ГЛАВА VIII. Рассерженный дядюшка ссылается на Одиссею
Гофмейстер вошел в столовую мрачнее ночи.
- Павел, - начал он прямо, - мне все известно.
- Что же, дядюшка! - воскликнули разом братья Коржиковы.
- Вы отлично знаете, о чем я говорю!
- Но, дядя!..
- Вздор! - взвизгнул гофмейстер, и его бритые щеки по стариковски запрыгали. - Ложь! Срам! Состоите членами подпольной организации. Готовите дворцовый переворот. Мальчишки! Висельники! Вот что!
- Но, дядя…
- Срам! - продолжал гофмейстер, задыхаясь и стуча ножкой. - Сегодня князь подходит ко мне: "только, говорит, по старой дружбе и зная вас за верного слугу престола, предупреждаю. Правительству все известно. Будут приняты меры наистрожайшие".
Братья молча слушали, старик же не унимался.
- Если бы ваш отец был жив, он проклял бы вас, да. Я же умываю руки. Но предупреждаю - изменники престолу мне не родня. Борис, Павел, не позорьте моих седин, ведь вы Коржиковы; ты, Поль, царский крестник…
И старик, вдруг потеряв весь свой воинственный вид, стал утирать слезящиеся глаза малиновым фуляром.
- Дядюшка, дядюшка, успокоитесь!
- Дети, - говорил гофмейстер, садясь в кресло и обнимая племянников, - образумьтесь, дети, вспомните слова поэта:
Иль станет вашей крови скудной,
Чтоб вечный полюс растопить.
Немного переврав, продекламировал дядюшка.
- Дети, - решительно ударяясь в поэзию, продолжал он, - помните, что правительство, как некий Одиссей, истребляет женихов Пенелопы - сиречь революции. О, Гомер, Гомер!.. Принеси, Борис, мою трубку! - неожиданно заключил гофмейстер свою речь и начал посапывать носом.
Братья, увидев, что дядюшка задремал, потихоньку вышли.
Не было ничего удивительного в столь быстром переходе от женихов Пенелопы к мирному сну: ведь, гофмейстеру было за семьдесят лет, и даже Государственного совета он по дряхлости не посещал.
Когда братья вышли в смежную комнату, Павел тихо спросил:
- Ты думаешь, Борис, это серьезно?
- Да, если Барсову попадет письмо, вроде отправленного тобой давеча, нам несдобровать, - холодно сказал Борис.
Лицо Павла вспыхнуло.
ГЛАВА IX. На берегу Невы происходит романическая встреча, лицеист снова счастлив, не зная, что некто подглядывает из окна
- Здравствуйте, София Павловна. - Так грустно и робко было это сказано, так уныло махнули в воздухе черная треуголка, виновато улыбнулись губы.
Софочка, раскрасневшаяся от легкого мороза, Невы, солнца, веселая, протянула из пушистой муфты надушенную замшевую лапку.
Павлик не поднес ее к губам, а низко склонился к Руке Софочки. О, проклятый Герлен!
Проводите меня, Павлик, почему забыли, или вы сердитесь? Правда, какая чудесная погода?
Но мужество отчаяния овладело Коржиковым.
- София Павловна, - перебил он ее, - я не хочу говорить о погоде. София Павловна, вот вы спрашиваете, зачем я не хожу на ваши среды. Вы знаете это сами. А я уже неделю не был в лицее, все гуляю здесь чтобы встретить вас так, - он помолчал: - без Барсова.
К чему передавать разговор, проще сказать, что Павлика никак нельзя было назвать ни хорошеньким и ни милым. Сегодня он был особенно мил, а Софочка была отлично настроена…
Одним словом, Софочка растрогалась.
Софочка улыбнулась.
Софочка положила свою замшевую надушенную лапку ему на плечо. О, милый Герлен! О, чудный Fol Ar’me.
Мы не слышали, что такое Софочка сказала Коржикову, - она говорила вполголоса, и ветер относил ее слова, - но Павлик так просиял, что нельзя было сомневаться в том, что блаженное слово из пяти букв (начинается на л) было произнесено в первом лице.
