Конечно, Гердт побывал и на Мертвом море и искупался в его воде, небылицы о которой слышал еще в детстве в Себеже: "Тот, кто посетил эту местность, может похвастать, что он ступил на дно мира. Эта долина лежит на 400 метров ниже уровня океана. Кстати, Теодор Герцль, основоположник сионизма, то есть движения за возвращение еврейского народа на Сион, в Израиль, предлагал соединить Мертвое море каналом со Средиземным и использовать гигантский перепад высот для получения электрической энергии, которой хватило бы всему Израилю. Так сказать, сионизм плюс электрификация всей страны".
Уж коли мы заговорили о сионизме, то хочу воспроизвести записанные мною мысли Зиновия Ефимовича об этом движении: "Я убежден, что сионизм направил евреев к новой жизни. И хотя я сам далек от сионизма, но уверен, что именно сионизм стимулировал евреев всего мира вернуться к своей истории после 18 веков угнетения. Вы ведь знаете, что очень немногие евреи вернулись из вавилонского пленения. Невернувшиеся же оказались опавшими листьями от дерева, то есть остались евреями только в силу душевной слабости и нежелания сохранить верность своему народу". Такие рассуждения я услышал от Гердта - я даже не поверил своим ушам. Разумеется, сионистом он никогда не был, однако любил историю своего народа и никогда не отрекался от нее.
И снова вернемся к размышлениям вслух Гердта об Израиле: "Мертвое море, знаменитое соленое море Библии. Можно считать библейские предания сказками, но даже у самого неисправимого скептика замирает сердце, когда он впервые читает на придорожном указателе слово "Содом". Да, где-то здесь стояли печально знаменитые города Содом и Гоморра. Из обреченных городов дано было выйти лишь семье праведника Лота. Может быть, в эту соляную глыбу и превратилась жена Лота, нарушившая запрет и обернувшаяся в сторону гибнущих городов". Сделав паузу, Гердт сказал: "Послушайте одно из лучших стихотворений Анны Андреевны Ахматовой, очень любимое мною. Называется оно "Лотова жена":
И праведник шел за посланником Бога,
Огромный и светлый, по черной горе.
Но громко жене говорила тревога:
Не поздно, ты можешь еще посмотреть
На красные башни родного Содома,
На площадь, где пела, на двор, где пряла,
На окна пустые высокого дома,
Где милому мужу детей родила.
Взглянула - и, скованы смертною болью,
Глаза ее больше смотреть не могли;
И сделалось тело прозрачною солью,
И быстрые ноги к земле приросли.
Кто женщину эту оплакивать будет?
Не меньшей ли мнится она из утрат?
Лишь сердце мое никогда не забудет
Отдавшую жизнь за единственный взгляд.
Неподалеку от Мертвого моря расположен Иерихон - самый, думается мне, древний город мира: ему больше чем десять тысяч лет. И до наших дней здесь сохранились развалины, руины этого города. Сегодня здесь живут арабы и несколько отважных еврейских семей, у которых нет сил покинуть этот город. Десятки раз он был разрушен и вновь возрождался, словно вырастал из этой земли, самой плодородной в Израиле. В Иерихоне стояли роскошные зимние дворцы иудейских царей. Иерихонскую долину подарил Клеопатре влюбленный Марк Антоний, и это был поистине царский подарок. А за тысячу лет до этого стены Иерихона пали от звука труб израильтян, пришедших в обетованную Землю из египетского рабства после сорокалетних скитаний по пустыне.
Для иных пустыня - нечто унылое, безжизненное, однообразное. Но для евреев пустыня - символ свободы. В пустыню уходили правдоискатели и пророки, разгневанные неправедностью царей. Когда-то ее пьянящий воздух превратил племя рабов в свободный и гордый народ. В пустыне Бог вручил Моисею скрижали с десятью заповедями, которые стали основой морали для всех народов. Давно минули времена, когда Бог много и охотно напоминал евреям о своем присутствии в этом мире. Вручив свои заповеди Моисею, Господь оставил людей наедине с Торой. Но случилось реальное чудо: законы Торы накрепко связали еврейский народ, не позволив ему смешаться с другими народами, раствориться в мире, исчезнуть во время тысячелетних скитаний. Во все времена ежедневно Тора напоминала евреям, кто они такие и где их дом".
