ГЛАВА III. У влюбленного лицеиста является сановный соперник
Министр был пленителен. Он явился к Софочке в шоколадного цвета костюме, лиловом галстуке, завязанном щегольски, благоухая английской эссенцией неподражаемо грассируя французские словечки.
Барон, ах, барон, какой неосмотрительный шаг ввести в салон Софочки такого льва, как молодой, блестящий, только что назначенный министр. Барон пришел поздно, хозяйка рассеянно протянула ему руку, барон желчно острил, никто не слушал его острот. Наконец, он поднялся - его даже забыли попросить остаться.
Входная дверь громко хлопнула под носом удивленного лакея:
А министр говорил:
- Английский король был очень любезен. Он сказал: "Господа… я счастлив"… потом мы поехали в Стокгольм.
Софочка робко спрашивала:
- Но, Георгий Дмитриевич, скажите…
И министр, достав великолепный портсигар, стучал мундштуком о золотую крышку и выпускал колечки душистого дыма.
- Да, да, я не успеваю следить за литературой и искусством. Балет, что может быть лучше балета, да, да, классического. Но этот нынешний, не скажите, тоже хорош. Принц Сикст Бурбонский, говоря о Фокине, сказал мне: "Это прелестно, да это совсем хорошо".
- Но государственные дела?
- Ах, государственные дела, вы знаете, только поддержка двора дает мне возможность работать. Мои товарищи по кабинету, это… это - старые стулья.
- Георгий Дмитриевич, хотите фисташек?
- Нет, это не варенье, это изюм в сиропе, попробуйте.
Как жмет тесный мундир, режет расшитый воротник, неприятно и звонко бьется сердце, когда видишь, что чудная Софочка, обожаемая Софочка не обращает никакого внимания на этот мундир, ни на это глупое сердце. Чертов министр. О нем дядя сказал вчера за завтраком: "Либеральный прохвост". Вот наступить бы ему на ногу или облить его рыжий костюм чаем.
- Государственные дела? Не говорите мне о них, София Павловна. Да, я должен быть в заседании. Merci, merci, непременно буду.
И эластично покачиваясь, распространяя легкий запах английской эссенции, министр вышел. Лакей побежал распахивать дверь. Шесть сыщиков, дежуривших у подъезда, потеряв развязный вид фланирующих денди, вытянулись в струнку.
- В совет!..
Над Невой бежали черные, синие тучи и погасал морозный закат. Ртуть в градуснике опускалась с одиннадцати на двенадцать…
А в полукруглом салоне Софочка сердито говорила Павлу Коржикову, так звали влюбленного лицеиста:
- Вот ваше письмо. Можете чернильной резинкой (ведь, у всех школьников есть резинки) подчистить мое имя и вписать какую-нибудь Глашу или Сашу. Вы, Павлуша, очень милый, но всему же есть мера.
Правда, позавчера, вечером, Софочка, лежа в постели, перечитывала эту записку не без удовольствия, даже шутя, поцеловала ее. Но теперь она совсем искренно сердилась. С сегодняшнего дня ее занимали исключительно государственные дела.
ГЛАВА IV. Аккуратность почтальона, выбирающего последнюю почту, мешает исправить сделанную ошибку
Звук шагов скрадывался толстым бобриком. Дядюшки гофмейстера не было дома и Павлик расположился за его огромным рабочим столом. Груды книг и бумаг, разбросанные в величественном беспорядке, как бы свидетельствовали о важных бюрократических занятиях. Надо ли говорить, что они были бутафорские: гофмейстер был неприсутствующим членом Государственного Совета и в сей бренной жизни занимался почти исключительно своим геморроем.
Шесть свечей сияли под овальным абажуром, бросая яркий свет вниз, кругом же распространяя зеленый туман. Лампа эта всегда напоминала Павлу тридцатые годы и Пушкина.
