А вот ему, Брежневу, в те первые месяцы и даже годы после октябрьского пленума говорили многое. И разное. Когда я говорю об ожесточенной борьбе за его "душу", это вовсе не преувеличение.
Главным плацдармом, где она шла, были политбюро и Секретариат ЦК КПСС, и там, несомненно, происходили сражения, отголоски которых докатывались и до нас, а потом нередко – до всей общественности. Не сомневаюсь, что многие члены руководства постоянно пытались "обрабатывать" Брежнева и в личных беседах. С учетом тогдашнего состава политбюро и Секретариата можно сказать, что это было в основном давление вправо, к сталинизму.
Для меня и моих коллег более "прозрачным", открытым был, так сказать, рабочий уровень борьбы. Она и здесь после октябрьского пленума шла остро. Всех участников этой борьбы я не знаю. Но среди тех, кто был особенно активным и находился на виду, хотел бы прежде всего назвать С.П. Трапезникова, подобранного Брежневым еще в Молдавии, где он, кажется, был преподавателем марксизма. Он стал помощником Брежнева, когда того перевели в Москву. Это был типичный представитель тех претенциозных неучей (он даже писал с огромным количеством грамматических ошибок, а что уж говорить о стиле и тем более о содержании!), даже мракобесов, которых, к сожалению, среди преподавателей марксизма при Сталине, да и после него оказалось великое множество – благо задача перед ними стояла предельно простая: перетолковывать из года в год четвертую главу "Краткого курса" и последние выступления руководителей. Потом, используя служебное положение, этот человек защитил все требуемые диссертации и, наверное, не без помощи шефа устроился профессором в Высшую партийную школу. Когда Брежнев стал генеральным секретарем, он выдвинул Трапезникова на пост заведующего Отделом науки ЦК КПСС. Там в полной мере проявились его и политические, и человеческие качества: реакционность, злобность, агрессивность, бесчестность и коварство.
Под стать ему был давно уже работавший с Брежневым его помощник В.А. Голиков, тоже мнивший себя "выдающимся марксистом". Такой же малограмотный, как и Трапезников, он считал себя специалистом по аграрному вопросу; но Голиков при случае выступал в печати и по любым другим проблемам – как "теоретик" культуры, идеологии, даже международных дел. И тоже – убежденный сталинист, отъявленный реакционер.
Они собрали вокруг себя группу единомышленников и объединенными усилиями, очень напористо, ловко используя естественную в момент смены руководства неопределенность и неуверенность, а также свою близость к Брежневу, бросились в наступление. Пытаясь радикально переменить идеологический и политический курс партии, они особое внимание постоянно уделяли обработке самого Брежнева, чтобы сделать его персональным покровителем и даже исполнителем этого замысла. Это была, так сказать, "пятая колонна" сталинистов в самом брежневском окружении (в нее входили также К.У. Черненко, Н.А. Тихонов, Н.А. Щелоков, но в идеологии они большой активности не проявляли).
Наступление шло по широкому фронту. Во внутренних делах добивались отмены решений XX и XXII съездов КПСС, касающихся культа личности Сталина, его полной реабилитации, а также отказа от выдвинутых после смерти Сталина новых идей – об общенародном государстве, о КПСС как партии всего народа и др. И, разумеется, реставрации старых, сталинистских взглядов в истории, экономике, других общественных науках. Во внешних делах целью сталинистов был отказ от всех появившихся в последние годы новых идей и представлений в вопросах войны и мира и международных отношений. Все это не только нашептывалось Брежневу, но и упрямо вписывалось в проекты его речей и партийных документов.
Развернувшаяся атака на курс XX съезда, надо сказать, встретила довольно серьезное сопротивление, несмотря на отсутствие признанных лидеров у демократических сил. Видимо, сами идеи обновления, очищения идеалов социализма от крови и грязи уже завоевали серьезную поддержку в толще партии и общества, несмотря на непоследовательность Хрущева и его сподвижников. Этим в конечном счете можно объяснить, что так вот, с ходу, одним махом изменить политическую линию и политическую атмосферу в партии и стране не удалось. Против такого крутого поворота были и некоторые члены президиума ЦК КПСС (включая, как ни странно, даже М.А. Суслова, который был вообще против крутых поворотов, за осторожность, а также секретарей ЦК Ю.В. Андропова и Б.Н. Пономарева). Ну а кроме того, в жесткую "позиционную войну", развернувшуюся в процессе рутинной работы над речами, документами, ответственными статьями, включалась большая группа людей из самого аппарата ЦК (в их числе определенная роль принадлежала консультантам обоих международных отделов, а также некоторым ответственным работникам Отдела пропаганды, включая прежде всего А.Н. Яковлева). А также – ученые, журналисты, эксперты. Они в меру сил старались отбить наскоки сталинистов.
