Зиновий Гердт запомнил случай, произошедший на 60-летии А. Т. Твардовского. Поэт пребывал в тоске - его только-только уволили из главных редакторов журнала "Новый мир", - и праздник получился невеселым. Тут на дачу ворвалась Рина Зеленая - сказала, что ищет Гердта. Незваную гостью усадили за стол, налили водочки. Тут Рина принялась теребить друга Зиновия: "Хочу выступить!" Гердт в ответ: "Вы что, идиотка? Здесь цвет российской словесности, как же вы можете со своими шуточками?" Но Зеленая настаивала, и Гердт сдался: "Перед вами хочет выступить…" А Рина уже перебивает: "Вы что, идиот? Здесь собрался цвет российской словесности, как же я могу со своими шуточками…" Естественно, ее стали просить, и Рина прочла кое-что - Твардовский от смеха катался по дивану! А потом сказал Гердту: "Зяма! Тронут, что вы позаботились обо мне, и в печальную минуту привезли Рину…"
Среди русских поэтов, любимых Зиновием Ефимовичем, Твардовский занимал не просто особое, но уникальное место. Летом 1970 года они оказались соседями в подмосковном доме отдыха на реке Пахре. Гердт вспоминал: "Случилось так, что в последние годы жизни Твардовского судьба подарила мне общение с этим замечательным человеком". Никогда не забуду, как блистательно и, разумеется, по-своему читал стихи Твардовского Зиновий Ефимович. Прежде всего, их объединяла искренняя любовь к истинной поэзии. Помню, как читал Гердт стихотворение "В тот день, когда окончилась война".
До той поры в душевной глубине
Мы не прощались так бесповоротно.
Мы были с ними как бы наравне,
И разделял нас только лист учетный…И только здесь, в особый этот миг.
Исполненный величья и печали,
Мы отделялись навсегда от них:
Нас эти залпы с ними разлучали.Внушала нам стволов ревущих сталь,
Что нам уже не числиться в потерях.
И, кроясь дымкой, он уходит вдаль,
Заполненный товарищами берег…
Как-то я уловил из слов Зиновия Ефимовича мысли о том, что поэт - самая высокая профессия. Поэтом не может назначить никто, кроме небес. Мысль сама по себе не новая, но это воистину так. Настоящие поэты, хотят они того или не хотят, оставляют все лучшее, созданное ими, будущему. "А знаете, - спросил меня Гердт, - какие стихи Твардовского вошли в мою душу, в мое сердце навсегда?"
Прощаемся мы с матерями
Задолго до крайнего срока -
Еще в нашей юности ранней,
Еще у родного порога,Когда нам платочки, носочки
Уложат их добрые руки,
А мы, опасаясь отсрочки,
К назначенной рвемся разлуке…
Я слушал знакомое мне стихотворение Твардовского "Памяти матери", а вспомнилось мне другое стихотворение другого поэта - Евгения Евтушенко:
Уходят наши матери от нас,
Уходят потихонечку, на цыпочках.
А мы спокойно спим, едой насытившись,
Не замечая этот страшный час…
Разные поэты и в разное время заговорили об одном. Их мучила одна и та же боль. Как будто прочитав мои мысли, Зиновий Ефимович заметил: "Любовь к матери, к ее памяти у настоящих поэтов остается болью навсегда. Послушайте стихотворение Твардовского, которое я давно хотел прочесть со сцены:
Опять над ленинской страницей,
Несущей миру свет дневной,
Не мог в смущеньи отстраниться
От мысли каверзной одной.Опять представилось в натуре,
Что самому бы Ильичу,
При нашей нынешней цензуре -
Молчу!..
Написано оно было где-то в конце 1960-х годов. Для меня это было удачное время: незадолго до этого я снялся сразу в двух фильмах: "Фокусник" и "Золотой теленок". Для Твардовского, судя по всему, это было не очень простое время: его сняли с должности редактора "Нового мира". Многое навалилось на него тогда". И, задумавшись, Зиновий Ефимович вдруг сказал: "Может быть, я жив до сих пор благодаря Твардовскому. Я не очень высокого мнения о своем Паниковском, но от Твардовского я несколько раз слышал не только похвалу фильму "Золотой теленок", но и "аппетитный" смех по поводу этой моей работы. Так профессионально и глубоко, с таким пониманием мог отозваться только истинный кинокритик".
Общение с Гердтом сделалось для Твардовского особенно необходимым после того, как в сентябре 1970 года он, травимый официальной критикой, перенес тяжелый инсульт, а через три недели - еще один. В своих воспоминаниях "Остановись, мгновение" писатель Григорий Бакланов, живший там же, на Красной Пахре, неподалеку от Гердта и Твардовского, рассказывает: "А вот Зиновий Гердт как будто ничего не старался. Он приходил, сильно хромая, спрашивал деловито:
- Так… кипяток есть? Помазок? Будем бриться.
