В баре все вращалось вокруг собственной оси, включая табуреты у стойки. Только официанты твердо стояли на ногах. Там имелось настоящее шотландское виски. Бутылки были доставлены через Атлантику наверняка более безопасным путем, нежели тот, который мы проделали в субмарине. Оркестр из пяти человек исполнял музыку по заказам посетителей, причем за заказы не надо было платить.
Когда мы выпили, напряжение сразу же спало. Но каждый раз, когда появлялись новые посетители, оно вновь возвращалось: мы же не знали, не заглянет ли в бар кто-нибудь из знакомых Билли. Правда, Колпоу не был здесь уже лет пять, но не связана ли жизнь агента с постоянной борьбой с господином Случаем?
На сцену вышла певица - крашеная блондинка в крикливом вечернем платье. Она курила даже во время пения, держа в руке необычайно длинный мундштук. Билли тут же кинулся к ней. Без всякого смущения она присела к стойке между нами.
- Вы не местные? - спросила она.
- Нет, - ответил Билли.
- А это кто? - спросила она, указывая на меня.
- Мой друг.
- Он не слишком-то разговорчив, - произнесла она и повернулась ко мне. - Как тебя зовут?
- Эдвард.
- Я слышала и более интересные имена. Но ты мне нравишься. Пойдем потанцуем?
- Но здесь ведь никто не танцует, - возразил я.
- Зато танцуют в соседнем помещении.
Из динамика звучала музыка. Элл и - так звали певицу - тесно прижималась ко мне. Она понимала каждое слово из того, что я говорил. И не спрашивала, откуда я приехал и куда направляюсь дальше.
Когда мы присели за столик, официант принес шампанское. Мы чокнулись бокалами, которые зазвенели легко и звонко. Хотя за вино заплатило Главное управления имперской безопасности, пить его было приятно. Я посмотрел, сколько времени. В нашем распоряжении было еще несколько часов: поезд отправлялся утром в девять часов две минуты. Нью-Йорке я должен был приступать к выполнению задания.
Бутылка была опорожнена лишь наполовину…
* * *
Нью-Йорк, куда прибыли мы с Билли, мало чем отличался от других крупнейших городов мира. На улицах было полно солдат, готовившихся к отправке за океан. Попрощаться с ними понаехали их родственники и друзья, поэтому найти свободные номера в гостиницах было не так-то просто. Сразу же по прибытии на Центральный вокзал мы сдали свои чемоданы в камеру хранения и отправились на поиски счастья. После двух часов хождения нам удалось остановиться в гостинице "Кенмо-Холл" на Тридцать третьей улице, что в Манхэттене. Проходя по улицам, я старался не обращать внимания на небоскребы, хотя они и влекли меня к себе: вблизи-то я их никогда не видел. Я понимал, что останавливаться было нельзя, дабы не выдать своим любопытством в себе иностранца.
В Америке мы находились уже три дня и чувствовали себя достаточно уверенно. Я говорил, не опасаясь более, что акцент подведет меня. Билли, имея в кармане пять тысяч долларов, полученные им от меня на карманные расходы, нажимал на виски в окружении девиц, которых во всех странах мира можно купить за два с половиной доллара.
Я же, в целях дальнейшей ассимиляции, должен был в это время прочитывать десяток газет, посещать не менее четырех раз в день кинотеатры и заводить знакомства среди горничных, шоферов такси и официантов. Война находила здесь свое отражение главным образом на первой полосе газет. Ньюйоркцы игнорировали ее настолько, что мне все более ясной становилась бессмысленность моего задания. Но я был обязан не рассуждать, а выполнять приказы.
Теперь я проходил мимо полицейских совершенно спокойно, без учащенного биения сердца, и с улыбкой смотрел на военные патрули. Я встречался с представителями властей и более не смущался, когда меня спрашивали о хлебе, который я хотел бы получить к гамбургерам.