Победой всех этих, не побоюсь затертого термина, здоровых сил можно, в частности, считать то, что на ХХIII съезде, бесцветном, консервативном, не сделавшем ни одного шага вперед, вопреки требованиям сталинистов все же не произошло отмены решений XX и ХХII съездов партии. Победой – сейчас это может казаться непонятным, даже смешным – стало и то, что время от времени как символ, как флаг, демонстрировавший, что "крепость" пока что не пала, в официальных документах и речах появлялись упоминания XX и XXII съездов партии ("протащить" в эти документы прямую критику культа личности Сталина становилось все труднее). Сохранены были и "новации" во внешней политике, включая понятие мирного сосуществования, хотя и вокруг него какое-то время шла острая борьба. Мало того, летом 1966 года на заседании Политического консультативного комитета Организации Варшавского договора была одобрена идея переговоров по созданию системы общеевропейской безопасности, то есть был начат путь, который привел через девять лет к хельсинкскому Заключительному акту, а затем – уже в наши дни – к другим новым политическим реальностям в Европе.
Но при существовавшем соотношении сил эта борьба не могла завершиться торжеством идей XX съезда. Кое-какие плацдармы были захвачены сталинистами. И речь шла не только о назначениях, но и о политической и идеологической линии. Начиная с вещей символических, но в нашем обществе, где все давно научились читать между строк, тем не менее весьма существенных. Например, имя Сталина перестало появляться в контексте критики его преступлений и ошибок, но зато все чаще начало упоминаться в хвалебном, положительном смысле. (Кажется, первым документом, где оно фигурировало в позитивном контексте, был доклад Л.И. Брежнева в связи с двадцатилетием победы над фашистской Германией в мае 1965 года.) Изменились содержание и стиль официозных статей. В них все реже рассматривались темы, упоминались идеи и понятия, вошедшие в обиход после XX съезда. Зато ключевыми словами становились "классовость", "партийность", "идейная чистота", "непримиримая борьба с ревизионизмом" и т. д. – весь столь привычный со сталинских времен идеологический набор.
Первая схватка, одним словом, закончилась как бы компромиссом. Что-то сохранила одна сторона, но что-то получила и другая.
То же самое можно сказать и о другом, более интимном аспекте сталинистского контрнаступления – о том, что я назвал "борьбой за душу" Брежнева.
У консерваторов, включая людей из близкого окружения Брежнева, были – при всем их примитивизме, невежестве, а в чем-то и тупости – важные источники силы. Один из них состоял в том, что они давно и хорошо знали Брежнева, знали и его слабости и могли на них довольно ловко играть. Поначалу, я думаю, весьма провинциальный, почти не имевший дела со сколько-нибудь образованными, эрудированными людьми. Брежнев даже искренне верил, что его прежние приближенные – настоящие знатоки политики, экономики, марксизма, которые оберегут его от ошибок, ляпсусов, а то, глядишь, и подскажут стоящую мысль. И уж во всяком случае, помогут разобраться, соответствует ли то или иное заявление, предложение, формулировка марксистскому "священному писанию" или нет. Этот вопрос, видимо, особенно волновал Брежнева, когда он стал генеральным секретарем. Тут уж делать что-то "немарксистское", считал он, совсем не подобает – на него смотрели вся партия, весь мир. А сам Леонид Ильич был в теории крайне слаб и хорошо это понимал.
Но этим людям все же не удалось добиться главного – монополии на "ухо Брежнева", положения "верховных жрецов" от марксизма, монополии на теоретическую, а тем более (ведь они и этого добивались) политическую экспертизу. Здесь, я думаю, решающую роль сыграла в высшей мере присущая Брежневу осторожность. Он хотя поначалу этим людям доверял, но не был в них полностью уверен, боялся оконфузиться. И потому вскоре начал искать также альтернативные мнения и точки зрения.
Мне кажется, очень важным в той ситуации было то, что Андропов быстро и однозначно встал на позицию поддержки Брежнева (кстати, был в отношении его безупречно лоялен, хотя и не мог не видеть его слабостей, а в последние годы – полной неспособности выполнять элементарные обязанности руководителя страны). Поэтому уже в первые месяцы после октябрьского пленума у Андропова появилась возможность высказывать Брежневу свое мнение, и, хотя Юрий Владимирович был осторожен (мне лично часто казалось – чрезмерно осторожен), он мог играть по ряду вопросов роль противовеса негативным давлениям. Эту возможность, по моим наблюдениям и впечатлениям, он в каких-то ситуациях использовал.