…И надо ли сомневаться, что некто, наблюдавший из окна дома № 24, некто, вооруженный превосходным полевым биноклем Цейсса, не разглядел того, что разглядели мы. Нет, он все увидел, все понял, не нахмурился, напротив, он казался очень обрадованным тем, что увидел.
ГЛАВА X. Заседание тайного общества кончается не как обыкновенно
Герцог первый снял маску.
- Детские комедии теперь ни к чему, - сказал он. - Кто знает, может быть, сейчас, когда мы заседаем здесь, полиция уже крадется, чтобы окружить мой дом. Предательство или несчастный случай, - он обвел присутствующих зорким взглядом, - но дело сделано. Тайное общество, его цели, его состав известны правительству.
Шепот, проклятие, возгласы, шум отодвигаемых кресел, сдавленные "О, Боже", "Ах" наполнили зал.
Один герцог остался спокоен.
- Угодно собранию меня выслушать?
Все зашумели, выражая готовность.
- Господа члены тайного общества, - сказал он медленно, - у меня через департамент полиции имеются сведения негласного порядка. Может быть, это ошибка. Может быть, преднамеренная ложь, но мне сообщили, что сведения о тайном обществе были получены благодаря вскрытому частному письму одного из членов, принятых недавно. В этом письме с преступной неосторожностью он описывал приятелю все подробности о нашем обществе, вплоть до моего имени.
Герцог промолчал минуту и затем произнес:
- Павел Сергеевич Коржиков. Правда ли, что вами было послано подобное письмо?
- Да, правда, - сказал Павлик, смертельно бледный, вставая.
Уже электричество в огромной люстре стало резать глаза утомленных заговорщиков. Часы пробили пять, и косой треугольник рассвета упал на паркет, сквозь неплотно задернутую портьеру.
Совещание было окончено. Герцог прочел протокол. Об ужине никто и не вспомнил.
Сумрачные фигуры гостей, кутаясь в шубы и николаевские шинели, выходили на улицу; вокруг костров плясали промерзшие шоферы и кучера…
Герцог взял Павлика под руку и провел в свой рабочий кабинет…
- Вот, мой друг, - сказал он, доставая из ящика маленький никелированный браунинг. - Вы умеете обращаться с этим. Целиться надо в живот, в сердце и голову.
Павел кивнул так равнодушно, точно дело шло о крокете.
О письме и прочем позаботимся мы. Ваше дело одно - не промахнуться.
И, прощаясь, он ласково, точно родного, обнял Павлика и поцеловал его в лоб.
У Павлика не было своего экипажа.
Извозчик с заиндевевшими усами спал на углу. Не разбудив его, Коржиков пошел пешком, и морозный снег скрипел у него под ногами.
Наполненный рабочими, ранний трамвай продребезжал мимо по ледяным рельсам.
ГЛАВА XI. Барон отлично осведомлен о том, что совершенно лишнее знать господину министру
Великолепные лошади остановились перед министерством. Великолепная шуба упала на руки курьера. Дверца лифта хлопнула. Покуривая душистую папироску, господин министр проследовал в свой кабинет.
Министр подписывал бумаги. Министр принимал посетителей. Министр пил шоколад с английским бисквитом. Это делал министр, но сердце министра - оно было таким же своевольным, как у всех людей. Оно не занималось государственными делами. И, равнодушное к шоколаду, если и разнилось от сердца Павлика Коржикова, то лишь тем, что выстукивало не дактиль (Со-фоч-ка, Со-фоч-ка), а хорей (Со-фи).
Но приличное лицеисту смешно наблюдать в господине управляющем министерством. Увы, влюбленный министр напоминает несколько поросенка и нисколько не розу.
Тррр… - звонит телефон, не служебный, а милый, частный, с длинным номером, лично его, Георгия Дмитриевича Барсова.
Этот номер знают и звонят по нему только друзья.
Со-фи, Со-фи.
Но в трубку закартавил голос барона.
Что такое сказал недобрый барон? Чему не верил или не хотел верить министр, повторяя:
- Неужели? Не может быть, барон, вы ошибаетесь.
Должно быть, не хотел верить, но верил, потому что пять минут спустя великолепные лошади уже подкатили к подъезду, и господин министр мрачнее тучи проследовал вниз. Он крикнул адрес Софочки.