- Даже странно, - заявил Билли, - что фэбээровцы продолжают безмятежно спать. Они должны были бы уже давно заняться нами.
- Может быть, - уклончиво согласился я.
- Теперь уже с нами ничего не случится, поскольку нам удалось вовремя скрыться и раствориться среди людей. Ты был прав: самым трудным делом была высадка.
- Если не считать нашего задания, - поправил я его.
Но он, шляясь по городу и раздавая столь щедрые чаевые, что мои волосы вставали дыбом, не желал ни о чем таком слышать. Однако он мне был еще нужен, и к тому же в хорошем настроении. Последнее, впрочем, обеспечивалось самим его пребыванием в Нью-Йорке, где он мог получить гораздо больше удовольствий, чем несколько недель тому назад в разбомбленном Берлине.
Мне надо было собрать свой радиопередатчик. Вообще-то я мог отправлять сообщения в Германию двумя путями. Первый из них предполагал использование самой обычной почты: я излагаю все, что надо, - естественно, в зашифрованном виде, - в форме письма, которое посылаю затем в Испанию или Португалию по одному из адресов, записанных симпатическими чернилами на листочке бумаги. Однако подобная переписка могла бы вызвать подозрение даже у самых глупых почтовых чиновников. Гораздо надежнее было бы воспользоваться адресами и именами американских военнопленных в Германии, чьи родственные связи и привычки мы достаточно хорошо изучили. В любом безобидном тексте между строчек и содержалось бы написанное тайнописью сообщение, неприметное для глаз цензора. К тому же такие письма шли бы по линии международного Красного Креста. В Германии, однако, письма определенным адресатам вскрывались бы абвером и дешифрировались, что уже само по себе делало нецелесообразным использование данного канала: посылаемые мною сообщения попадали бы настоящему адресату, то есть в Главное управление имперской безопасности, только через несколько недель после их отправления.
Второй путь, более эффективный, заключался в использовании радиосвязи: короткие волны по-прежнему оставались для любого шпиона самым надежным средством передачи нужной информации. К тому же работать с рацией было менее опасно, чем заниматься отправлением писем. Данное обстоятельство объяснялось тем, что даже во время войны в Америке продолжали действовать радисты-любители. Требования, предъявляемые к ним, были не столь строгими, как в Германии. Если бы даже кто-то и увидел мой передатчик, чего я, естественно, старался бы не допустить, то меня могли бы принять за радиолюбителя. Главное, чтобы все детали были американского производства…
* * *
Все необходимое для радиолюбителя я купил в различных радиомагазинах Нью-Йорка. Чтобы не вызывать подозрений, я предварительно внимательно изучал выставленные изделия, дабы не задавать продавцам ненужные вопросы и не спрашивать отсутствующие детали. Стоя у витрины одного из таких магазинов на Тридцать третьей улице, я размышлял, смогу ли приобрести здесь радиолампу "6-Л-6"..
От моего внимания не ускользнуло, что последние сто метров следом за мной шел рослый полицейский в светло-голубой форме и с огромной кокардой на фуражке. Как и у всех нью-йоркских полицейских, у него на шнуре висела на руке резиновая дубинка, которой он от нечего делать жонглировал.
Полицейский подошел ко мне совсем близко: я, как говорится, осязал его присутствие спиной. И тут меня невольно охватило неприятное ощущение, в котором смешалось все: и нервное возбуждение, и подозрительность, и испуг. Я старался не отводить взгляда от витрины. Полицейский был всего лишь в метре от меня. А что, если кто-то из служащих радиомагазинов, которые я посетил, заподозрил что-то неладное и послал его вслед за мной? У него, однако, было добродушное лицо: он явно не выглядел охотником за шпионами. Но ведь нередко бывало и так, что самые тупые полицейские совершенно случайно задерживали опытнейших шпионов.
