19. Сааков Юрий - окончил в 1961 году. Успешно работал в телевизионном кино. В последние годы активно работал в жанре мемуаристики. Скончался в мае 2004 года.
20. Салимов Дамир - окончил в 1960 году. Работал в Ташкенте на киностудии "Узбекфильм".
21. Тарковский Андрей - окончил в 1960 году. Всемирно известный режиссер.
22. Талыбов - отчислен по профнепригодности в январе 1955 года.
23. Файт Юлий - окончил в 1960 году. Успешно работал в кино, театре. В последние годы составил и издал книгу воспоминаний о сценаристе и режиссере Геннадии Шпаликове и писателе и художнике Юрии Ковале. Снял документальный фильм о Василии Шукшине.
24. Хейфиц - отчислен по профнепригодности в январе 1955 года.
25. Шерстобитов Евгений - окончил в 1960 году. Успешно работал в Киеве на киностудии им. А. П. Довженко.
26. Шукшин Василий - окончил в 1960 году. Знаменитый актер, писатель, режиссер.
27. Щигель Анджей - из Польши. Переведен на другой курс. Даты не помню.
28. Лепик - из Эстонии, учился с нами на первом (не с самого начала) и втором курсе. Отчислен по профнепригодности.
Итого, отсев был сильный - из 28 защитились 17 студентов. Из них - трое иностранцев. Наших, советских, было выпущено тринадцать человек. Цифра нехорошая. Эх, Перов, Перов, что же ты поленился, не защитил диплом! Было бы нас четырнадцать. Могло бы быть все по-другому. Может быть, не было бы ранних смертей Китайского, Шукшина, Тарковского. А говорят - нет мистики чисел!
Близкое соседство
Мы с Андреем оказались почти соседями. Я жил на Таганке, он - на Серпуховке. Если бы не это соседство, то, может быть, не было бы и нашей дружбы, а затем и родства.
Как-то после занятий решили поехать к Андрею, он обещал дать почитать "Очарованного странника" Лескова, а после подарил мне книгу в день рождения. Вышли на "Павелецкой", сели на трамвай на Зацепе. Дорогу к его дому я не знаю, просто еду вместе с Андреем. "Жуков проезд", - объявляет кондуктор. "Наша, выходим", - говорит Андрей. Мы бодро выпрыгиваем из трамвая и идем направо. Доходим до угла, поворачиваем налево, и тут я начинаю чувствовать какое-то волнение, уж больно место знакомое. На правой стороне улицы каменное здание техникума и табличка с надписью "1-й Щиповский пер.". Говорю Андрею: "Интересная история! Я ведь весной здесь бывал раз пять". Андрей вопросительно смотрит на меня: зачем, мол? "Литературой и русским заниматься. Домик тут есть один у старого тополя, сразу направо". Мы как раз подошли к повороту. "НАПРАВО, говоришь, а к нам - НАЛЕВО. Вот пройдем этот забор - и второй дом от угла", - показывает Андрей рукой.
"Да, - думаю, - забавно. Значит, не случайны были мои весенние походы в дом у старого тополя…"
Так в первый раз попал я домой к Андрею. И это было началом сближения.
Теперь и дорога в институт стала веселее. Обычно мы встречались в метро на "Павелецкой" у второго вагона и по дороге много говорили - то о чем-то серьезном, а то просто трепались.
Вскоре я снова пришел на Щипок к Андрею и тут уж поближе разглядел и дом, и семью.
Двухэтажный замоскворецкий дом - низ каменный, верх деревянный - напоминал барак из-за длинного коридора, делившего его на две части. Дом стоял в отдалении от шумной Серпуховки, Садового кольца и Дубининской улицы с трамвайной линией. Постройки конца двадцатых - начала тридцатых годов двадцатого века, кирпичные, эпохи конструктивизма, зажали переулок. От былых времен здесь остались уже знакомый мне тополь в три обхвата и колонка, питавшая водой жителей одноэтажных домиков 2-го Щиповского переулка, идеально тихого места для выгуливания младенцев.