Вскоре начали играть все возрастающую роль два помощника Брежнева – А.М. Александров-Агентов и Г.Э. Цуканов. Александров – профессиональный дипломат, приглашен Брежневым из Министерства иностранных дел еще в пору, когда тот был председателем президиума Верховного Совета СССР. Александров конечно же в интеллектуальном плане, а также в плане политической и человеческой порядочности стоял на порядок выше Голикова и Трапезникова и как минимум мог нейтрализовать их наиболее оголтелые атаки на внешнеполитическом направлении. Во всяком случае, в вопросах, где сам занимал прогрессивную позицию (делаю эту оговорку потому, что в некоторых вопросах Александров, на мой взгляд, был достаточно консервативен).
Что касается Цуканова, то это был профессиональный инженер-металлург, в прошлом директор крупного металлургического завода в Днепродзержинске. Брежнев, став вторым секретарем ЦК КПСС, сорвал его с места – Леониду Ильичу нужен был помощник в делах, связанных с общим руководством оборонной промышленностью. Теперь, когда Брежнев стал генеральным секретарем, у Цуканова появились более широкие функции и он начал помогать ему в экономических, а со временем – и в других делах. Поскольку Цуканов не считал себя в этих вопросах достаточно компетентным, он привлекал в качестве экспертов специалистов.
Не скажу, чтобы у Цуканова с самого начала были четкие идейно-политические позиции по проблемам, вокруг которых развертывалась особенно острая борьба: о Сталине и курсе XX съезда, о мирном сосуществовании и др. Но он быстро нашел верную ориентацию. Не в последнюю очередь потому, что хорошо знал людей из самого близкого окружения Брежнева и относился почти ко всем ним с глубокой антипатией. Это заставляло его искать помощи, привлекать к выполнению заданий людей, настроенных прогрессивно (нередко спрашивая совета и у Андропова, которому он очень доверял). Так, в число тех, кого привлекали к заданиям по поручению Брежнева либо в качестве рецензентов на поступающие от других помощников материалы, попали Н.Н. Иноземцев, А.Е. Бовин, В.В. Загладин, автор этих воспоминаний, а также Г.Х. Шахназаров, С.А. Ситарян, Б.М. Сухаревский, А.А. Аграновский и некоторые другие.
Очень скоро усилиями упомянутых и, наверное, многих не упомянутых людей разнузданно-сталинскому влиянию на Брежнева все же был создан определенный противовес.
И тогда, и, естественно, потом я не раз задавал себе вопрос: что думал сам Брежнев, каковы его убеждения? Не мог же он сохранять свои представления в виде чистого листа, "табула раза", на котором другие могли бы писать что им заблагорассудится. Ведь это был уже почти шестидесятилетний человек, который прошел, занимая весьма ответственные посты, почти через все главные политические события своего времени: на XIX съезде, при Сталине, он, напомню, был включен в расширенный состав президиума ЦК и с этого времени был членом Центрального комитета КПСС; а с 1959 года работал на ответственнейших постах в Москве: вторым секретарем ЦК, председателем президиума Верховного Совета СССР.
Возвращаясь к теме о "борьбе за душу" нового лидера в первые месяцы и годы после октябрьского пленума ЦК, хотел бы сказать, что, став первым в стране человеком, генеральным секретарем ЦК КПСС, он на глазах начал меняться (что, наверное, тоже неизбежно). Вообще разница в ответственности, в мироощущении и конечно же в подходе к делам между первым человеком в стране и остальными руководителями гораздо больше, чем, скажем, между членами политбюро и аппаратными чиновниками не только высокого, но даже и среднего ранга. И положения не меняет замена единовластия, доведенного до предела условиями культа личности, коллективным руководством. Оставляю в стороне вопрос, было ли таковое у нас и вообще возможна и целесообразна ли эта форма управления или же она не более чем суррогат настоящей, действительно необходимой для стабильности и прогресса демократии, суррогат, к тому же освобождающий конкретного лидера от личной ответственности, – своего рода политическая "круговая порука".
Причины этого различия, особого положения первого в государстве человека неоднозначны. Одна из них – власть, огромная власть и ее влияние на личность человека. А другая – ответственность. Когда дело доходит до окончательного решения, высший руководитель должен сказать "да" или "нет" – перекладывать ответственность просто не на кого. Именно на этой грани мнение превращается в политику, слова – в дела, затрагивающие интересы и судьбы множества людей, страны, а иногда и международного сообщества.
