И в самом деле, мы находимся как бы в этой стране. Пролив Лосса - своего рода штаб-квартира аннамитов, замечательных рыбаков, проводящих жизнь на воде и снабжающих рыбой столицу Французской Гвианы.
Эти славные азиаты, приговоренные в большинстве случаев к ссылке за участие в мятежах, по истечении срока наказания вновь взялись за любимое дело; они с большим успехом ловят рыбу разных пород, которая в изобилии водится у побережья и в бухтах. Аннамиты двигаются не спеша. У них голые ноги и руки; в волосах, подстриженных вровень с затылком - гребень; одеты они в широкие штаны, болтающиеся на худых ногах; на плечи накинуты своего рода кофты с короткими рукавами, застегнутые на желтые пуговицы.
Аннамиты то заняты осмотром и починкой своих сетей, растянутых на длинных шестах, то проверяют снасти лодок и готовятся к плаванию. То один, то другой выплевывает длинную струю слюны, красной из-за бетеля, который они постоянно жуют.
Возвращаюсь в город. Пора укрыть голову от воздействия солнечной радиации. Тут я обнаруживаю, что в Кайенне есть канализация - вещь, естественно, полезная, но проложенные для нее канавы крайне примитивны, да еще и с дефектами. Действительно, это две параллельные сточные канавы, расположенные ниже проезжей части улицы; там и сям они перекрыты мосточками, облегчающими доступ к домам.
Во время отлива от канав исходит отвратительный запах. Я не говорю уже о бесчисленных роях жужжащих москитов. Это вопрос, касающийся окрестных жителей, которых они жалят. Но меня возмущает и приводит в отчаяние то, что муниципалитет ровным счетом ничего не делает, чтобы уничтожить открытые очаги заразы.
Мне говорят, что виной всему приливы и отливы и что если покрыть сводами канавы канализации, эти настоящие клоаки, то заключенные в них потоки не будут регулироваться морем и в результате могут произойти аварии. А я думаю про себя: какие еще аварии? В конце концов, я могу согласиться с тем, что открытые канализационные канавы допустимы в кварталах нижней части города, где приливы и отливы особенно значительны, но решительно не понимаю, как можно объяснить столь достойное сожаления решение устроить стоки вдоль улиц, расположенных на десять метров выше того уровня, до которого доходят самые сильные приливы?
Впрочем, это не единственный упрек, который приезжий может адресовать муниципалитету или службе по уборке мусора или, наконец, управлению мостов и дорог. Не знаю, кто повинен в подобном небрежении. Я констатирую сам факт и весьма сожалею об этом, но он очевиден и, главное, очень пахуч.
Другой пример. Я только что прошел по побережью от особняка губернатора до бухты Шатон. Мне говорили, что подобная прогулка очень приятна, ибо с моря в любую погоду дует бриз. Мне хотелось подышать свежим воздухом, а не знойными испарениями города. Я спустился к морю по узкой тропинке между особняком и красивым домом, где прежде жил директор управления общественных работ.
Сбоку я нашел дорогу, ведущую вдоль берега, но не повторяющую его извилин, и, не задумываясь, пошел по ней, глубоко вдыхая благословенный ветер прилива. Я шел медленно, любуясь прекрасной панорамой моря, волны которого разбивались о большие коричневые скалы, и не глядел под ноги. Один неверный шаг вернул меня к действительности. Я споткнулся о большую жестяную банку из-под топленого свиного сала и чуть не растянулся на огромной куче пустых бутылок. Однако я продолжал идти вперед, зачарованный морской далью.
Какая прекрасная панорама, но и какая ужасная дорога! Нет, свалки Женвилье, Нейи или Бонди никогда не представляли собой подобного зрелища! Со всех сторон землю усеивают разного рода отбросы: банки из-под сардин, лохмотья, разбитые тыквы, осколки бутылок, пальмовые листья, гнилые бананы и другие фрукты, куски досок, консервные банки, старые рваные башмаки, грязные и вонючие обрывки ткани - и все это перемешано с большими кучами сена, послужившего упаковочным материалом и сгнившего под действием морской воды и дождей.
Горы мусора и нечистот покрывают самое приятное место прогулок в городе, протянувшееся более чем на полтора километра. Эту территорию не только не убирают, но к прежним отбросам ежедневно добавляются новые. Скопления мусора уже настолько значительны, что здесь невозможно даже пройти к "Скалам", очаровательному уголку побережья напротив улицы Прованс.
Администрация, безусловно, повинна в подобной нерадивости, но, с другой стороны, что можно сказать о людях, которые нисколько не заботятся о санитарии и превращают эту часть города в огромную клоаку?