* * *
Зимой 1995 года в Доме актера на Арбате происходила презентация коллективного сборника "Гостевая виза. 29 взглядов на Израиль". В числе его авторов были Нонна Мордюкова, Борис Чичибабин, Евгений Леонов, Лев Разгон, Лидия Либединская, Марк Захаров, Александр Иванов, Борис Жутовский, Зиновий Гердт. В тот вечер наша "пятиминутка" получилась особенно длинной.
Среди прочего Зиновий Ефимович говорил: "Если человек слишком углубляется в национальный вопрос, недолог путь к национализму… А внешность, черты лица - неужто по этому судить о национальной принадлежности того или иного человека?..
Помню, не раз говорил мне покойный Дезик (Давид Самойлов. - М. Г.): "Национализм возникает у людей, потерявших не только уверенность в себе, но и уважение к себе. Национализм не только не синоним слову патриотизм, но скорее антоним"".
Стоявшая рядом Лидия Борисовна Либединская заметила: "Если уж судить о национальной принадлежности по внешности, то ни в Пушкине, ни в Лермонтове нет и оттенка славянской внешности. А Гоголь? Разве он похож на типичного русского? А есть ли более русский писатель, чем Николай Васильевич? О его отношении к евреям говорить не буду, но если уж о внешности - она далека от русской".
Вся наша компания - кроме упомянутых, там были Борис Жутовский, Юрий Рост, Александр Иванов - расхохоталась, а Зиновий Ефимович, задрав голову, поглядел на Иванова и обратился к окружающим: "Посмотрите, вот Саша Иванов, и по происхождению, и по языку - русский человек и истинно русский поэт. А многие его принимают за еврея: длинный нос, печальные глаза, насмешливый взгляд… А уж за мастерство и умение съехидничать, высмеять - его начисто причислили к евреям, как будто ирония, насмешливость, юмор свойственны только этой нации". Тут в разговор вмешался сам Александр Иванов: "И все же иронизировать над собой, сочинять анекдоты о себе, смеяться во спасение евреям свойственно больше, чем другим народам". И он прочел стихи Игоря Губермана:
Под грудой книг и словарей,
Грызя премудрости гранит,
Вдруг забываешь, что еврей;
Но в дверь действительность звонит……В природе русской флер печали
Висит меж кущами ветвей:
О ней не раз еще ночами
Вздохнет уехавший еврей.
Здесь в стихотворную "дискуссию" включился художник Борис Жутовский, прочтя строки того же Губермана:
Я сын того таинственного племени,
Не знавшего к себе любовь и жалость,
Которое горело в каждом пламени
И сызнова из пепла возрождалось.
Лидия Борисовна и я закурили, я предложил сигарету и Зиновию Ефимовичу, но он отказался: "Уже накурился, больше шестидесяти лет курил очень много, недавно бросил. Разумеется, инициатива исходила не от меня". Неожиданно он встал прямо, будто на сцене, и прочел собравшимся еще одно стихотворение Губермана:
Летит еврей, несясь над бездной,
От жизни трудной к жизни тяжкой,
И личный занавес железный
Везет под импортной рубашкой.
И снова вспоминаются мне слова Гердта, записанные вскоре после вечера в Доме актера: "Я - человек в полной мере политизированный. В своих освободителях я первым числю Горбачева. Если задуматься, то даже разговаривать о первом лице государства в вольных тонах без него сейчас было бы невозможно. Я никогда не забуду, что он сделал для меня лично, - он дал мне свободу… Помню, когда Горбачев стал генсеком, на третий-четвертый день среди какой-то уличной публики он спрашивал: "Вам не надоело слышать одно, а видеть другое?" Я подумал: "Боже мой, его посадят!.."".
