ГЛАВА XV. Господин министр, наконец, произносит историческую фразу
Вот так: плотно затворить дверь кабинета, удобно откинуться в пружинном кресле и мечтать, дымя сигарой, следя за ее голубым дымом…
О чем же мечтал господин министр?..
Господин министр мечтал о многом. О кресле премьера, о жезле диктатора, об ордене Подвязки.
Но в минуты особенно хорошего настроения, особого лирического подъема, он мечтал о славе "либеральный". Либеральный министр, "министр либерал" - это звучит недурно!
Спешим оговориться: разумеется, господин министр никогда не подразумевал под этим - ответственный министр.
Нет, нет, нет - это было бы слишком.
Это уже потрясало бы устои.
Вот идеал: либеральный и безответственный… Но слаще всего были мечты о памятнике, который ему когда-нибудь поставит благодарная Россия…
Скромная, но внушительная фигура… Рука устремлена вдаль; в ней свиток, на котором начертано: "Законы", "Закон", "Законность" (это уже мелкие детали).
И на скромном гранитном пьедестале золотыми буквами выбита какая-нибудь историческая фраза, произнесенная им, министром.
Например…
Пока, правда, подходящего примера не было, вернее, не было подходящего случая ее произнести.
Кругом памятника разбит сквер, играют дети. Дворцовый гренадер ходит с ружьем…
- Ваше превосходительство!
- Ну?
- Приехал барон Шиллинг.
- Проси!
- Между нами говоря, барон, - говорил министр, - я считаю это басней, тут была политическая подкладка. Просто я застал их… ну, вы понимаете, я был, разумеется, взбешен.
Говорю: "сударыня, я никому не навязывался"… И вдруг вижу, он подымает на меня револьвер… Это была ревность, просто ревность…
- А знаете, что он сказал в агонии?
Министр поморщился.
Он сказал: "Софочка - это судьба", и еще: "Ваше высочество, я его убил".
- О, бред умирающего!..
- Но, ваше превосходительство, прочтите это!
Серый листок, написанный рукой Павлика, выпал из большого конверта с печатью.
Мороз, Фурштадтская, лакеи, почтальон, женщина помните, помните?
"…Посвящение мое состоялось!"
Несколько раз министр прочел письмо, наконец, он поднял на барона изумленные глаза.
- Но… если показать это письмо кому следует, на арест герцога, пожалуй, теперь согласятся!
- Пожалуй! - процедил барон. И1 добавил несколько странным голосом: - Только следует поторопиться.
- Я сейчас же поеду. Эй! Автомобиль!
Министр уже надевал шубу, когда запыхавшийся курьер подал ему пакет.
Барсов разорвал конверт и пошатнулся…
Там был указ об отставке.
- Это уже не самодержавие, это деспотия!.. - в отчаянии воскликнул министр, падая на стул.
И тотчас ему представился полированный гранитный цоколь, на нем начертанные золотом эти слова…
- Кажется, я нашел свою историческую фразу, - горько улыбнулся господин экс-управляющий министерством.
Барон насвистывал какой-то марш.
ГЛАВА XVI и заключительная
Взгляните: пар над чашкой чая.
Какой прекрасный фимиам!..
Но поэт, восклицавший так, подразумевал, конечно, простой чайный пар над обыкновенной чашкой. А в руках Софочки и барона были лиловые, датские (Соренна au Danemark) изумительного фасона чашки, и разносился аромат чудесного цейлонского чая.
Софочка и барон тихо беседовали в полукруглом будуаре.
Софочка выглядела грустной. Она говорила томным шепотом:
- И металлургические, и железо-каменноугольные - все, все.
Барон утешал:
- И еще, Софочка, упадут.
- Какой ужас! Что смотрит Временное правительство?
- Ах, мы все разоримся.
Барон прихлебывал чай.
- Знаете, барон, - помолчав сказала Софочка, - я хочу уехать за границу. После смерти этого мальчика мне наш дом ужасен. Когда я остаюсь одна, мне страшно. Эти выстрелы - брр… расстегнутый ворот… Потом полиция, допрос… Я боюсь одна входить в кабинет.
- Ну, а со мной?
В кабинете все выглядело по-старому, только пол без ковра выглядел странно голым.
- Здесь, кажется, был ковер?
- Да, старинный, персидский. Помните, барон, вы говорили, что на восточных коврах незаметна кровь. Он был весь залит этой страшной кровью.
И Софочка расплакалась.
