Он был зорче и проницательнее многих из своих собратьев, он по-прежнему требовал от себя и от других сверхусилий и настаивал на том, что будет стремиться исполнить предназначенное человеку. В этом последовательном эсхатологизме Платонова воплотился многовековой русский религиозный опыт, но через пять-шесть лет после свершения революции у "шахтера вселенной" почти не осталось единомышленников. С революцией и революционерами случилось то, о чем насмешливо писал в те годы в дневнике Пришвин: "Балерины, актрисы и машинистки разложили революцию. Революционерам-большевикам, как женщинам бальзаковского возраста, вдруг жить захотелось! И все очень понятно и простительно, только смешно, когда сравнишь, чего хотел большевик и чем удовлетворился". Да и Платонов еще в фельетоне "Душа человека - неприличное животное", написанном летом 1921 года, обозначил новый тип "официального революционера, бритого и даже слегка напудренного. Так, чуть-чуть, чтобы нос не блестел". Только смешное и простительное в глазах Пришвина было совсем не смешным в сердце его серьезного собрата, и именно отсюда брало начало то великое одиночество, которое стало литературным окружением Андрея Платонова. А сам он констатировал несколько лет спустя в письме жене: "Мои идеалы однообразны и постоянны".
Однако давалось это постоянство нелегко. Достаточно сравнить две фотографии: знаменитый портрет с буйной шевелюрой и с серьезным, сосредоточенным, хотя и несколько печальным взглядом уверенного, можно сказать успешливого молодого человека, красавца, поэта, революционера (его подарил Платонов своей юной невесте) 1922 года, и - недатированное, но, вероятно, относящееся к 1925–1926 годам фото Платонова-мелиоратора за рулем автомобиля в окружении своих сотрудников. У них обычные, открытые лица, его лицо - особенно по контрасту с другими - поражает неземной пронзительностью, остротой, угловатостью. "Я тело износил на горестных дорогах", - очень точно написал он в стихотворении той поры.
Вместе с тем неприятие современности по причине ее расслабленности, стремления к комфорту, к сытости не означало прекращения диалога с нею. Платонов вглядывался в эпоху, над ней размышлял и следил за тем, что делается в литературе. В 1923 году, бывая в Москве по практическим делам, губернский мелиоратор заходил в литературные объединения столицы, где давно уже был хорошо знаком с редакцией журнала "Кузница" (в марте 1921-го там был напечатан рассказ "Маркун"); во второй половине 1923 года состоялось знакомство Платонова с Александром Константиновичем Воронским, в ноябре в журнале "Печать и революция" вышла рецензия Брюсова на сборник "Голубая глубина" ("А. Платонов пишет старыми ритмами… чувствуется у А. Платонова и явное влияние поэтов, которых он читал, даже прямые подражания им. При всем том у него - богатая фантазия, смелый язык и свой подход к темам. В своей первой книге А. Платонов - настоящий поэт, еще неопытный, еще неумелый, но уже своеобразный"), а в январе 1924 года уже сам Платонов опубликовал в журнале "Октябрь мысли" несколько рецензий на текущую периодику, содержавших резкие по форме и левацкие по существу оценки творчества Алексея Толстого, Николая Никитина, Владислава Ходасевича, Андрея Белого, Виктора Шкловского, и именно отсюда берет начало Платонов литературный критик.
В середине 1924 года он послал на конкурс в журнал "Красная нива" рассказ "Бучило", и это произведение вошло в десятку лучших при условиях очень жесткой конкуренции (всего поступило свыше тысячи рукописей). "Бучило" стал фактически первым из платоновских рассказов, оцененных серьезными литераторами (членами жюри были А. Луначарский, Ив. Касаткин, В. Переверзев, В. Правдухин и А. Серафимович). Рассказ, объединивший образы и мотивы прежних платоновских вещей, рассказ-житие, в котором судьба главного героя Евдокима Абабуренко, по-уличному Баклажанова, претерпевает поразительные метаморфозы. В детстве крестьянский ребенок, которому с трудом дается грамотность, в молодости - солдат царской армии, в революцию - комиссар, но об этом, казалось бы, ударном эпизоде биографии - вскользь, хотя и очень лирично ("Как великое странствие и осуществление сокровенной души в мире осталась у него революция"), а главное в "Бучиле" - судьба человека после революции, его неприкаянность, сиротство. И хотя в тексте говорится о том, что большевик Абабуренко - оратор и мудрец, "измышляющий благо роду человеческому", человек веский и внушительная личность, рассудительно оглядывающая жизнь и находящая одну благовидность - всё это почти не раскрыто и кажется призрачным, а реальность совсем в другом. Ветеран Гражданской живет бобылем, работает сторожем, скучает, ест картошку с сахарином, зарастая по причине водобоязни вшами и научившись выть волком, так что волки сами приходят к его землянке, и однажды умирает. Вот и вся жизнь, вся странная платоновская агиография.