В книге "Названия московских улиц" я вычитал, что когда-то, в XVIII веке, вблизи Зацепского вала за таможенной цепью стояла изба сторожа. Он длинным железным прутом-щупом проверял въезжавшие в город возы с сеном, чтобы не пропустить беспошлинного товара. Это место получило название "Щупок", а позже - "Щипок". Странным и нелепым кажется мне теперь новое название стариннейших Щиповских переулков - "Щипковские". В прошлом веке к переулку приблизились корпуса завода Михельсона, где в июле 1918 года эсэрка Каплан ранила Ленина. Рядом с заводом - Чернышевские казармы, дальше - Свято-Данилов монастырь, в котором долгие годы были детский приемник и фабрика зонтов. В этом монастыре, во время перестройки возвращенном церкви, торжественно отмечалось тысячелетие Крещения Руси.
Тарковские живут в коммуналке
Коммуналки, многими хваленные, бывают разными. Это жилье на три семьи было очень тесным. На кухне с окошком, выходящим в коридор, постоянно светит лампочка, во время стирок она почти не видна. Горит газовая плита, воздух спертый, от полов дует. Я позже жил в этом доме шесть лет и курил вместе с Марией Ивановной на кухне - в комнате было не принято.
Живет семья в двух смежных комнатах (всего двадцать метров) вчетвером - мать, бабушка, брат, сестра. Помещение полуподвальное, небольшие окна выходят во двор всего в полуметре от земли. Изредка мелькают проходящие за окном валенки и сапоги, гуляющие во дворе дети, укутанные шарфами, - шарфики видны, а головы срезаны. Напоминает квартиру Мастера из булгаковского "Мастера и Маргариты". Только камина в квартире никогда не было. Думалось после прочтения романа, что гении в России только и живут в подвалах.
Зимой длинный металлический крюк в тамбуре покрывался инеем. "Заложить дверь на крюк" - значит обрести покой на ночь, защититься.
Дом заселен в основном рабочим людом - выходцами из подмосковных деревень. В правой части длинного коридора - общежитие. Оттуда по праздникам слышатся звуки пьяных песен, патефона. Иногда приезжает милиция. Наверху живет интеллигентная семья Гоппиусов - совсем другой мир: домработница, тишина, уют, в столовой - пианино. Маленький Андрей ходил к ним заниматься музыкой, своего инструмента у Тарковских не было. Сестра Марина - существо тихое и нежное, часто сидит с бабушкой, та любит держать ее за руку и поглаживать.
Мать Марины и Андрея зовут Мария Ивановна. Она невысокая, стройная, с мягкими манерами, тихим голосом. Ее стойкий и волевой характер известен близким. Курит дешевые папиросы.
Человек она только внешне как бы не оцененный, но все близкие люди, те, с которыми она училась еще на Литературных курсах или работала корректором в Первой Образцовой типографии, ее обожают: человек это необыкновенный. Жизнь не дала ей выбора. Ушел муж, дети остались с ней, и она одна их растила. Не будь у Марии Ивановны этой миссии - не было бы режиссера Тарковского, не было бы и его фильмов.
В доме, в семье царил негласный культ Андрея. Он проявлялся не в баловстве любимого сына (Мария Ивановна была, пожалуй, слишком строгим воспитателем), а в каком-то особом отношении к Андрею, к его делам, знакомым. Это началось, видимо, с рождения первенца - бесспорно талантливого мальчика. Подростком Андрей заболел туберкулезом, время было послевоенное, голодное. Мария Ивановна работала в две смены, чтобы носить в больницу масло, клюквенный кисель, сметану. Мальчик был непростым, трудным. Музыку бросил, хотя проявлял явные способности - музыкальный слух у него был абсолютный. Поступил в художественную школу, проучился два месяца, заболел, а после больницы учиться там больше не захотел. Гораздо позже, уже за границей, давая интервью, он говорил, что окончил музыкальную школу и училище, но говорил, не вдаваясь в подробности.