И крепко мылил горячей пеной, не боясь голову сотрясти, брил как здорового (Твардовского. - М. Г.) и что-то рассказывал своим громким голосом. Обвязанный полотенцем, намыленный, а потом умытый, с лоснящимися после бритья щеками, освеженный, Александр Трифонович радостно смотрел на него, охотно слушал…"
В своих заметках о Твардовском Зиновий Ефимович пишет: "Мне кажется… что этот крестьянский человек, в жизни говоривший чуть-чуть с белорусским речением, был непогрешим в прозе и стихах, был аристократичен, будто дворянин двенадцатого колена. Он был сноб в прекрасном понимании этого слова, англичанин, дворянин. Одинаково говорил со мной, с комендантом поселка, с Хрущевым". В ту пору снятый со своего поста Никита Хрущев, добрый - и одновременно злой - гений "оттепели", жил недалеко от Пахры, на строго охраняемой казенной даче. Его сын Сергей Никитович вспоминал: "Однажды он попросил меня найти "Теркина на том свете" и почитать ему. Слушая эту поэму, Никита Сергеевич почему-то всплакнул и сказал: "А мне не очень просто было заставить редакторов напечатать эту поэму"".
Дальше Гердт вспоминает: "Мы ходили с ним по грибы. Он стоял во дворе такой величественный и трезвый в пять часов утра. Лукошко, штаны, рубашка, посох. Прежде, чем идти, низко кланялся - это было как ритуал. И только вышли за пределы поселка - и открывалось поле, и купы дерев, во всем взоре столько было широты, этот ландшафт существовал и пятьсот лет назад. А впереди - мой кумир".
Твардовский однажды похвалил Гердта за умелое исполнение стихов Пастернака: "Даже те, кому казалось, что не понимают Пастернака, теперь, уверен, отнесутся к его поэзии совсем по-другому". Услышав такой комплимент, Гердт прочел стихи самого Твардовского:
На дне моей жизни,
на самом донышке
Захочется мне
посидеть на солнышке,
На теплом пенушке.И чтобы листва
красовалась палая
В наклонных лучах
недалекого вечера.
И пусть оно так,
что морока немалая -
Твой век целиком,
да об этом уж нечего.Я думу свою
без помехи подслушаю,
Черту подведу
стариковскою палочкой:
Нет, все-таки нет,
ничего, что по случаю
Я здесь побывал
и отметился галочкой.
Александр Трифонович похвалил Гердта, а тот заметил: "Мне кажется, это немножко придуманная профессия - мастер художественного слова. Публично читать стихи может только человек, перевосхищенный автором".
Гердт с Твардовским говорили не только о жизни, но и о смерти. Зиновий Ефимович вспоминал: "После очередной из прогулок мы бесконечно провожали друг друга и конечно же читали стихи:
Ты дура, смерть: грозишься людям
Своей бездонной пустотой,
А мы условились, что будем
И за твоею жить чертой.
Я записал в тот день, дабы не забыть мысль Твардовского: "Тот, кто часто говорит о смерти - уже наполовину мертв". Я же напомнил Александру Трифоновичу, что думать надо не о смерти, а о жизни. В этом заключается истинная вера в Бога".
И еще из воспоминаний Зиновия Ефимовича: "Как-то раз мы сидим на веранде - еще были живы Танины родители, - входит Твардовский, и у него в руках что-то плоское, завернутое в газету. Шуня, Танина мама, говорит: "Садитесь, Александр Трифонович, выпейте кофе". - "Я-то кофе пил в шесть утра, а сейчас пол-одиннадцатого. Ну, не стану вам мешать". И ушел. И когда он уже был около калитки, Таня ему говорит: "Александр Трифонович, вы оставили папочку". И он, не оборачиваясь, вот так ручкой сделал. Знаю, дескать, не случайно оставил.
Мы развернули эту бумагу, газету. И там была пластинка "Теркин на том свете" в исполнении автора. И на портрете Василия Теркина, нарисованном Орестом Верейским, были написаны мне хорошие, совсем хорошие слова… В этот день меня поздравили со званием народного артиста. Подумаешь, что такое народный артист! А тут меня сам Твардовский похвалил, признался в каких-то чувствах!"
* * *
Среди людей, встречавшихся, друживших с Гердтом, был и талантливый харьковский поэт, бывший узник ГУЛАГа Борис Чичибабин. Его любили все, кто по-настоящему знал и чувствовал поэзию. Познакомились они с Гердтом во время поездки в Израиль в 1989 году. Но стихи Бориса Алексеевича Зиновий Ефимович любил и знал наизусть давно, еще когда они не печатались и распространялись в самиздате. В последние годы жизни Бориса Алексеевича, когда он часто бывал в Москве, они непременно встречались; чаще всего Борис Алексеевич ходил в гости к Гердтам.