Была революция, не была - не в том суть. А в том, что "жизнь прошла - как ветер прошумел" - и остается одинокий, никому не нужный старик, которого никто не вспомнит, но жалко его автору до слез, и эту любовь он стремится донести до читателя. Однако "диким, дуроватым, утробным" человеком в "сумрачном мирке платоновских людей" назовет в 1929 году Бучилу литературная девушка В. Стрельникова и не разглядит платоновского "настоящего бессмертного человека, который остался на земле навсегда".
"Бучило" стал первой литературной победой молодого писателя, но по причудливым законам платоновской судьбы так получилось, что именно с выходом рассказа в "Красной ниве" в конце октября 1924 года Платонов еще резче разошелся с литературной жизнью. В этом не было сознательного жеста - так складывались обстоятельства, и не всегда по его воле.
В апреле 1924 года губернский мелиоратор направил по своему обыкновению резкое, напористое письмо в "Кубано-черноморское партийно-кооперативное издательство". Из письма следовало, что коммунистам-кооператорам были давно посланы его произведения и предлагалось их издать, однако ответа автор не получил, "…если они будут напечатаны, то печатайте, но только не несколько лет и берите в отношении меня все обязательства, т. е. платите за работу деньги, потому что я без работы. Если не будете печатать, то пришлите все обратно, и мы останемся друзьями… Считая такое положение оскорблением и недостойным ни себя, ни Из-ва, оставляя в стороне Г. 3. Литвина-Молотова, объясняя такое молчание чрезвычайными неизвестными мне обстоятельствами, прошу срочного исчерпывающего ответа на все мои письма, ранее посланные, иначе я обращусь в центральную прессу и суд".
Упоминание безработицы встречается и в более мягком письме к самому Литвину-Молотову, отправленном два с половиной месяца спустя: "Несколько раз (в двух, кажется, письмах) я предлагал Вам свой труд, находясь обремененным нуждою и полубезработицей. <…> Я повторяю содержание прежних писем и говорю Вам: не сможете ли Вы предложить мне постоянную службу или литературную работу в издательстве, т. к. меня работать в литературе тянет, а в Воронеже работать мне негде (нет ни одного издательства, кроме газеты) и я работаю сейчас кое-что, а не литературу. Напишите мне - есть ли у вас работа или нет и пр.".
Литературной работы, судя по всему, не было, книги не издавались, и Платонов все глубже уходил в практические дела, как бы тяжко ему ни приходилось и как ни тянуло обратно в литературу. Однако тут не было бы счастья, да несчастье помогло: открывшиеся по распоряжению правительства общественно-мелиоративные работы в пострадавшей от засухи Воронежской губернии и выделенные государством средства ("Центр ассигновал на мелиоративные работы 1924/5 гг. 1 118 800 рублей", - сообщал Платонов 12 августа 1924 года в циркуляре, разосланном по уездным земельным отделам) улучшили ситуацию. Фронт работ был открыт, и вот уже 23 августа присланный из Москвы ревизор А. Прозоров докладывал в столицу о "блестящей организационной работе зав. Мелиочастью Платонова", а 10 октября признал, что "общественные работы Воронежской губернии Центром отмечены как лучшие по всему СССР". Платонов призывал подчиненных к социалистическому соревнованию: "На Вас смотрит Правительство страны. Давайте ни за что не допустим позора и бессилия, ни за что не дадим обогнать себя ни одной губернии, а обгоним любую из них. Итак, вперед - к напряжению и работе, к чести, не к позору", а Прозорову писал об одном из своих сотрудников: "Райгидротехник от тележной тряски, недосыпания, недоедания, вечного напряжения стал ползать, перестал раздеваться вечером и одеваться утром, а также мыться. Говорит, зимой сделаю все сразу. Надо беречь штат. Надо принять реальные меры. Мы платим ведь очень мало, если судить по работе".