После окончания школы вдруг сделал неожиданный разворот от искусства и блестяще сдал экзамены в Институт востоковедения, хотя в школе учился кое-как, больше увлекался художественной самодеятельностью. В институте проучился всего полтора года и тоже бросил. Каждый день уходил из дома, болтался по приятелям, гулял по "Бродвею" - улице Горького, дружил со стилягами-джазистами.
Естественно, от Марии Ивановны не скроешься. И Андрей был "сослан" матерью на Курейку с геологической партией, подальше от сомнительных друзей. Каждое его увлечение сотрясало домашних, и весьма относительный покой начался только после поступления во ВГИК.
…Сегодня 4 апреля 1955 года, день рождения Андрея. В ожидании скромного застолья, которое готовит Марина, играем с Андреем в пристеночек по мелочи на заднем дворе у брандмауэра (их полно было в старой, наполовину деревянной Москве). Правила игры такие: играют двое, трое, хоть пятеро. У каждого в руках монеты. Монеткой ударяют по стене, и она рикошетом отскакивает, падая на землю. Следующий игрок делает то же самое, но уже рассчитывает траекторию полета так, чтобы накрыть своей монеткой чужую. Задел монету первого - выиграл, не задел - игра продолжается. Игра простая, но, как всякая игра на деньги, азартная. И требует набитой, точной руки. Играл Андрей лихо, я бы сказал, профессионально, мне не хотелось ему уступать. У меня тоже был меткий глаз. Подошел Валя Виноградов, наш студент, подарил Андрею в день рождения футбольный мяч. А мы продолжали играть в пристеночек.
Во всем этом проглядывалась дворовая закваска. Но маску дворового парня Андрей никогда не носил. Он юноша из интеллигентной семьи: рисует, музыкален, сейчас студент ВГИКа, и вернулись мы с лекций о Лопе де Вега и Кальдероне.
Сели за стол. Отметили. Андрей не любил семейных посиделок, не любил тесную коммуналку, рвался на улицу. Извинился и нас увел.
…Раз в год, может и реже, подхожу я к щиповским развалинам, и рука невольно тянется к той кирпичной стенке. Погладишь, вспомнишь… А сегодня и подойти не к чему - нет ни дома, ни стены.
Андрей раскрывался постепенно
После дня рождения Андрея начала устанавливаться наша дружба. Андрей раскрывался для меня постепенно, день за днем, как постепенно, день за днем, меняются времена года. До сих пор мне не приходилось встречаться с человеком таким доверчивым и одновременно закрытым. Была в Андрее какая-то тайна, недоступная сразу, но предполагающая будущую разгадку.
Как-то после занятий шли к троллейбусной остановке. Элегантный всегда Андрей в хорошем настроении насвистывал джазовую мелодию. Подошедший троллейбус прервал ее, мы прыгнули внутрь, и уже там, в троллейбусе, Андрей с оборванного места продолжил свист. Пассажиры стали оборачиваться, удивленные, возмущенные, кто с интересом, кто с безразличием. Один из них остро взглянул на Андрея, и ему не понравились ни его прическа - кок на голове, ни небрежно перекинутый через плечо клетчатый шарф. Но более всего - свист. "А ну, кончай, - сказал он, - стиляга!" Андрей продолжал насвистывать. "Слышь, ты! - громче прикрикнул парень. - Оглох, что ли?" Андрей вдруг резко повернул голову и кинул ему: "Не твое дело! И помолчи, а то сейчас так понесу!.." Парень аж задохнулся, услышав жаргон подворотни. Он недобро сверкнул глазом и что-то пробурчал - мол, на остановке потолкуем. Но на следующей остановке троллейбус наполнился народом, так что парня не стало и видно. Когда мы вышли на конечной, я ждал продолжения, на всякий случай готовился к драке, но парень сделал вид, что ему не до нас, и поспешил к метро. Андрей безразлично посмотрел ему вслед.
Вспоминаю среди его уличных знакомых одноногого, на костыле, Вальку Лохмана, опустившегося пьяницу, с фиолетовым лицом и растрепанной гривой волос, под стать фамилии. Андрей приветливо кивнет ему головой и вдет дальше. Быть независимым в семье и особенно на улице тех лет - задачка непростая, но он с ней справлялся.