Я помню вечер Чичибабина в Некрасовской библиотеке. Мне посоветовал пойти туда Александр Петрович Межиров, попросив, если удастся, передать привет Борису Алексеевичу Чичибабину. И тут же, неожиданно, быть может, для себя, Александр Петрович прочел любимые мною стихи:
Бессмыслен русский национализм,
но крепко вяжет кровью человечьей.
Неужто мало трупов и увечий,
что этим делом снова занялись?
Еще Александр Петрович сказал: "Уверен, что на Чичибабина придет немало интересных слушателей". Уже во время вечера я услышал от кого-то: "Пришел Гердт". Но Зиновий Ефимович остался незамеченным где-то в конце зала.
Прошло какое-то время, и Чичибабин написал стихи, в которых выразил свое отношение к Гердту:
По голосу узнанный в Лире,
Из всех человеческих черт
Собрал в себе лучшие в мире
Зиновий Ефимович Гердт.…В присутствии Тани и Лили,
В преддверье бастующих шахт.
Мы с ним нашу дружбу обмыли
И выпили на брудершафт.Не создан для теплых зимовий
Воробышек - интеллигент,
А дома ничто нам не внове,
Зиновий Ефимович Гердт.
Я не раз в разговоре по телефону с Зиновием Ефимовичем возвращался к теме Чичибабина. Из рассказа Зиновия Ефимовича я узнал, что жизнь Чичибабина изменилась, когда он встретил свою настоящую любовь, что напомнило мне встречу Гердта с Татьяной Александровной:
Возлюбленная! Ты спасла мои корни!
И волю, и дождь в ликовании пью.
Безумный звонарь, на твоей колокольне
в ожившее небо, как в колокол, бью.О как я, тщедушный, о крыльях мечтал,
о как я боялся дороги окольной.
А пращуры душу вдохнули в металл
и стали народом под звон колокольный…
От него же я узнал об отношении Чичибабина к эмиграции, точнее, к отъезду евреев в Израиль:
Дай вам Бог с корней до крон
Без беды в отрыв собраться.
Уходящему - поклон.
Остающемуся - братство.
Рассказывал мне Зиновий Ефимович и об отношении Бориса Алексеевича к Твардовскому. В 1971 году поэт, уже гонимый за сочувствие к диссидентам, посвятил памяти Александра Трифоновича пронзительные строки:
…Иной венец, иную честь,
Твардовский, сам себе избрал ты,
затем чтоб нам хоть слово правды
по-русски выпало прочесть…
Бывая в Переделкине, Зиновий Ефимович часто приходил на кладбище и всегда навещал могилу Бориса Пастернака. Возможно, стоя у памятника, он произносил строки Чичибабина из стихотворения "Пастернаку":
…Обстала, свистя и слепя,
стеклянная слякоть.
Как холодно нам без тебя
смеяться и плакать!
"Мы в Израиле так много общались, - рассказывал мне Зиновий Ефимович, - что все решили: дружба у нас давнишняя, а вправду я познакомился с ним только в самолете, когда мы летели из Москвы в Тель-Авив. Звонили друг другу часто, я из Москвы, он из Харькова. А уж когда он бывал в Москве - непременно приходил к нам".
Борис Алексеевич был среди тех, кто не мог примириться с распадом Советского Союза. Он откровенно плохо отзывался о тех, кто содействовал развалу СССР. Гердт повторял слова Чичибабина: "Я ненавижу эту власть, но если коммунистов станут убивать - я буду на их стороне… Быть на их стороне, когда их преследуют, - значит жалеть. У настоящего поэта есть такая мера жизни - прощение всех".
Не помню уж по какому случаю, но на каком-то из своих вечеров Зиновий Ефимович читал стихи Чичибабина. Среди них стихотворение, в котором рефреном звучали строки: "Не умер Сталин". Как мне известно, стихотворение это Чичибабин написал задолго до евтушенковского "Наследники Сталина". Другое дело, что читали его в ту пору очень немногие:
…Как будто дело все в убитых,
в безвестно канувших на Север -
а разве веку не в убыток
то зло, что он в сердцах посеял?
Пока есть бедность и богатство,
пока мы лгать не перестанем
и не отучимся бояться, -
не умер Сталин.Пока во лжи неукротимы
сидят холеные, как ханы,
антисемитские кретины
и государственные хамы,
покуда взяточник заносчив
и волокитчик беспечален,
пока добычи ждет доносчик, -
не умер Сталин…
Как близки душевно были Гердт и Чичибабин! Они остались вместе не только в книге "Гостевая виза", но и в памяти всех, кто их знал, кто любит и помнит.