"…Жалею, что тебя не было. Посвящение мое состоялось. Вначале ввели меня в темную комнату и оставили одного, затем господин, хотя и в маске, но в котором я сейчас же узнал Сергея Павловича П., вошел ко мне и попросил следовать за собой. За большим столом сидело человек двенадцать. Герцог, сидя на председательском кресле, задал мне несколько вопросов, к которым я был приготовлен Борисом. Затем мне были прочитаны пункты устава, объясняющие цели тайного общества. Я поклялся исполнять устав, председатель ударил меня плашмя какой-то масонской саблей. Церемония была кончена.
Таинственные незнакомцы сняли свои маски и все оказались знакомыми мне и тебе. Многие из них не пропускают ни одного балета. Я угадываю твой вопрос. Разумеется Г. в их числе. Тотчас же все перешли на половину герцога. Ужин, начавшийся, как обыкновенно, кончился оргией. Я был пьян. Точно не помню, как рядом со мной очутилась женщина, откуда влились музыканты… Проснувшись поутру у себя на постели, я постеснялся расспрашивать, кто и когда доставил меня домой.
Я полагаю, что тайное общество один предлог для веселого времяпрепровождения. Впрочем, я дал слово и, повинуясь жребию, обязан сделать все, что прикажут, вплоть до убийства государя.
Ну, а что ты поделываешь?.."
Лакей вышел на улицу. Синий конверт с большой серой печатью был у него в руках. Под газовым фонарем почтальон возился с ящиком, вытряхивая его содержимое в свою сумку.
- Захвати, любезный! - крикнул лакей и подал ему письмо Павла.
- Ах, вздор какой, я нарочно запечатал письмо гербом дяди, кто же посмеет его вскрывать.
- Ну, а если вскроют?
- Я скажу, что я все это выдумал.
- Ты поступаешь, как мальчишка, Павел, - холодно сказал Борис, - и я жалею, что доверился твоему слову.
Без пальто выбежал он на улицу. Фонари тускло мерцали на морозе. У почтового ящика никого не было. Полутемная Фурштадтская была пуста.
ГЛАВА V. Муж Софочки
- Опять Павлову, - проворчал чиновник, принимая телеграмму, - сороковая, - и приятно осклабился, увидав, что выстукиваемые слова не напоминают обычного "40.000 купил", "принял заказ 100.000 франков Выборг", - содержание телеграмм получаемых инженером.
Нет, тут было кое-что поинтереснее.
"Мария Гавриловна не идет на уступки. Грозит скандалом. Настойчивым просьбам согласилась отсрочить передачей писем неделю. Сведений нет. Прошу указаний. Жук".
Депеша была срочная. Телеграфист поэтому не стал ожидать десятой, а крикнул своего единственного помощника и почтальона Фильку и велел ему тотчас же отправиться на завод. А сам закурил самодельную папиросу с длинным мундштуком и стал воображать, какая такая Мария Гавриловна хочет скандалить и какие такие письма.
В кожаной тужурке, рослый, коренастый, блестя лысиной, сверкая румянцем, весело поводя голубыми навыкате глазами, Яков Ильич Павлов принимал доклад младшего инженера.
- Распорядиться! Знаю! Понимаю! Прекрасно! - бросал он, водя толстым, коротким пальцем по какой-то смете.
- Что! Циркуляр! Плевать мне на ихние циркуляры.
- Срочная телеграмма, Яков Ильич, - сказал вошедший мальчишка.
Тот не спеша разорвал наклейку и вдруг, крепко выругавшись, побагровев, вскочил.
- Автомобиль! Вещи! Еду в Петербург! - и, всем своим видом выдавая крайнее волнение, инженер быстро прошел в столовую, налил в кофейную чашку водки, выпил разом и, не закусив, налил еще.