Пройдут годы, и Гердт полюбит человека, сменившего Горбачева и не очень высоко оценивавшего его деятельность. И тем не менее Зиновий Ефимович рассказывал: "А что касается Ельцина, то он меня восхитил, когда выходил из партии… Если бы был объявлен конкурс на лучший короткий документальный фильм, то думаю, им стали бы кадры, как Борис Николаевич Ельцин выходит из партии. Я залюбил его на всю жизнь…"
Разумеется, Гердт далеко не во всем соглашался с Ельциным: "Он доверял жутким советчикам. Умение выбрать советчиков - это талант, которым наш президент не обладал". Зиновий Ефимович вспоминал: "Самое жуткое разочарование в старости моей - это он (Ельцин). Я всю старость его любил! Я всю старость им восхищался! Я всю старость болел за него! И такое разочарование на меня обрушилось. Я иногда думаю: может, я не виноват? И старость моя тут ни при чем? Может, это с его возрастом связано: старческая нетерпимость (в Чечне), несправедливость (к Сергею Ковалеву), неразборчивость в людях…" Говорил он и другое: "Он разочаровал меня, хотя, как большинство населения, я не вижу никого другого в тот момент на его месте".
Отношение Гердта к политикам могло меняться, но отношение к России оставалось неизменным. Он мог восхищаться красотой других стран, их чистотой, порядком, изобилием. Мог глубоко чувствовать свое родство с землей Израиля, с его народом. Но родиной своей он считал только Россию. "Я побывал во многих странах, - говорил он, - это были интересные и замечательные путешествия, встречи… Но любовь моя к России - это прекрасная и, как сказано у поэта, "высокая болезнь"".
Глава восемнадцатая "НЕ НАДО ВСЕ СВАЛИВАТЬ НА БОГА…"
Однажды Гердта спросили:
- Зяма, как жизнь?
- Проходит… - ответил актер.
В последние годы и особенно месяцы жизни здоровье Гердта заметно ухудшилось. В беседе с журналистом "Московского комсомольца" Ильей Мильштейном Зиновий Ефимович сказал: "Я знаю, что старость - неприятная вещь, но никак не мог предположить, что она до такой степени отвратительна. Мои недуги усугублены ранением: одна нога у меня короче другой, поэтому искривлен позвоночник… Иногда, уже просто исходя кашлем, я прижимаюсь к Тане и шепчу (умоляюще): "Боже мой, помоги мне… я хочу умереть… нет, я не хочу умереть, но я не могу больше!"".
Рассказывают, что когда Зиновий Ефимович был уже безнадежно болен, только Татьяна Александровна находила слова: "Зямочка, надо". И слова эти оказывались действенными. Но в периоды - к концу жизни их становилось всё меньше, - когда приступы болезни отступали, Гердт громогласно сообщал, что не желает интересоваться своим здоровьем: "Это для меня неинтересная тема! Ну что жаловаться? С годами я все чаще попадаю в больницу. Там у меня постепенно выработалась система "сравнительных недугов". Я вижу, как страдают и умирают люди, которые гораздо моложе меня. После этого сетовать на свои телесные муки стыдно и гадко. Это невыносимо, просто невозможно! И я не жалуюсь. Пока не душит новый приступ…"
Только приступ заканчивался - Зиновий Ефимович становился другим человеком: встречался с друзьями, появлялся на всевозможных мероприятиях: "Если здоровье позволяет и есть настроение, я хожу на тусовки. Только ставлю условие, что не будет двух лично мне неприятных людей. Все остальное человечество меня устраивает, а они - нет. Причем речь идет не о моих врагах. Они-то ко мне относятся с большим почтением… Но я их столь не почитаю, что просто… внуку показываю: вот видишь, мальчик, по телевизору выступает человек, он многого добился в жизни, но, поверь мне, как это ужасно - быть внуком такого человека!"