Он встал рядом со мной. На правом боку у него висел громадный кольт, под тяжестью которого его ремень провис. Сдвинув фуражку немного на затылок, он показал своей дубинкой на один из радиоприемников:
- Неплохая вещица.
- Да, - согласился я. - Прекрасный аппарат.
- А насколько он надежен? - поинтересовался он.
- По внешнему виду определить это трудно. Поправив фуражку как положено, он направился дальше, сказав:
- Думаю купить что-нибудь такое на Рождество. Посмотрим, что скажет на это жена.
Я попытался привести свои нервы в порядок.
Дождавшись, когда полицейский исчез из виду, я остановил такси. В тот день, однако, случилось еще нечто непредвиденное. По пути на Пятидесятую улицу мы проехали мимо пирса под номером 88, около которого стоял полузатопленный океанский гигант "Нормандия", подожженный в 1941 году немецкими диверсантами.
Езда по Нью-Йорку требует выдержки, уж во всяком случае особого удовольствия не доставляет. Через каждые сто-двести метров приходится останавливаться. Когда мне это порядком надоело, я решил попросить водителя затормозить, чтобы вылезти из машины. Но осуществить свое намерение я не успел: на очередном перекрестке, где Пятидесятую улицу пересекает, если не ошибаюсь, Двадцать восьмая, светофор переключился на зеленый свет. Водитель такси, крепыш небольшого роста, лет пятидесяти, резко включил скорость и рванул с места. В этот момент на проезжую часть дороги выскочила какая-то женщина, которая, видимо, не обратила внимания на переключение светофора. Шофер сразу же затормозил и подал влево, но тем не менее задел крылом женщину. Снова нажав на все тормоза, так что они даже взвизгнули, он остановил машину. От удара женщину отбросило на тротуар, где она и лежала без сознания. Дело приняло серьезный оборот.
Водитель от перенесенного им потрясения аж позеленел. Обернувшись ко мне, он произнес заикаясь:
- Вы все видели, сэр. Я не виноват. Женщина выскочила прямо под машину. Я сделал все возможное, чтобы предотвратить наезд на нее.
- Да, это так, - подтвердил я.
Собралась толпа. Водитель отъехал к тротуару. Люди все подходили. Какой-то молодой парень снял свою куртку и положил ее под голову пострадавшей. Подбежали двое полицейских. Проезд по улице был перекрыт. Толпа все увеличивалась.
Надо действовать, сказал я сам себе. Если я замешкаюсь, полиция включит меня в список свидетелей, потребовав, соответственно, от меня, чтобы я предъявил удостоверение личности и другие идентифицирующие меня документы. Вполне вероятно, что при этом будет обращено внимание на мой акцент. Мне будут заданы вопросы, в том числе и небезопасные для меня.
Несколько метров я прошел неторопливым шагом. Когда же выбрался из толпы зевак, то кинулся бежать, стремясь как можно быстрее покинуть место происшествия. Меня заметила какая-то женщина. Приняв меня, по-видимому, за водителя, который-де решил попросту смыться, она закричала пронзительно:
- Вон он! Держите его!
Сзади меня раздались свистки. В толпе поднялся гвалт. Какой-то мужчина попытался перегородить мне дорогу, но я, наскочив на него, оттолкнул его локтем в сторону.
Может быть, все же лучше было бы оставаться на месте, чем нестись, расталкивая прохожих, по улице, и к тому же средь бела дня.
Отбежав на четыреста-пятьсот метров от злосчастного для меня места, я свернул за угол, перешел сначала на левую, потом снова на правую сторону улицы, остановил такси, которое через какое-то время сменил, затем зашел в универмаг, купил там лимоны, наручные часы, новую шляпу и направился в буфет, где перекусил бутербродами.
Меня никто не преследовал. Еще раз мне удалось уйти от возможных неприятностей…
Не торопясь, соблюдая осторожность, направился в гостиницу. Билли в номере не было. На моей кровати лежала записка:
"Пошел прогуляться и немного выпить. Полагаю, что ты не будешь возражать. Через два часа вернусь".
