таких "революционеров": "Какое вы имеете право за нас решать вопросы нашего существования и нашей классовой борьбы? Мы тоже за социализм, но хотим завоевать его в классовой борьбе, а не посредством развязывания мировой термоядерной войны".
Это была полемика не только с тогдашними китайскими руководителями, но и с нашими отечественными консерваторами и сталинистами. "Открытое письмо", по сути, вплотную подошло к выводу о том, что в ядерной войне не может быть победителей, оно снимало табу (вновь введенное спустя пару лет) на правду о последствиях ядерной войны. Правду, которая не только в Китае, но и у нас долгие годы зажималась как проявление "буржуазного пацифизма", как нечто подрывающее готовность и волю армии и народа вести непримиримую борьбу с империализмом, не поддаваться угрозам, не уступать шантажу ядерной войной.
Делались в документе и подходы к выводу о том, что интересы выживания человечества, интересы развития общества выше чьих бы то ни было классовых интересов. В "Открытом письме", в частности, говорилось, что в борьбе за предотвращение войны возможно объединение самых разных классов, самых разных классовых интересов, поскольку "атомная бомба не придерживается классового принципа – она уничтожает всех, кто попадает в сферу ее разрушительного действия". Наконец, много решительнее, чем раньше, был поставлен вопрос о разоружении, обоснованы и его необходимость, и его реальность, достижимость.
Конечно, читая этот документ сегодня, обращаешь внимание также и на то, как много еще было у нас "родимых пятен" сталинистского прошлого, заблуждений, веры в догмы, примитивных представлений, унаследованных от долгого периода засилья догматизма и сектантства в политическом мышлении. Отсюда прорывающиеся то здесь, то там неуверенность в выдвинутых нами же идеях, сомнения в их соответствии Ветхому и Новому заветам Священного Писания, в которое при Сталине превратили творческую теорию марксизма. И потому то здесь, то там видны оговорки, напоминающие привычный, машинальный поклон в сторону "красного угла", где должны бы висеть иконы. А если говорить о полемике с Мао Цзэдуном, с тогдашним руководством Китая, то и едва прикрытый страх: как бы не уступить оппонентам первенство в "революционности", в непримиримости к империализму, в заверениях о своей готовности все отдать ради поддержки революционной и освободительной борьбы народов…