С чувством отвращения я повернул назад и вышел на улицу Артуа, ведущую в сторону бухты Шатон. Я миновал каторжную тюрьму и некоторое время следовал по дороге, окаймленной с обеих сторон буйной растительностью, затем остановился у великолепной плантации кокосовых пальм, расположенной слева между небольшим рейдом и обводным каналом.
Вид этих высоченных пальм, увешанных прекрасными плодами, был столь же прелестным, сколь и неожиданным. На плантации свыше двух тысяч деревьев. Они расположены на благоприятном месте, на подходящей почве; здесь они растут очень быстро и дают обильные плоды. Я дохожу до бухты Шатон, что вдается в сушу и образует изящную арку с прекрасным пляжем, покрытым мелким песком; поблизости из воды выступают большие серые скалы, о которые беспрерывно разбиваются волны. Справа высится гора Мон-Табо, покрытая гигантскими деревьями, а дальше виднеются холмы Бурда, придающие пейзажу мягкий зеленый тон, слегка затушеванный неуловимой сероватой дымкой.
Я сажусь под изящной листвой кокосовых пальм и, как сибарит, наслаждаюсь тенью и прохладой. Здесь собралась многочисленная компания. Какому-то дельцу пришла в голову удачная мысль открыть в этом месте бистро. Прямо на земле установлены столы; вы садитесь на грубо сколоченный стул и пьете кокосовое молоко или, точнее, кокосовую воду.
Как и везде, здесь чувствуется местный колорит. Я присаживаюсь за стол, стараясь не оказаться под кокосовой пальмой с плодами, ибо падение одного из них может причинить немалый вред моей черепной коробке; заказываю стакан кокосового молока. Поскольку напиток находится в десяти метрах от земли, официант - индус с тонкими мускулистыми ногами - проворно взбирается на кокосовую пальму (своего рода аналог винного подвала), и на землю, подобно бомбам, сыплется град кокосовых орехов. В два прыжка, которым позавидовали бы четверорукие, индус оказывается на земле. Он вскрывает секачом еще зеленый орех и подносит его мне вместе со стаканом.
Я наливаю из ореха бесцветную, совершенно прозрачную жидкость в стакан, который быстро наполняется. Мне рассказывали чудеса о вкусе и свежести этого напитка. Я доверчиво отпиваю большой глоток и очень удивляюсь тому, что не ощущаю свежести; у напитка легкий привкус какой-то своеобразной минеральной воды, напоминающий о тех недобрых временах, когда глиняный кувшин играл в жизни настолько неприятную роль, что о нем не хочется и вспоминать.
Видя мое разочарование, соседи по столу готовы возмутиться. Чего же вы хотите? Я еще не настолько креол, и моему европейскому горлу трудно привыкнуть к тем необычным вещам, которыми его потчуют уже несколько дней.
Мне советуют добавить к этой жидкости немного абсента или вермута. Если чистое кокосовое молоко показалось мне только неприятным, то такая смесь просто никуда не годится. Как мне говорили, мякоть внутренности ореха, в которой только что находилось молоко, очень хороша на вкус. Эта мякоть в сантиметр толщиной еще не созрела и имеет вид студенистой массы. Здесь ее называют "коко-молль". Официант принес мне и ложку, которой я выскребываю внутренность ореха. Пробую беловатую мякоть. Она совершенно безвкусна и похожа на голубоватую кашу, как белок яйца в мешочек, но, повторяю, она лишена всякого вкуса.
Я плачу двадцать сантимов за экзотический напиток и оставляю на чай крупную монету официанту, более удивленному подобной щедростью, чем полным отсутствием у меня восторга по поводу поданного налитка.
Возвращаюсь в город.
Пять часов дня. Я крайне удивлен тем, что уже горит много уличных фонарей, хотя на небе еще сияет солнце. В безлунные ночи Кайенна освещается керосином. В данный период наш естественный спутник блистает своим отсутствием, и поэтому действует городское освещение.
Зажигать на улицах фонари поручено аннамитам. Поскольку хранителей огня немного (из-за низкой оплаты мало охотников заниматься этой работой), то они приступают к делу очень рано, чтобы закончить его до захода солнца. На экваторе не бывает ни рассвета, ни сумерек, и это еще одно объяснение тому, что фонари горят при дневном свете.
Добравшись до дома, застаю там молодую женщину-индуску с прелестной маленькой девочкой. Эта женщина служит у господина Лаланна, богатого кайеннского торговца, владельца большого имения, расположенного на Мон-Табо, в четырех километрах от города. Господин Лаланн поддерживает деловые связи с Казальсом. Узнав, что я намерен совершить небольшую экскурсию по окрестностям Кайенны, он прислал эту женщину узнать, не соглашусь ли я совершить завтра увеселительную прогулку на Мон-Табо.