Женское сердце устроено очень странно. Кажется, София Павловна не молоденькая институтка. Кажется, она знала, что Барсов каждую минуту может к ней приехать.
Она сама разрешила ему приезжать когда вздумается. Наконец, муж дома, тоже может ввалиться, прислуга…
Но что же сделать, если она сказала сейчас в телефон Павлику, что она его ждет. И она его ждала, ее сердце стучало не ямбом и не хореем, а просто как у женщины, которая думает, что она влюблена: быстро, быстро.
О, слишком звонкое биение сердец, бледность щек, сияющие глаза, о, сладость объятия, когда все дозволено, и полусвет струится сквозь шелковую занавесь.
Эти слова старинного поэта могли бы повторить и мы. Увы, как досадно прибавить к ним, что приказание впускать Барсова без доклада не было Софочкой отменено.
ГЛАВА XII. Заметка старательного репортера не попадает в печать
В редакции за грязным круглым столом, ожидая редактора, скучал Миланов.
Поэт Миланов.
Автор книги "Серебряная Труба".
Сотрудник журнала "Пигмалион".
Наконец (вспомните пятичасовой чай в первой главе), один из свиты нашей милой, нашей ветреной Софочки.
Редактор не являлся, поэт скучал.
Вошедший служитель аккуратно раскладывал на заваленном макулатурой столе репортерские гранки.
Покуривая, посвистывая, от нечего делать, Миланов занялся ими.
"Ограбление конторы"… "Скандал в кафе"…
- Ба!
Набранная жирным, оттеняющим важность происшествия шрифтом, одна из гранок гласила:
"Трагический случай в большом свете".
"…Госпожа П., супруга известного инженера, проживающая в собственном особняке на Набережной, вчера, около четырех часов дня, принимала гостя, одного из представителей нашей золотой молодежи, господина К. В пятом часу дня к особняку подъехала карета видного сановника господина Б. Господин Б., как обычно, без доклада прошел на половину госпожи П., откуда, по свидетельству прислуги, вскоре послышались громкие голоса, а затем выстрел. Выяснилось, что господин К, неудачно покушаясь на жизнь господина Б., произвел два выстрела. Затем, выбежав в соседнюю комнату, покончил с собой".
- Послушайте, Дмитрий Исидорович, - пожимая руку вошедшего редактора, воскликнул Миланов, - тут вот набрана грязная и пошлая ложь об одной из моих приятельниц.
Надев пенсне, тот посмотрел заметку.
- Вы уверены, что это ложь?
- Это грязь, это гадость!
- О, я не спорю о том, конечно, в таком виде заметку мы не пустим. Автор ее, знаете "Лорд Дерби", ха-ха, перевелся к нам из "Петербургской Газеты", ну, вот, его все на желтое и тянет. Но он дельный репортер.
- Я голову даю, что это небылица, или, во всяком случае, произошло совершенно не так.
- Хорошо-с, проверим.
Вошедший служитель доложил:
- Господин помощник пристава. И грузная фигура полицейского офицера в сером пальто и с портфелем подмышкой показалась в дверях.
- Здравствуйте, батенька, как живете-можете? А я к вам с секретным, - потрудитесь расписаться.
"Я, нижеподписавшийся, - было напечатано на четверке синеватой бумаги, - обязуюсь в редактируемой мною газете не сообщать никаких сведений, относящихся хотя бы косвенно к покушению на жизнь министра Барсова, произведенное воспитанником императорского лицея Коржиковым".
Зазвонил телефон. Чей-то громкий голос встревожено загудел в трубке.
Редактор сделал кислую гримасу.
- Знаю, знаю, опоздали, - прервал он говорившего. - Что? Нет, не репортер. Только что подписку выдал о неразглашении.
Похожее на стон, жалобное восклицание репортера раздалось в ответ. Увы, сенсационная заметка в 150 строк пропадала.
С насмешливо-равнодушным видом редактор повесил трубку и выразительно поглядел на Миланова.
Тот сконфуженно молчал.