Мария Ивановна вела себя мудро, будто не замечала опасности с этой стороны, и последовательно гнула свою линию: вот, Андрей, абонементы, сходи в консерваторию, вот билет в Большой, вот книга нужная…
У Андрея был близкий друг - Юра Кочеврин. Именно к нему мы и держали путь, когда встретили Лохмана, ковылявшего за водкой к "Ильичу" - так назывался ближайший продовольственный магазин.
Дружба Андрея и Юры - особая тема, сам Юрий Бенцианович прекрасно об этом пишет и рассказывает. Юра не мог танцевать - здоровье не позволяло, - но все остальное он мог, без исключения, так что дружба их была гармонична. И женщины, и книги - все глубоко занимало их. У Юры, с которым меня познакомил Андрей, я брал редкие сборники поэтов, книги о живописи, о музыке.
Я уже не удивлялся начитанности Андрея, его непривычному для меня отношению к официозной литературе. И совсем не случайно, что на третьем курсе Хемингуэй стал темой нашего совместного с Андреем фильма. (В доме Тарковских был сборник рассказов Хемингуэя, изданный в 30-х годах в переводе Ивана Кашкина.) И произошло это задолго до той повальной моды на "старика Хэма", когда все как один вешали на стенку портрет бородатого писателя в толстом свитере.
Но до нашей совместной работы над "Убийцами" по рассказу Хемингуэя было еще далеко.
Общежитие на "Яузе"
На первых порах в институтское общежитие, что находилось на платформе "Яуза", ездили часто, иногда всем курсом и вместе с преподавателями. Чинно, но сердечно отмечали праздники. Однажды на такой праздник приехал и Ромм. Было это зимой, морозы стояли страшные. Все, конечно, заметили отсутствие Тарковского. И одни про себя удивились тому, что Ира Рауш здесь, а Андрея нет, а другие, кто был в курсе их отношений, совсем не удивились. Ромм спросил, не болен ли Тарковский. "Здоров, здоров!" - откликнулся кто-то с некоторым напряжением в голосе.
Михаил Ильич осмотрелся. Обстановка была необычной. В зале темнота. Несколько горящих свечей стояло на длинном столе, выразительно освещая лица, - композиция напоминала "Тайную вечерю". Михаил Ильич усмехнулся - много перевидал он за свою жизнь разных молодежных причуд - и с улыбкой опытного авангардиста сказал, что испытательный срок закончился, отчислены шесть человек по профессиональной непригодности, и теперь самое время начать учиться и работать по-настоящему, засучив рукава… Он не успел закончить свою речь - ее прервал резкий стук в дверь. Мы затихли: у всех было налито вино, что не очень поощрялось в советской педагогике. Возникла напряженная пауза… В дверь опять настойчиво постучали. Не помню, кто подошел к двери и тихо спросил: "Кого надо?" - "Ира у вас? Ира здесь?" - "Здесь". - "А, господи, это же Тарковский", - раздались голоса. "Сейчас, сейчас, открою! Ребята, у кого ключи?" - "Так она здесь? - раздался еще раз голос Андрея. - Мне ничего больше не надо". За дверью послышались шаги уходящего Тарковского. Когда двери наконец открыли, за ними никого не было. Кто-то сострил: "Так был ли мальчик?", но никто не засмеялся: экзальтированное поведение Андрея породило смешанные чувства. Не остался с друзьями, ушел на улицу, на электричку, в жуткий мороз. Мы все-таки выпили: не каждый день Ромм приходит в студенческое общежитие. Он хочет знать, как живет новое поколение, а видит все те же любовные драмы.
А новое поколение еще как себя показывало. В обычные дни в общежитии дым стоял коромыслом - так бушевали студенческие страсти. Лихая мода тех лет снесла спинки от кроватей и выкинула их во двор, теперь кровати покоились на кирпичах, взятых с соседней стройки. Вся активная интеллектуальная, застольная, да и иная, так сказать, естественная часть жизни - все сместилось на пол, и музыка из проигрывателей неслась к потолку, смешиваясь с густым табачным дымом. На какое-то время отошла в сторону национальная привычка пить водку стаканами и пришла другая мода - со вкусом потягивать вина, налитые из тонкогорлых бутылок. И все это - в неверном пламени свечей. Свечи тоже стали модой.