С радостью принимаю приглашение. Однако мой энтузиазм несколько охлаждают слова Казальса, объявившего, что завтра он не сможет отправиться на Мон-Табо, так как в Кайенне у него важное дело.
- Не огорчайтесь, - говорит он, видя разочарование на моем лице. - Что отложено, то не потеряно. Воспользуйтесь этим случаем, а в дальнейшем у нас будет много и других возможностей для прогулок.
- К тому же, - добавляет он, - вы будете не один. С вами отправится Дюпейра, а также двое других людей, которых я вам сейчас представлю. Вам ни о чем не надо беспокоиться. Будьте только готовы в четыре часа утра.
Я тогда более внимательно посмотрел на девочку, которая сразу же поразила меня своей необычной красотой. Она выглядела четырехлетним ребенком, хотя на самом деле ей было около семи лет, как сказала мне ее мать на своем тарабарском наречии. Ее зовут Талли, она очень сообразительна и бегло говорит на креольском языке, так что я разбираю отдельные слова. Мы быстро становимся добрыми друзьями. Девочка уже безумно любит украшения, как и все местные жители. У нее на руках и ногах звенят массивные серебряные браслеты, в ушах, проколотых в четырех местах - на внутренних мочках и на выступающих внешних краях, - висят шарики и подвески; наконец, в ее левой ноздре виднеется серебряная ромашка необычной работы - она словно цветок, выросший на бронзовой статуэтке.
Что касается матери, то она разодета в пух и прах и увешана побрякушками, как рождественская елка. Ее драгоценности оригинальной формы, должно быть, стоили дорого. Мне бросаются в глаза, в частности, подвески на внутренних мочках ушной раковины, так ее растягивающие, что в образовавшееся отверстие можно просунуть большой палец; сделаны они из чистого золота, инкрустированы драгоценными камнями: изумрудами, топазами, рубинами, опалами; подвески изображают пагоды разной формы, и совершенство их изумительной обработки поразило бы наших ювелиров. Эта бедная женщина, претерпевшая в своей жизни немало тяжких испытаний, никогда не хотела - даже в самые мрачные дни - с ними расстаться. Она скорее умерла бы с голоду.
Я прощаюсь с нашими посетителями, и малышка, получив щедрые дары в виде лакомств и серебряных монет, уходит, хлопая от восторга в ладоши.
Уже в половине шестого утра отправляемся в поместье. Обслуживающий его персонал хозяин предоставил в наше полное распоряжение.
Нас шестеро в шарабане, набитом провизией. Неказистая на вид лошадь мчится как ветер. Через несколько минут прибываем на место, так как дорога здесь превосходная. Открываем калитку в частоколе из бамбуковых деревьев и входим на территорию поместья, раскинувшегося на площади в несколько сот гектаров.
Принимает нас управляющий - высокий араб с блестящими глазами и желтоватым лицом. Его предупредительность и вежливость превыше всяких похвал. Это получивший свободу бывший преступник, осужденный когда-то за убийство на двенадцать лет каторжных работ. Он презирает воров и доверительно говорит мне, что в прошлом общение с ними было для него крайне неприятно. Я бесконечно благодарен ему за это признание, которое он мне сделал вечером при расставании. Вместе с тем я отмечаю явную непоследовательность в его рассуждениях: выходит, следует уважать кошелек ближнего, но не его жизнь.
Мы проходим мимо большой хижины из листвы; вблизи нее на высоком шесте реет французский флаг. Напротив - хижины кули, работающих в поместье. Мы поднимаемся на довольно крутой холм и добираемся до дома, что стоит на небольшой возвышенности - своего рода предгорье Мон-Табо, - господствующей над лесами и морем.
Лошадь поставили в загон, бросили ей добрую охапку зеленой листвы и дали вволю овса. Дом очень удобный. Это значит, что он продувается со всех сторон и является образчиком колониального жилища, построенного так, чтобы было побольше сквозняков. Первая двустворчатая дверь выходит на море; другая дверь, расположенная как раз напротив, обращена в сторону леса; справа и слева - широкие окна, и мы сразу же открываем жалюзи. Мы чувствуем себя как на крытой танцплощадке. Глубоко дышим, вдыхая благословенный ветер с моря, драгоценный для организма, необходимый на этих знойных широтах для кровеносной системы человека.
Погода сейчас превосходная, но через несколько часов грозное солнце экватора обрушит на нас, что бы мы ни делали, свои испепеляющие лучи. Пока дамы распаковывают привезенную провизию и отдают распоряжения слугам, мы с господином Дюпейра отправляемся на охоту за дичью. Как опытные, но не особенно взыскательные охотники, захватываем корзину со всякой всячиной.