Глава девятая "ПОЭЗИЯ НЕ ПРОПОВЕДЬ, А ИСПОВЕДЬ"
Зяма - это форма причастности каждого друг к другу.
Из письма Давида Самойлова
Среди друзей Зиновия Ефимовича, кроме Твардовского, Чичибабина, Слуцкого, были и другие замечательные поэты. Прежде всего это Давид Самойлов. Знакомство с ним состоялось еще до войны, в арбузовской студии, и продолжилось в 1960-х, когда Самойлов с женой Галиной Медведевой поселился в эстонском городе Пярну (Пернов).
Самойлов посвятил Гердту немало стихов. Даже письма писал иногда в стихотворной форме. Начнем с шуточного "Из города Пернова Зиновию Гердту":
Что ж ты, Зяма, мимо ехав,
Не послал мне даже эхов?
Ты, проехав близ Пернова,
Поступил со мной хреново.Надо, Зяма, ездить прямо,
Как нас всех учила мама,
Ты же, Зяма, ехал криво
Мимо нашего залива…
В "Поденных записях" Самойлова часто встречаются упоминания о Зиновии Ефимовиче. И всем, кто бы ни приезжал в Пярну в гости к Самойлову, Давид Самойлович задавал один и тот же вопрос: "Как там Гердты?" (именно Гердты, а не Гердт). Гердты незримо, но ощутимо присутствовали в доме Самойловых в Пярну. О них поэту напоминали даже безделушки, оставленные или забытые у него Гердтом:
…Ждал, что вскорости узрею,
Зяма, твой зубной протезик,
Что с улыбкою твоею
Он мне скажет: "Здравствуй, Дезик".Посидели б мы не пьяно,
Просто так, не без приятства.
Подала бы Галиванна
Нам с тобой вино и яства…
Давид Самойлович, как ребенок, радовался напиткам, привезенным Гердтами из Москвы, и особенно обыкновенной московской водке. За рюмочкой крепкой "белой" они вспоминали московских друзей, по которым Самойлов скучал. Но главное в их разговорах сводилось к чтению стихов: оба они знали огромное их количество.
И через одно стихотворение возвращались то к Пушкину, то к Пастернаку.
…Мы с тобой поговорили
О поэзии и прочем.
Помолчали, покурили.
Подремали, между прочим.Но не вышло так, однако.
Ты проехал, Зяма, криво.
"Быть (читай у Пастернака)
Знаменитым некрасиво".И теперь я жду свиданья.
Как стареющая дама.
В общем, Зяма, до свиданья.
До свиданья, в общем, Зяма.
А вот еще одно письмо-стихотворение Давида Самойлова, посвященное Гердту:
Ты, Зяма, на меня в обиде.
Я был не в наилучшем виде.
Но по совету сердцеведа:
Не верь, не верь поэту, деда!Мой друг, считай меня Мазепой,
А если хочешь, даже Карлом.
Но в жизни, друг, - в моей нелепой -
Есть все же многое за кадром.А там, за кадром, милый Зяма,
Быть может, и таятся драмы.
Прекрасная, быть может, Дама,
А может, вовсе нету дамы.Там, Зяма, может быть, есть зимы,
Тоска, заботы и желанья,
Которые невыразимы
И недостойны оправданья.И это дань сопротивленью
И, может быть, непокоренье
Тому отвратному явленью,
Названье коему старенье.И, может быть, сама столица,
Которую я вижу редко,
Сама зовет меня напиться.
Возможно, даже слишком крепко.Возможно, это все бравада
И дрянь какая-то поперла.
Но мне стихов уже не надо,
И рифма раздирает горло…
Кто-то, кажется, Александр Моисеевич Городницкий, рассказывал мне, что в одной из бесед между Самойловым и Гердтом зашла речь о Николае Заболоцком - поэте, которого очень оба любили, читали вместе его стихи. Зиновий Ефимович прочел "Журавлей" Заболоцкого:
Вылетев из Африки в апреле
К берегам отеческой земли,
Длинным треугольником летели.
Утопая в небе, журавли…
После этого Самойлов спросил: "А знакомо ли тебе стихотворение 1947 года?" Тогда Заболоцкий, только что вернувшийся из лагерного ада, написал стихи, посвященные жене Екатерине Ивановне, которая провела страшные годы блокады в Ленинграде. Вот строфа из этого стихотворения:
Взгляд ее был грозен и печален,
Но она твердила всякий раз:
"Помни, Катя, есть на свете Сталин,
Сталин позаботится о нас".
"Представляешь, Зяма, какие времена были!" Уж лучше приведем еще одно письмо Самойлова Гердту:
…Давай же не судить друг друга
И не шарахаться с испугу.
И это - лучшая услуга,
Что можно оказать друг другу.И, может, каждая победа -
Всего лишь наше пораженье.
Поверь, поверь поэту, деда,
И позабудь про раздраженье.