Я прилег на постель. Все необходимое для сборки радиопередатчика у меня уже было.
Полежав некоторое время, я встал и расшифровал адрес некоего нью-йоркского предпринимателя, который должен был свести меня с людьми, работавшими в атомной промышленности. Запомнив адрес и имя наизусть, сжег записку. Походив по комнате, заказал в номер виски, выпил, но избавиться от охватившего меня беспокойства так и не смог.
Напротив гостиницы, чуть в стороне, находился небольшой кинотеатр. Я отправился туда. В течение полутора часов пришлось смотреть картину, в которой немецкие солдаты жестоко расправлялись с русским населением. Женщина, скрывшая у себя партизана, рожала, лежа на куче навоза. Вокруг нее стояли немецкие солдаты, отпуская скабрезные шуточки. Молодая блондинка, возлюбленная капитана вермахта, уединилась с ним в комнате и, занимаясь любовью, торопливо говорила, кого следует расстрелять. Фильм был пронизан безвкусицей и цинизмом, являясь американским эквивалентом киноленты Байта Харланса "Еврей Зюсс".
Возвратившись в гостиницу, я выпил несколько двойных порций виски и лег спать. Внезапно проснувшись, посмотрел на часы. Было уже три часа ночи. Кровать Билли была пуста. Сон мой как рукой сняло. Встав, я оделся, не включая свет.
Может, его арестовали? Предаст ли он меня - сознательно или сам того не ведая? Какими методами пользуется ФБР, чтобы заставить говорить человека?
Я вышел из гостиницы. Никто меня не заметил. Перейдя на другую сторону улицы, вошел в дом, парадная дверь которого оказалась незапертой. Из окна коридора стал наблюдать за происходившим у гостиницы, размышляя о возможных действиях ФБР…
Вполне вероятно, что оно пошлет Билли ко мне назад одного. А может, его сотрудники учинят в гостиничном номере обыск. Не исключено также, что они установили уже наблюдение за гостиницей и кто-то из них находится рядом со мной.
Я курил одну сигарету за другой, прикрывая огонек ладонью.
Чемоданы находились в моей комнате. Со мной была лишь небольшая кожаная сумка, совсем немного денег и пистолет. Наблюдательный мой пост не был, конечно, идеальным. В любой момент кто-нибудь мог выйти из квартиры или войти в дом. Незнакомый мужчина, стоящий в три часа ночи в неосвещенном коридоре, сразу же вызовет подозрение.
Половина четвертого… Четыре часа… Ночи, казалось, не будет конца. Билли по-прежнему не видно. Я представил себе, как его потрошат в каком-то полицейском участке. Я видел его лицо близко и отчетливо - покрытое потом, беспокойное, искаженное страхом. Вдруг передо мной возникла другая картина: на его коленях в баре сидит какая-то блондинка, а он засовывает ей в декольте свернутую пятидесятидолларовую купюру.
Что же было истинным из того, что отражала моя фантазия?
Пять часов утра. На город спустился туман. Может, выйти из укрытия и походить по улице? Нет, это не то, сказал я тут же себе. Тогда я обращу на себя внимание всей улицы, а не только жильцов этого дома.
Секунды отсчитывались одна за другой, из шести десятков получалась минута, из шестидесяти минут - уже час. Трудно представить себе, как долго тянется время для человека, стоящего неподвижно, потерявшего покой, одолеваемого мучительными сомнениями, преследуемого самыми фантастическими картинами, мелькающими в разгоряченным мозгу, беспрерывно курящего и ждущего, ждущего, уставившись в темноту, пока глаза не начинают слезиться, а сознание воспринимать шорохи и движения, которых в действительности нет.