Незабываемая пора! Казалось, в общежитии шел вечный праздник. По коридорам тянуло острым запахом жареного чеснока и лука - это Китай и Вьетнам вместе с Кавказом колдовали на кухне. Человек со стороны мог бы подумать, что в такой обстановке трудно найти место и время для творчества. Но Володе Китайскому именно такая атмосфера нравилась и совсем не мешала писать стихи, а Вася Шукшин приноровился писать в любой обстановке. Это сдружило обоих.
Однако старый обычай скоро вернулся. Водку пили частенько, иногда теряя чувство меры. Режиссер Алексей Сахаров рассказал мне как-то о таком эпизоде из этой зловредной серии: по коридору общежития, как по деревенской улице, раскачиваясь из стороны в сторону, шли обнявшись Шукшин и Гордон и очень "музыкально" горланили: "Бывали дни веселые…"
Учеба и немного политики
При желании во ВГИКе можно было получить приличное образование не только по основной профессии, но и по русской и зарубежной литературе, изобразительному искусству. "Зарубежку" читала у нас, как я уже писал, Нина Александровна Аносова, читала увлекательно и глубоко, изобразительное искусство, европейское, от древних греков и до авангарда - Илья Иоканоанович Цирлин, русское искусство - Сергей Сергеевич Третьяков. Историю зарубежного кино преподавала Валентина Сергеевна Колодяжная, русского и советского - Сергей Васильевич Комаров, и этот список прекрасных специалистов очень длинный.
Естественно, на первом месте - занятия по мастерству, тут уж не было "больных", проспавших и прогулявших. С первых занятий мы не переставали удивляться Ромму. Для начала он огорошил нас заявлением, что нельзя научить студента быть режиссером. Можно научить строить мизансцену, монтировать, научить кинематографу вообще, то есть его основным законам и приемам, но это, оказывается, не главное. Ромм сказал, что его задача - помочь нам думать или хотя бы не мешать этому. Надо было видеть в этот момент лицо Андрея: на нем было написано самое глубокое удовлетворение.
Как-то сами собой в институте, в общежитии, по дороге домой завязывались разговоры на серьезные темы: что есть искусство, для кого оно - для широких масс или в первую очередь для самого творца?.. Вопросы ставились вечные, обсуждались, может быть, наивно, но горячо. От абстрактных споров переходили к тогдашнему кино и со свойственной молодости нетерпимостью, беспощадностью иногда чужой фильм рвали на клочки. Еще на вступительных экзаменах раскритиковали вышедшие в ту пору на экран фильмы - "Верные друзья" М. Калатозова и "Анну на шее" И. Анненского.
Вот пишу о нетерпимости. В чем же были ее корни, отчего мы так поднимались на дыбы? Да оттого, что слишком много было лжи, вранья, официального, лакировочного вранья, которым были заполнены эфир, экран, театральные постановки. И литература тоже. Нелегко было из этой паутины выпутываться. Выступление Н. С. Хрущева на XX съезде партии ошарашило, сбило с толку всю страну, хотя очень многим, особенно наверху, было не по нраву разоблачение культа Сталина. А вскоре обстановка осложнилась венгерскими событиями осени 1956 года. В Будапеште лилась кровь, и во многих вузах вспыхнули стихийные митинги. Во ВГИКе тоже - в актовом зале два дня шли дебаты. На сцене защищали ввод советских танков в Будапешт, а из зала кричали "Позор!", раздавались требования перемен. А к переменам никто не был готов. Дирекция хотела все сохранить по-прежнему, по крайней мере внешне, призывала дебатировать "в рамках приличия", "без выкриков и демагогии".
Комитет комсомола объявил строгий выговор студенту Медовому за антипартийную статью в институтской газете, хотя вскоре выяснилось, что вся она была составлена из фрагментов работ А. В. Луначарского. А кто мог сказать, что Луначарский - антипартийный человек?!