ГЛАВА VI. Между случайными эпизодами, переданными в предыдущих главах, устанавливается некоторая связь
Барон фон Шиллинг, - мы о нем и забыли, а он не переставал быть самим собой, ежедневно бриться у Maule, ежедневно завтракать у Донона, ходить в клуб и заниматься делами. А дела барона, надо сказать, были разнообразны, были чрезвычайно, в высшей степени разнообразны.
Секретарь благотворительного общества - раз.
Вновь назначенный член совета того министерства, где с некоторых пор появился столь обаятельный и пленительный министр - два.
Биржевой игрок - три.
Карточный игрок - четыре.
И пять, шесть, семь, восемь, пятнадцать, восемнадцать (но это не официально, совершенно не официально!) - почтенный барон был коммерческим (разумеется, коммерческим) корреспондентом одной шведской фирмы.
Это было несколько хлопотливое дело, но стокгольмская фирма превосходно, отлично, исключительно хорошо платила.
Синих очков не было заметно, и пальто было нисколько не гороховое, свеженькое от Мандля, в светло-серую клетку. Наручники не звякали в карманах этого Пинкертона!
Проницательная улыбка не змеилась на его губах! Лицо господина, спешившего рано утром по промерзшей панели с озабоченным видом, было простоватое, походка подпрыгивающая. Но все это, разумеется, не мешало их обладателю быть самим Анатолием Ивановичем Перчиковым, левой рукой господина начальника секретной полиции.
Правой рукой его превосходительства, как известно был некий задумчивый англичанин, некто, носящий монокль, некто, надевающий по вечерам фрак.
Перчиков! Ты, Анатолий, не забудь, что имя обязывает! Ты получаешь повышенное жалованье не в пример прочим. Ты облечен доверием его превосходительства!
Столица спит во мгле морозной,
Спит нищий, всадник и богач!
Как выразился поэт, а ты рано утром, надев свои калоши, скрипишь ими по морозному тротуару, спасая Россию. Но, вот, и набережная, вот, и дом № 24!
Медленно взвилась тяжелая штора, и пепельно-синий, опустошительный рассвет хлынул в огромную комнату. Мебель итальянской работы каменела тяжело и пышно. Картина, тусклая копия какого-то фламандца, пейзаж с ледяным небом, наклонно висела над просторным резным бюро, из-за которого поднялся человек в великолепном халате. Мягко ступая, он достал из шкафа квадратный ящик, распахнул широкую отдушину в зеркальном окне, повернул в ящике какой-то рычаг…
Выстрел был почти бесшумен, но рука стрелявшего дрогнула, он промахнулся. Несколько голубей поднялись с крыши, разлетелись в тумане. Которая из этих птиц вылетела из деревянного ящика сквозь зеркальную отдушину - разве можно было теперь узнать.
Серая птица в сером холоде петербургского утра, должно быть, пролетала уже над Финляндским вокзалом, а субъект в котелке, в клетчатом пальто и калошах все не мог отвести от дома № 24 свое простоватое, огорченное лицо.
ГЛАВА VII. О шести тысячах берлинских невест, слабохарактерности одного из наших героев и, как говорится, "о том, что из этого вышло"
Телеграмма Жука не солгала: Мария Гавриловна действительно, скандалила и точно грозилась показать письма кому не следует. Разозленный, швырнул инженер, телефонную трубку.
Но кто такая Мария Гавриловна, какой такой Жук?
Постараемся удовлетворить этот совершенно законный вопрос.
Спешим оговориться, - первую часть вопроса. Ибо кто такой Жук, разве я знаю? Разве мало на свете, особенно в России, таких Жуков, плешивых, черных, с несвежим носом, в цветной манишке, даже кашляющих как будто с акцентом.
Ну, есть Жук, должно быть, есть у него жена, болеющая боком, и носки в клетку, и зеленое ватное одеяло… Но нам-то до этого решительно никакого дела нет. Жук дал телеграмму, что Мария Гавриловна скандалит, Жук сделал свое дело и может ретироваться, так сказать.