У Гердта и прежде случались приступы беспричинной тоски, ужасного чувства подавленности, которое невозможно объяснить. Теперь они стали чаще. Спасали друзья, которых он всегда ценил и не уставал называть поименно. Правда, многие из них уже ушли - Булат Окуджава, Давид Самойлов, Михаил Львовский. Тем дороже были те, что остались: Александр Ширвиндт, Петр Тодоровский, Михаил Швейцер, Валентин Гафт.
Вот рассказ Зиновия Ефимовича о его коллеге и друге Евгении Вениаминовиче Сперанском: "Он замечательный поэт и прозаик, в прошлом - один из основателей образцовского кукольного театра. Ему 92. У него дача в "Туристе", по Савеловской дороге; я отвожу его туда каждый год. Да какая дача: двухэтажный куриный домик, мансардочка. Внизу живут две женщины: жена и ее сестра. Он просыпается каждый день в шесть утра, по вертикальной стремяночке забирается в свою келью, садится за машинку и сочиняет… Но прошлое лето было таким холодным, что у него коченели пальцы. А дров для печки маловато. И он собирал валежник. А после мне рассказывал, как собрал все ветки на участке и… дворик таким красивым стал! "А я ведь работаю на красоту, - объяснял он мне, - значит, неважно, что я в тот день ничего не написал, правда?" Это меня так восхитило!"
Но ни родные, ни друзья не могли отвлечь артиста от размышлений о смерти, о том, что он оставит после себя. Однажды он признался мне (а может быть, у него просто вырвалось), что не хочет быть верующим: "Слишком поздно ко мне пришло размышление об этом. Поздно, поздно…"
Боялся ли он смерти, посмертного воздаяния? Мне, да и не только мне, казалось, что нет. Синагогу он не посещал, да и в церквях не бывал, разве что в качестве туриста. Скорее, он жалел о возможностях, упущенных им в жизни, о ролях, которых не сыграл, о людях, которым не смог помочь. Известно, что он не раз повторял слова из Мидраша: "Ребенок входит в мир со сжатыми кулаками: "Весь этот мир - мой, и быть ему в моих руках". Человек покидает мир с раскрытыми ладонями: "Вот я ничего с собой не забираю"". Воистину, Гердт все оставил нам, живым.
Я нашел в своих записях беседу с ним по телефону. Это было под Новый, 1996 год. Я высказал ему свои пожелания, а он, не дослушав их, сказал: "Я знаю, вы пожелаете мне долголетия. Знакомо ли вам имя Бахья бен Ашера, еврейского философа, жившего в Испании в XIV веке? Так вот он сказал, что всякий, кто часто думает о смерти, улучшает себя". Я же напомнил слова Гейне о том, что "человек, постоянно размышляющий о смерти, наполовину мертв". Спустя какое-то время я позвонил Зиновию Ефимовичу и попросил его записать афоризм из "Этики" Спинозы: "Свободный человек ни о чем так мало не думает, как о смерти; мудрость его заключается в размышлении не о смерти, а о жизни". "Я так и знал, что в нашем разговоре точку поставит Спиноза", - произнес Гердт.
Вот рассказ, услышанный мною от Игоря Губермана: "Как-то осенью в Иерусалиме мы стояли у гробницы царя Давида - Таня, Зяма и я. Я рассказывал им об этой пещере. И вдруг… из тьмы, отделившись от какой-то стены, появляется мальчик и говорит: "Зиновий Ефимыч, а можно автограф?" Зяма говорит: "Нельзя, мальчик, а то дядя Додик обидится". Нельзя, понимаете… страшно будет, если обидится царь Давид".
Гердт как-то сказал: "Я знаю, что там ничего нет. Остается только людская память. И больше ничего… Да, я боюсь смерти, но знаете… на миру и смерть красна". Это сказал человек, не раз встречавшийся со смертью на войне.
В фильме Тодоровского "Фокусник" есть такой диалог:
- Мой муж, - звучит под сводами голос героини (актриса Алла Ларионова), - переживал все важное и неважное. Он получил инфаркт и умер. Дайте мне слово, что вы не будете таким!
- Даю! - разносится чуть хрипловатый, до боли узнаваемый голос любимого артиста.