Пять тридцать. Туман понемногу рассеивается. На улицах возобновляется движение. Скоро начнут пробуждаться ото сна люди, - во всяком случае, самые ранние из них птахи…
Вот уже четыре дня, как я в Америке. Удалось ли "U-1230" незаметно проскочить сквозь американское береговое оцепление?
Я не знал еще тогда, что в эти самые минуты в океане происходила трагедия, ответственность за которую несколько позже, уже в ходе судебного разбирательства, была возложена на меня.
* * *
Капитан-лейтенанту Хильбигу удалось, проявляя исключительную осторожность и избегая излишней поспешности, выйти из залива Френчмен и взять курс к берегам родины. А через два дня он сумел уйти незаметно от целой флотилии эскадренных миноносцев, катеров-охотников и вспомогательных судов береговой охраны, поскольку те не включали свои радарные установки: шел декабрь 1944 года, и никто уже не думал о возможности появления вражеских подводных лодок вблизи американских берегов.
Капитан Хильбиг отошел уже в глубь океана на триста с лишним километров. Шноркелю, который он применил для освежения воздуха в лодке, оставалось поработать еще с полчаса. На горизонте появились первые светлые полоски наступающего утра. В отсеках звучит любимая песня команды "Родина, звезды твои…". Обычно радист ставил на проигрыватель пластинки в соответствии с очередностью заявок, независимо от звания и должности тех, от кого они поступали.
Вдруг музыка прерывается.
Это означает: внимание!
Что случилось? Появился противник и лодка идет на срочное погружение?
Нет. Капитан видит прямо перед собой ярко освещенный одинокий американский зерновой транспорт водоизмещением порядка пятнадцати тысяч тонн. Для наведения торпедных аппаратов даже не надо менять курс. Первая же торпеда должна попасть в цель.
Стоит ли топить корабль? Ведь в этом случае им будет обеспечено "почетное сопровождение" союзников вплоть до родного порта. Спящая теперь береговая охрана станет разыскивать немецкую подводную лодку по всему океану. Но об этом капитан-лейтенант в этот момент не думает. То, что может быть потоплено, должно пойти на дно. Таков был кодекс чести подводной войны.
Он мог выбрать нормальную или электроакустическую торпеду. Если при применении первой необходимо точное прицеливание, то вторая сама находила цель. Это было одно из наиболее удачных немецких изобретений. Торпеда имела скорость, превышавшую скорость корабля, и следовала за ним даже в том случае, если он пытался изменить курс.
- Приготовить к пуску нормальную торпеду, - приказал Хильбиг. - Электроакустическая стоит слишком дорого.
Но дело было не только в дороговизне: на лодке имелось только две такие торпеды, а капитан не знал, что его ждет в дальнейшем. Ведь с появлением таких торпед эсминцы противника отказались от прямых атак на подводные лодки.
- Пуск!
Капитану было точно известно, сколько времени потребуется на то, чтобы уничтожить вражеское судно, оказавшееся совсем близко от лодки и. подставившее ей свой борт. Экипаж его составляли сорок семь человек. Большинство из них спали под палубой, на что они имели полное право, так как служба требовала большого напряжения сил, да и плавание подходило к концу. Еще день, и они окажутся в своем порту, где их ждут жены и дети.
Торпеда, попав прямо в цель, взорвалась в середине корпуса. Драма на утренней заре продолжалась всего несколько секунд: смерти на войне требуется совсем мало времени. Судно разломилось пополам. Через две минуты на поверхности воды ничего уже не осталось. В живых остался всего один матрос, да и тот умер спустя три часа. О том же, что через три недели Рождество, так никто и не подумал.
"U-1230" продолжила переход через океан, но теперь уже преследуемая эсминцами, самолетами и крейсерами. На нее падали глубинные бомбы различных калибров. Время тянулось крайне медленно. И так - дни и недели. У кока разболелись зубы. Он не находил себе места, и это отражалось на качестве пищи, которую он готовил для команды. Но зубных врачей на лодках не бывает: решение медицинских проблем возлагается на командира.