- Ну я спешу, дела, дела, - громко прохрипел помощник пристава и, вместо того, чтобы уходить, грузно опустился в кресло, достал серебряный портсигар с декадентской девицей на крышке и закурил толстую папиросу.
ГЛАВА XIII. Господин начальник секретной полиции всецело доверяет некоему лицу
Господин начальник поднял на лоб золотые очки и глубокомысленно задумался.
Господин начальник взвел глаза к потолку и снова их опустил.
Господин начальник потрогал только что полученные им бумаги.
Бумаги касались какого-то инженера Павлова.
Бумаги уличали этого Павлова в шпионстве в пользу враждебной нам страны.
Короче - Германии.
О чем же задумался господин начальник? Улики были ясны. Документы убедительны. Почему карающий перст вершителя преступных судеб не коснулся кнопки звонка? Почему не было отдано распоряжение о немедленном аресте!
Да это все так, ответим мы, все это совершенно справедливо. Но… тут есть большое "но". А именно, бесстрашный и решительный во всех своих действиях, господин начальник секретной полиции крайне опасался дела о шпионаже. Начнешь расследование энергично, быстро, по-американски и вдруг налетишь на такое, что выход один - в отставку.
Да, в сих делах требуется превеликая осторожность.
"Осторожность, осторожность,
Никогда не повредит".
Попросите сюда господина Смоллуэйса.
И господин Смоллуэйс, Джон Смоллуйэс, великолепный представитель англосаксонской расы, отлично одетый, румяный, дымя превосходной сигарой, вошел в кабинет господина начальника секретной полиции.
И господин Смоллуэйс внимательно перелистал бумаги, уличающие некоего инженера Павлова.
Господин Смоллуэйс процедил yes и положил бумаги в свой боковой карман. И господин начальник сразу развеселился, точно камень упал с плеч его превосходительства. Если господин Смоллуэйс взялся за это дело, то уже он все распутает по ниточке. И никакой бестактности, никакой оплошности не будет совершено.
- Где же вы сегодня вечером, господин Смоллуэйс?
- О, на "Эсмеральде".
- Приятная, приятная вещь балет.
- О, yes!
ГЛАВА XIV. Господин Смоллуэйс оправдывает доверие начальства
И расследование было произведено.
Инженер Павлов, настоящий патриот, честнейший, верноподданнейший оказался оклеветанным некоей Птицыной, дамочкой, как выяснилось, занимавшейся темными делами! Да, делами!
"Арестовать Птицыну! Допросить ее! Судить!"
Но Птицыной не нашли.
Нам лично известно, что за день до этого распоряжения господина начальника, сделанного по докладу так искусно расследовавшего дело, проникшего в самую его суть, господина Смоллуэйса, наш добрый знакомый, барон Шиллинг имел с госпожой Птицыной продолжительный разговор. О чем, мы не знаем. Догадайтесь сами, читатель.
Очевидно, беседа эта осталась неизвестна его превосходительству. Имя барона Шиллинга не было упомянуто в следственных документах. Ровно через двенадцать часов после этого разговора, ровно за двенадцать часов до обыска и имевшего быть ареста, акушерка Мария Гавриловна Птицына выбыла неизвестно куда.
Но строгое, но поистине достойное славного Шерлока, неподкупно проницательное следствие господина Смоллуэйса, сопоставляя факты, комбинируя обстоятельства, открыло преступника (о, позор!) в среде самой секретной санкт-петербургской полиции.
Анатоль Перчиков был уличен в сношениях со шпионами.
Уличен и арестован.
Яков Ильич Павлов, рассовывая по карманам часы, бумажник, плац-карту международного вагона, болтал с приехавшим его проводить приятелем бароном Шиллингом.
- И вы думаете, что история с Коржиковым не повредит мне?
- О, напротив.
- Но, ведь, это политическое покушение, неправда ли? Я не верю сплетням, что будто бы София… - Конечно, мальчишка стрелял в Барсова по приказанию герцога.
- Могут подумать, что я, как хозяин дома, был причастен.
Барон насмешливо улыбнулся.
- Но, мой милый, по нынешним временам было бы отлично, если бы ваша причастность была явной. Дворцовый переворот неизбежен.
- И герцог?
- Его высочество будет императором.