Барон, обняв ее, отвел обратно в будуар.
- София Павловна! - сказал он почти нежно. - Не плачьте. Вы живы. Вы молоды. И что же жалеть о ребенке, который умер здесь. Надо легко жить. Вот древние венецианцы знали, что раз кровь хорошо отмыта с только что совершивших убийство рук и руки эти белые, нежные, благоухают - значит, довольно помнить о крови. И наша жизнь не хрупка ли, как эта лиловая чашка. Она привезена издалека, очаровательна, и ее так легко разбить…
- Но вы философ, барон, - сказала Софочка, подымая тонкие подрисованные брови. - Как поэтично, наша жизнь - лиловая чашка.
- Это не моя мысль, Софочка, я слышал ее от своего друга, Джона Смоллуэйса.
- Я никогда не знала, что у вас есть такой друг. Кто же он?
- Мой двойник.
- Я не понимаю, барон, что вы хотите сказать?
- Ничего, Софочка, ровно ничего. Никакого Джона нет. Просто я пошутил. И я так давно не целовал вас.
ЛИЛИЯ ДЖЕРСЕЯ
Одни называют Ривьеру раем, другие - сладким пирогом. Правда есть в обоих утверждениях. Что-то кондитерское в розовых скалах Приморских Альп над сиреневым морем, что-то райское в щебете американок или витрин "Кафе Наполитэн".
Впрочем, одно не исключает другого. Представление о рае, как о вечном чае с танцами, вряд ли удивит кого-нибудь из прогуливающихся по "Променад дез-Англэ". Эти бедные смертные, покуда они еще не вошли в небесный "ти-рум", стараются жить так, чтобы неизбежная перемена не показалась резкой. Прогулка, завтрак, чай с танцами, обед с танцами, ужин с танцами… Почти блаженство, почти небытие…
Всем известно, что французское побережье, от Канн до Ментоны, в зимние месяцы делается англо-американским. Прочтите список "вновь прибывших" - встретить в нем и французскую фамилию не легче, чем найти в ветке сирени "счастье". Всюду говорят по-английски, всюду пьют виски, всюду читают "Таймс".
Однажды, в этом англо-американском раю, мне понадобилась книга, изданная в Нью-Йорке. Казалось бы, что проще. Но тут выяснилось, что тысячи знатных приезжих - книг не читают. В единственной на всей Ривьере, английской книжной лавке - чем-то среднем между писчебумажным ларьком и лимонадной стойкой, мне выложили кипу магазэнов и удивились, чего я еще хочу. Вот магазэн - спортивный, вот спиритический, вот модный. Если сэр желает серьезного чтения, то вот похождения большевицкого вождя Самары, рассказанные князем Николаем Имановым. Бостонское издание, цена два доллара.
Мемуары князя Иманова, по бедности, я не купил. Другой английской лавки не было. В многочисленных французских преувеличенно шаркали и кланялись при слове "Америка", но предлагали одно и то же - спиритические журналы и Библию…
Американская книга, которую я искал, была "Записки мисс Эмилии Ленгтри".
Два года назад я был на раздаче призов на цветочной выставке в Каннах. Первый приз получила за розы из своего сада высокая худая старуха. Как все богатые англичанки на Ривьере, она была одета безо всякого соответствия с возрастом, увешана бриллиантами и накрашена. По здешним нравам, впрочем, туалет ее был скромен - ни попугая на плече, ни обезьяны на цепочке…
"Смотрите, смотрите, - сказал мой сосед, - это знаменитая Ленгтри, "Лилия Джерсея". (Я впервые услышал это имя.) "Смотрите, смотрите - как она еще красива".
Семидесятилетняя "Лилия" получила свой аляповатый жетон и под аплодисменты, улыбаясь, шла к выходу. Минуту я видел ее совсем близко. Красива? Это было не то слово. Но на ее увядшем лице, на ее движениях и улыбке лежал отблеск какой-то вечной прелести.
Прелести той Эмилии Ленгтри, которая, по словам Уайльда, вплыла, "как лебедь в гусиный пруд - в Лондон времен Виктории".
В 1874 году Эмилия-Шарлотта ла Бретон вышла замуж за Эдуарда Ленгтри. По ее словам, ей было тогда 17 лет. Ее биограф Винтер утверждает, что 22. Семнадцати- или двадцатидвухлетняя Эмилия сразу ослепила и потрясла красотою весь Лондон.