Мне кажется (это и личное впечатление: мы познакомились в начале 1965 года), что Л.И. Брежнев, став первым секретарем ЦК КПСС, с немалым трудом привыкал к своей новой ответственности, осознавал, какое огромное бремя легло на его плечи. И хотя столь высокое положение (шутка сказать – "царь"!) ему, несомненно, очень нравилось, были и робость, и осторожность, и очевидный страх ошибиться, боязнь ответственности. Его, конечно, очень серьезно обременяли старый скудный интеллектуальный багаж, провинциальные взгляды на многие дела, узкий, даже мещанский, обывательский кругозор (потом все это сыграло очень дурную роль). Какое-то время, как мне казалось, он ощущал, что "не дотягивает". Самонадеянность, самоуверенность появились позже и не без помощи подхалимов, ставших со сталинских времен, пожалуй, самой большой угрозой для политического руководства страны, собственно, для руководства на любом уровне. А о поразивших его еще позже болезни, старости, даже маразме – разговор особый.
В первые два-три года после октябрьского пленума представления и политические взгляды Брежнева претерпевали определенную позитивную эволюцию. Хотя он еще верил своим старым советникам, но начал понимать, что как генеральный секретарь не может полагаться на них одних, должен радикально расширить круг получаемой информации, выслушивать мнения (самые различные) большего количества людей.
По этой причине он, видимо, и начал прислушиваться к Андропову – нетипичному и неординарному представителю круга партийных руководителей. И через Александрова и Цуканова, а иногда и сам лично привлекал к заданиям более широкий круг людей, тоже вещь для партийного аппарата тех лет нетипичная. В то время Брежнев действительно многим интересовался и охотно слушал (читать он не любил, письменный текст воспринимал хуже устного, потому и направляемые ему записки чаще всего просил читать вслух).
Здесь, правда, существовала любопытная закономерность: интересовался новый лидер, слушал и воспринимал то, что относилось к сферам, в которых он считал себя несведущим, и это свое невежество (опять же поначалу) готов был открыто признать: во внешней политике, в какой-то мере в вопросах культуры, даже в идеологии и марксистско-ленинской теории. Зато он был убежден, что прекрасно разбирается в сельском хозяйстве да и вообще в практической экономике, в военных вопросах. И очень хорошо понимает в людях, в кадрах, является знатоком партийной работы. По всем этим вопросам, как я заметил, говорить с ним, пытаться его переубедить было почти бессмысленно.
Как бы то ни было, общими, хотя и разрозненными усилиями значительного числа людей в те первые годы удалось серьезно ослабить влияние на нового генерального секретаря наиболее воинственных сталинистов, включая как отдельных членов политбюро, так и доморощенных теоретиков из его собственной свиты. Давалось это в упорной борьбе.
Одна из самых острых схваток, в которых я участвовал, разгорелась вокруг текста речи, которую он должен был произнести в ходе своей первой в новом качестве поездки в Грузию в начале ноября 1966 года (для вручения республике ордена, конечно). Первоначальный вариант речи был подготовлен под руководством Трапезникова и Голикова и их грузинских друзей. Он представлял собой совершенно бессовестную попытку возвеличить Сталина, снова провозгласить его великим вождем. Получив текст, Брежнев, видимо, в чем-то все же усомнился и передал его Цуканову на "экспертизу". Цуканов, хотя и не разбирался в идеологических тонкостях, хорошо понял, какой скандал может вызвать такая речь. Но хотел вооружиться достаточно основательными аргументами для разговора с Брежневым и попросил меня дать развернутые замечания. Я это сделал. В тот же день он сказал, что назавтра в девять утра меня приглашает Брежнев.
Я, чтобы не нарушать лояльности в отношении непосредственного начальника – Ю.В. Андропова, сообщил ему об этом (и заодно рассказал коротко о содержании проекта речи, спросил совета). Он мне сказал: "Что же, раз в эту историю попал, действуй так, как считаешь нужным". Неудовольствия, равно как призыва к осторожности, к тому, чтобы уклоняться от столкновения, я не уловил. Собственно, на такой ответ и рассчитывал.
Потом допоздна сидел и готовился. Подумав, решил, что наиболее эффективным способом отвергнуть проект речи будут не призывы к политической порядочности (можно ли, разоблачив Сталина как преступника, теперь его восхвалять?) и не абстрактные рассуждения о вреде культа личности и его несоответствии марксизму, а предельно предметные аргументы о пагубных практических последствиях такого выступления нового лидера для него самого, для партии и страны.
Первый аргумент сводился к тому, что выступление вызовет серьезные осложнения в ряде социалистических стран (я работал в отделе, который занимался ими, и начать с этого было естественным). В двух из этих стран, решил я напомнить Брежневу, лидерами стали люди, в свое время посаженные Сталиным в тюрьму и чудом оставшиеся в живых, – Кадар в Венгрии и Гомулка в Польше. В третьей – Болгарии – сразу после XX съезда прежний руководитель был снят пленумом ЦК за злоупотребления властью. Что же, там снова менять лидеров? Ведь этого местные сталинисты непременно захотят. Неужто Брежневу сейчас, в этот и без того непростой момент, нужны такие осложнения?