И действительно, трудно было представить, что когда-нибудь этот человек уйдет из жизни… Мне вспоминаются слова, сказанные другом Гердта Григорием Гориным. Он рассказал арабскую притчу:
- Отчего умер твой брат?
- От жизни…
А в одном из псалмов сказано: "Никто не в силах выкупить у смерти брата".
Петр Тодоровский вспоминает: "Когда Зяма, совершенно больной, лежал в больнице, медсестры рядом с ним хохотали, не переставая! Это был удивительный жизнелюб. На последнем творческом вечере его на сцену выносили на руках. Но он собрался с силами, встал, шагнул к рампе и прочитал стихотворение Давида Самойлова. На этом же вечере Роберт Ляпидевский, ученик и друг Гердта, прочел стихотворение:
Он с детства каждому знаком
Морщинками столь милых черт,
Но подступает к горлу ком,
Когда подходит к рампе Гердт.Его судьбы открыт конверт!
И пусть гремят овации,
Ведь он у нас единый Гердт
Российской Федерации.
Так же, на руках, его поднимали на третий этаж дома, где проходили съемки передачи "Чай-клуб".
Лидия Федосеева-Шукшина однажды участвовала в его программе. Она вспоминает: "С тех пор у меня остался подарок - очень красивый чайничек. Мне было вдвойне приятно это приглашение, потому что Гердт снимался у Шукшина в "Печках-лавочках". У них была удивительная взаимная привязанность, ведь Зиновий Ефимович был гениальным рассказчиком, а Василий Макарович - гениальным слушателем. Для Шукшина порой было достаточно одной фразы, чтобы написать на ее основе рассказ".
На одном из первых заседаний "Чай-клуба" Зиновий Ефимович произнес: "Старая цирковая лошадь, услышав фанфары, встает на дыбы. Это кураж".
Это была далеко не первая работа Гердта в роли телеведущего. Еще в 1962 году Зиновий Ефимович был ведущим нескольких выпусков "Кинопанорамы", но не смог работать на телевидении, так как был слишком требователен к своей внешности и ему не нравилась атмосфера: все слова ведущего заранее утверждались и после эфира перепроверялись, чтобы не допустить никаких вольностей. А Гердт не мог говорить по бумажке.
Он знал о своей тяжелой болезни, но жил так, словно ничего этого нет, и даже юмор остался прежним. И интеллигентность, и требовательность к себе.
Гердт сказал однажды: "Одна из тончайших вещей на свете - ирония, обращенная на себя". А чуть позже высказался так: "Очень мало есть людей, обладающих самоиронией. И это очень вредит им в моих глазах". По его наблюдениям, "люди, которым не дано понимать, воспринимать юмор - таких людей жаль, им можно посочувствовать. Дети справедливее, чем взрослые, воспринимают шутку, юмор". И еще одно замечание, высказанное Гердтом: "При шизофрении больные теряют способность по-настоящему воспринимать шутку. Юмор - тем более". "Зиновий Ефимович никогда не ранил своими шутками, не шутил обидно, не трунил над внешностью - это было не в его характере. Людям, которые пытаются публично "юморить", стоило бы поучиться такту, деликатности и истинному юмору, каким владел Зиновий Гердт", - говорил актер Владимир Конкин.
Гердт был не просто записным остряком, какие встречаются в любой компании - он был весь пропитан юмором жизни, замечал его и не упускал. А возможность взгляда на жизнь и ее проявления сквозь юмор очень сильно помогает человеку жить и преодолевать любые сложности. Его юмор можно охарактеризовать как юмор со знаком плюс. Если Гердт говорил о каком-то предмете или, например, об известном человеке с юмором, то это никоим образом не роняло ни предмет, ни человека. Напротив, поднимало их, подсвечивало и подкрашивало каким-то особым светом.
Он хорошо знал афоризм Станислава Ежи Леца: "Юмор, пожалуй, единственное изобретение, отделяющее людей от скотов". Еще четче на эту тему сказал Честертон: "Человек, который хотя бы отчасти не юморист - лишь отчасти человек".