Когда она отправлялась за покупками, ей приходилось прятать лицо под густой вуалью. Но эта хитрость не всегда удается - толпа осаждает магазин, в который вошла "Лилия Джерсея". Все хотят ее видеть, дождаться ее улыбки, коснуться ее платья. Приказчикам приходится выпускать покупательницу черным ходом, полиции - разгонять любопытных.
На катаньях в Гайд-парке, когда появляется ее экипаж, все другие останавливаются, пропуская ее, как королеву. И настоящая королева - Виктория - ждет однажды целый час случая полюбоваться знаменитой красавицей. Королева прождала напрасно: у миссис Ленгтри в тот день болела голова. Принц Уэльский был счастливей своей матери. В списке поклонников "Лилии Джерсеи" он занимал не последнее, хотя далеко не первое место. В своих записках Эмилия Ленгтри вскользь замечает:
"Вздор, будто я имела привычку пускать лед за воротник Эдуарда VII. Зачем бы я стала этим заниматься?".
Говоря это, она делает грациозное отступление о "бесконечной прелести" королевы Александры.
Об остальных сплетнях, которым, конечно, не было счета, она если и упоминает, то как о чем-то ее не касающемся - не опровергая и не подтверждая.
"Лорд Мальмсбери был настоящий барин - его гостеприимство было очаровательно. Однажды, живя у него в гостях, я промокнула о пропускную бумагу записку. Эдуард (муж) прочел отпечаток в зеркале и сделал мне ужасную сцену. Лорд очень жалел, узнав об этом, и разнес слуг. Оказывается, он, предчувствуя подобный случай, велел им менять пропускную бумагу, как только я что-нибудь промокну".
Эдуард Ленгтри - муж - был элегантным светским человеком. О нем известно, что он "удивительно завязывал галстуки" и был очень богат. Но, конечно, недостаточно богат для такой жены.
"Прежде чем стало ясно нам самим - мы оказались разоренными". Лондонский дом, декорированный Уистлером, пошел с молотка. "Все мои кружева, платья, экипажи…"
Мистер Ленгтри, по-видимому, умел не только завязывать галстуки, но и хранить хладнокровие. "Пока судебный пристав хозяйничал в нашей спальне, мой муж ушел ловить рыбу".
Дальше имя Эдуарда Ленгтри в записках не упоминается. Супруги развелись несколько лет спустя.
Вскоре после развода Ленгтри умер в бедности, где- то в деревне.
Если мистер Ленгтри был самолюбив, то, должно быть, в числе немногочисленных приятных воспоминаний о его брачной жизни было, как однажды он, возвратившись на рассвете домой, разбудил пинком ноги спавшего на ступенях крыльца Оскара Уайльда.
В преклонении Уайльда перед Эмилией Ленгтри было что-то театральное. Уайльд писал ей сонеты, носил на груди ее медальон, называл ее своей музой. Но, если читать между строк в ее записках - сама "муза" была неравнодушна к Уайльду, и еще вопрос, чье чувство было серьезнее. Вряд ли тут играла роль слава. Уистлер был, например, не менее знаменит и явно сильнее влюблен, чем Уайльд, но красавица его не баловала. Даже позировать для портрета у ней не хватило терпения - он остался незаконченным.
С Оскаром Уайльдом у ней установился своеобразный тон, слегка насмешливый, слегка патетический. Уайльд превозносил ее красоту всюду, где мог, но с нею часто капризничал и это ему разрешалось. В отличие от других поклонников, засыпавших "Лилию Джерсею" ворохами цветов, Уайльд приносил ежедневно один цветок - лилию или мак. Если им не удавалось видеться - они переписывались. Иногда на стихи Эмилия отвечала стихами:
Чтоб ни случилось в мире этом,
Вы все останетесь эстетом,
Апостолом любви, мой друг,
Гуляющим по Пикадилли
Со стеблем мака или лилий,
Зажатым в пальцах тонких рук…
Уайльд уехал в Америку - читать свои знаменитые лекции. Ленгтри, разведенная с мужем, уже потрясала американцев игрой в трогательных пьесах Робертсона. В Буффало они встретились и вместе поехали на Ниагару. "С миссис Ленгтри была снята фотография, и Ниагара послужила ей незамысловатым фоном", - сказал Уайльд на вопрос репортера о знаменитом водопаде.
Другой поэт, бывший влюбленным в Ленгтри, был американец Иохим Миллер. Они встретились у вельможи лорда Хауктона в Лондоне. "Почему вы не напишете мне сонет?" - спросила Эмилия у хозяина.