Предместье Кайенны, с точки зрения охоты, разумеется, напоминает окрестности Парижа. Пустынные большие леса, где растут огромные, странного вида растения, саванны, покрытые травой высотой с лесную поросль, бамбуковые рощи. Колибри запросто летают в компании больших желтых бабочек; на плантациях злаковых культур живут не только цикады, но и некоторые другие насекомые, с которыми мы вскоре познакомимся. Однако нигде никакой дичи. Между тем мой спутник выражал надежду, что нам попадутся садовые овсянки и морские жаворонки. Мне и этого было бы достаточно.
Итак, мы отправляемся. В тридцати шагах от дома взлетает садовая овсянка. Я старательно в нее целюсь и, как водится, промахиваюсь. Мне тридцать один год, а охочусь я с пятнадцати лет. Мои спутники по охоте, коллеги из парижской прессы, любезно создали мне репутацию меткого стрелка. Допуская, что этим я обязан скорее их доброму отношению, чем собственным заслугам, я все же думаю, что она в какой-то мере обоснованна.
Ну что ж, смиренно признаюсь: я чувствую себя глубоко униженным из-за того, что промазал, стреляя в птицу, взлетевшую у меня прямо из-под носа. Я огорчен еще и потому, что испытывал новое ружье, замечательный "чокбор", который перед отъездом мне подарил мой добрый друг Гинар, оружейник с авеню Опера. Добираемся до пляжа. В двадцати пяти шагах взлетает, щебеча, морской жаворонок. Бац!.. Бац!.. Мимо. Теперь я уже не только удивлен, но и слегка ошеломлен. Ведь мое ружье превосходно! Мы испытывали его в Париже и убедились, что оно бьет точно в цель. Почему же, черт возьми, меня преследуют неудачи?..
Господин Казальс обещал устроить для меня недели через две охоту на "майпури" (так на местном наречии именуется тапир). Кроме того, мне предстоит охота на ягуара и гигантского муравьеда, с которыми шутки плохи. Если перед этими хищниками я спасую так же, как сегодня перед птицами, считайте - моя песенка спета. Мне придется распрощаться с читателями "Журнала путешествий" и с билетом третьего класса отправиться в мир иной.
Тем временем господин Дюпейра постреливает с другой стороны, в скалах. Пусть ему больше повезет. Ну ладно, продолжаю. Вот я вижу на земле жаворонка, сидящего на удобном месте, на прибрежной косе, ровной и гладкой, как муслин. Целюсь в него так старательно, словно от этого выстрела зависит моя жизнь. Бедную пташку опрокинуло, словно вихрем. Правда, я стреляю с расстояния сорока метров и пулей номер 10. Говорят, что "чокбор" следует "разработать", и вот вам доказательство. Черт возьми! Нужно бить не наугад, а более тщательно прицеливаться, особенно в движущуюся дичь.
Эти уроки для меня необходимы. Поэтому я начинаю палить, как школьник во время каникул. Я стреляю почти безостановочно, испытывая свое оружие, и вскоре добиваюсь вполне удовлетворительных результатов. Немного погодя мой спутник присоединяется ко мне. Почти все его выстрелы попали в цель. Я совершенно искренне поздравляю его, ибо зависть и ревность мне чужды. Я понимаю, хотя и слишком поздно для сегодняшнего дня, что мои промахи на средней дистанции объясняются непростительной оплошностью. В моих патронах по 5,75 грамма пороха, то есть они должны обеспечить для "чокбора" максимальную дальность и точность выстрелов. Короче говоря, моими патронами можно убить наповал со значительного расстояния дичь средней величины. Но это в стране с холодным климатом. Если бы я применял патроны с уменьшенным зарядом и стрелял с небольшого расстояния, то избежал бы промахов.
Приобретенный опыт показывает, насколько превосходно это ружье. Деля заряд патрона, я могу получать разные результаты в соответствии с характером дичи при большем или меньшем расстоянии.
Словом, при варьировании заряда "чокбор" заменяет два или три ружья различного калибра.
Для путешественника это незаменимое качество с точки зрения как затрат, так и транспортировки оружия.
Начинается отлив, и мы заканчиваем охоту двумя ружейными выстрелами в "большеглазиков" - чрезвычайно вкусных рыбешек, довольно похожих на пескаря. Отступая, море оставляет на мели штук пятнадцать этих рыбок. Девять часов утра. Идем завтракать.
Во время нашего отсутствия приготовлен прекрасный завтрак, отличающийся истинно колониальным изобилием. Мы отдаем ему должное как люди, которым долгая ходьба заменила аперитив.
В это время из окна, обращенного в сторону суши, видим многочисленные группы кули. Все эти славные индусы разодеты в самые дорогие наряды. Мужчины и женщины в ярких одеяниях входят в хижину из листвы; как нам сказали, накануне ее наспех соорудили у входа в поместье, не объяснив, правда, с какой именно целью.