Вот Мария Гавриловна - это совсем другая статья.
Года четыре назад нынешний миллионер и заводчик, Яков Ильич Павлов, ходил с драными локтями, обедая нередко через день. Искал место, места не находилось, кормился чертежами да уроками, наконец, совсем отощал. И вот, однажды в дрянной кухмистерской, перелистывая журнал, он прочитал объявление о шести тысячах берлинских невест с приданым, желающих выйти замуж.
"Чем черт не шутит", - подумал безработный инженер и написал открытку, впрочем, больше для смеха. Написал и забыл. Прошла неделя, другая, третья, и вдруг он получает письмо на отличной бумаге, что… "согласно Вашего почтенного заявления, просит пожаловать для переговоров туда-то и в такой-то час".
О чем говорил Яков Ильич с бароном (Шиллингом, Шиллингом, конечно, Шиллингом) - неизвестно, только, кажется, они поладили. Невесты Якову Ильичу не нашлось (они, видите ли, немецкие девицы, будто бы, все желали выйти за рыжего, глаза, как у Шиллера, борода, как у Фридриха Барбароссы), не нашлось невесты, но нашлось дельце. Дельце не совсем, конечно, опрятное: барон брался определить Павлова на службу в некоторое учреждение, близкое к военному ведомству, а он, Павлов, должен был доставлять, ну, скажем, сведения коммерческого свойства. Сведения эти доставлялись не барону, Боже сохрани, а Марии Гавриловне Птицыной, миловидной особе лет тридцати пяти. К оправданию нынешнего мужа Софочки надо сказать, что очень уже он изголодался, твердых нравственных устоев в юности своей не получил, и затянул барон его в это дело не сразу, а исподволь, закрутил и опутал. Тут же пристукнула его и любовь, ибо разве мог малоопытный Жак устоять против прелестей цветущей Мари. Все произошло, как в поэме и так же быстро.
Но время летело, Яков Ильич давно бросил службу в некотором ведомстве и занялся сведениями и делами большого калибра. Грянула война, он открыл завод по своей специальности, не прекращая дел с бароном. Назад дороги не было. "Подлец я, скотина, последний человек", - насмешливо думал теперь Яков Ильич развалясь в автомобиле или глотая устрицы у Контана, или… но поставим здесь скромную точку. Скажем кратко. С возрастанием текущего и иных счетов господина Павлова, все более утончалась его душа: поэзия, живопись, музыка, до сих пор ему чуждые, стали живо его занимать. Это он рукоплескал на поэзо-концертах божественному Игорю, он восхищался на весенней выставке купальщицами и сценами из боярской жизни, и разве не естественно, что он захотел жениться на Софочке не потому, чтобы влюбился в нее, но Софочка была именно такая жена, какая нужна, чтобы поставить дом на изысканно артистический лад, завести приемы, знакомства.
И Софочка согласилась, хотя и была провинциальной вице-губернаторской дочкой.
А Мария Гавриловна?
О, она не претендовала стать женой своего Жака, но уступить возлюбленного, нет, нет. А Жак с некоторых пор, утончившись, очевидно, во всех своих чувствах, совершенно к ней охладел. Пухлые формы, миловидность, страстность, да, но все-таки по профессии Мария Гавриловна была акушеркой.
Яков Ильич в один прекрасный день решительно объявил: "Деловые отношения и никаких любовных". И, вот, результат - телеграмма Жука, приезд в Петербург, известия в телефон, нисколько не утешительные: "Мария Гавриловна была у нотариуса и нечто поручила ему хранить".
Совершенно, разумеется, непосвященный в отношении своего патрона к госпоже Птицыной, Жук полагал, что это нечто - любовные письма.
Но Яков Ильич знал, что, вместо двух слов "покинутая женщина", можно воскликнуть, как древний поэт, "тигрица"! К тому же и темперамент Марии Гавриловны был ему слишком хорошо известен.