Ведь это общая повинность". - "Моя дорогая, увы, я слишком стар".
Миллер, еще малоизвестный поэт, залившись краской, попросил разрешения сделать это вместо Хауктона. Он, правда, написал всего четыре строчки:
Когда бы садом был Господень свет,
Цветами - женщины, пчелой - поэт,
Я б, равнодушный к остальным цветам,
Лишь вас искал, летел бы только к вам.
Но, прочтя их, прибавил: "Это единственные стихи, написанные мною к существующей женщине".
Много лет спустя, гастролируя в Калифорнии, Эмилия Ленгтри навестила Миллера, прославившегося и умирающего.
"Я всю жизнь думал только о вас и противился смерти, предчувствуя радость этой встречи", - сказал ей поэт.
"Нас напоили на ферме очень вкусным молоком, но дорога была ужасная - меня всю растрясло", - прибавляет к этому воспоминанию Эмилия…
"Удлиненное овальное лицо, рыжевато-золотые волосы, нежный румянец, очень высокий рост" - так описывает наружность Эмилии Ленгтри ее биограф Винтер. Ее огромные, серо-зеленоватые божественные глаза он отказывается описать. "Надо было их видеть". Ее голос и смех, ее грацию и улыбку - все это надо было видеть и слышать. Кто видел, тот влюблялся - исключений не было.
Какой-то художник нарисовал огромное полотно
"Лилия Джерсея" - портрет Эмилии Ленгтри - в черном платье с лилией в руках. Винтер не упоминает имени художника и не говорит, что сталось с картиной. "Толпа народу постоянно стояла перед ней, изумленно, как перед чудом. Желающих увидеть "Лилию Джерсея" хотя бы на полотне было так много, что пришлось установить очередь и протянуть перед портретом веревку.
Когда лондонский дом был продан и ее муж навсегда "ушел ловить рыбу", Эмилия Ленгтри решила стать актрисой. Это оказалось нетрудным. Известный антрепренер Бэнкрофт, не задумываясь, подписал с нею выгодный контракт. Что до того, если новая "гордость" сцены до сих пор нигде не выступала, кроме домашних спектаклей.
В своих мемуарах "Пустые кресла" Бэнкрофт дает понять, что театральные таланты миссис Ленгтри были ниже средних. "Но разве солнцу нужно что-нибудь кроме его лучей, чтобы блистать".
Бэнкрофт рассчитал правильно. Успех первых же выступлений Эмилии был необыкновенный. Антрепренер не рассчитал лишь одного: "солнце", убедившись в действии своих лучей на сборы, уплатило ему неустойку и разорвало контракт.
Во главе собственной труппы Эмилия Ленгтри несколько раз объехала Америку - Северную и Южную. Всюду встречали ее как чудо. Она путешествовала в собственном вагоне, где была китайская мебель, ванная, отделанная серебром, и мягкие стены на случай крушения. Эти американские триумфы длились несколько лет. Потом Лондон - и новые триумфы. О доме, проданном с молотка, нечего было жалеть - теперь у нее был дворец, своя охота, скаковая конюшня. Сколько денег она заработала, спрашивает Ленгтри сама себя и отвечает - во всяком случае, меньше, чем истратила. В 1900 году ей пришлось снова предпринять поездку в Америку, чтобы поправить дела. Она еще сияла свежестью и красотой, по отзыву видевших ее в те дни. Но успех был уже не тот. В 1914 году новая поездка - и полное холодное равнодушие…
У этой знаменитой актрисы без таланта был другой дар - писательский. Стоит прочесть ее мемуары. Написаны просто и образно. Эмилия Ленгтри была красавицей и не отрицает этого. Блеск, деньги, влюбленные ей кажутся естественными. Но на этом фоне двигается не кукла, а живая, очень обыкновенная женщина, вздыхающая, что она - "могла бы стать хорошей женой Тэдди, если бы не судьба"…
В своем саду, полном роз, над голубым морем прогуливается теперь эта забытая всеми обыкновенная женщина, прожившая блестящую жизнь. Настолько обыкновенная, что не нашла силы отказаться от жалкого соблазна на старости лет остричь волосы и одеться в короткое платье…
Ночью Средиземное море теряет свой легкомысленный вид - оно торжественно и печально. "Бессонница мучает меня в последние годы", - пишет Эмилия Ленгтри. Что скрыто за этими словами, кто знает…