В том же году Платонов попытался вернуться на еще одну некогда покинутую им территорию: вновь вступить в РКП(б), и его новое заявление существенно отличалось от написанного тремя с половиной годами ранее. Объяснив причины выхода из РКП(б) в 1921 году, Платонов написал о своей практической работе и просил рассматривать себя не как "интеллигента, припаянного к письменному столу", а как "теоретически образованного рабочего", хотя и заканчивал с неизбежной, но, быть может, вынужденной патетичностью (в 1920-м, понятное дело, никакой вынужденности в пафосе не было): "Еще раз в заключение прошу на меня посмотреть по существу, а не формально, ибо вне Партии я уже жить не могу, вне Партии теряется уже основной смысл жизни и главная к ней привязанность".
На него по существу и посмотрели. Отказали. Не сразу, правда, а два года спустя, но отказали, выдвинув в качестве причины как раз то, что он в себе упорно отрицал, - принадлежность к интеллигенции: "Воздержаться от приема в партию т. Платонова… <…> как интеллегент недостаточно политически подготовлен".
Это решение было принято 4 марта 1926 года, и о причинах неприязни к Платонову в воронежских партийных кругах можно только гадать. Возможно, они были связаны с его чрезмерной активностью и заметностью в губернском масштабе, но поскольку бюро комячейки при Губзо т. Платонова горячо (девять "за", при одном воздержавшемся) поддерживало и он ожидал положительного решения вышестоящих инстанций, то уже считал себя коммунистом. Именно таковым Платонов предстал в письмах и прозе Виктора Шкловского, встретившегося с губернским мелиоратором летом 1925 года - сюжет, мимо которого пройти невозможно, особенно если учесть, что к той поре двое писателей - сделавший себе имя в литературе 32-летний Шкловский, за спиной у которого была Гражданская война, эмиграция и возвращение в СССР, и 26-летний Платонов с другим, но не менее глубоким жизненным опытом, - были заочно знакомы по крайней мере односторонне.
В январе 1924-го, обозревая журнал "ЛЕФ", Платонов отозвался о писаниях создателя "гамбургского счета" в литературе взыскательно и сурово: "Статья Шкловского ("Техника романа тайн". - А. В.) в четвертом номере. Зачем она напечатана - непонятно. Что Лефу до техники романа тайн и какое отношение имеет она к производственному искусству - аллах ведает. <…> Почему это - мы накануне оживления романа тайн, и причем здесь все Белые и других цветов покойнички - Шкловский не объясняет. А без доказательств - такое "положение" весьма… сомнительно. В общем же статья беспартийна… до скуки".
И вот теперь автор и его герой встретились и провели вместе день или несколько, разъезжая на тряской платоновской колымаге по разбитым дорогам Воронежской губернии, о чем прочитала в газете "Правда" вся Советская страна: "…за одну поездку по воронежским дорогам с губернским мелиоратором Платоновым автомобиль потерял: одну рессору, один поршень (доехал на трех), несколько камер и, - увы! - это не всем понятно, он потерял компрессию".
Шкловский оказался в Воронеже в качестве корреспондента центральной газеты, путешествующего на агитсамолете "Лицом к деревне".
"Город здесь полуюжный. Нищих как в Москве, - писал он жене. - А вообще я очень изменился. Мне не хочется смеяться.
Познакомился с очень интересным коммунистом.
Заведует оводнением края, очень много работает, сам из рабочих и любит Розанова.
Большая умница.
У него жена и сын трех лет".
Примерно такими же по стилю и настроению оказались и фрагменты "Третьей фабрики" Шкловского, с Платоновым связанные.
"Платонов прочищает реки. Товарищ Платонов ездит на мужественном корыте, называемом автомобиль. <…>
Платонов - мелиоратор. Он рабочий лет двадцати шести. Белокур. <…>
Товарищ Платонов очень занят. Пустыня наступает. Вода уходит под землю и течет в подземных больших реках".
Второй фрагмент, героем которого был Платонов, получил название "Дешевые двигатели":
"Качать воду должен был двигатель.
Но доставали ее из другого колодца пружинным насосом. Пружина вбегала в воду и бежала обратно, а вода за нее цепляется.
Крутили колесо пружины две девки. "При аграрном перенаселении деревни, при воронежском голоде, - сказал мне Платонов, - нет двигателя дешевле деревенской девки. Она не требует амортизации". <…>
Мы сидели на террасе и ели с мелиораторами очень невкусный ужин.
Говорил Платонов о литературе, о Розанове, о том, что нельзя описывать закат и нельзя писать рассказов".
Говорил или нет Платонов про не требующих амортизации деревенских девок, вопрос спорный, запрещал ли мелиоратор описывать закат и вообще сочинять рассказы - тоже неясно; более вероятно, что он говорил про Василия Розанова, и тема эта Шкловскому, написавшему книгу о Розанове, была близка, а обнаружение коммуниста-мелиоратора, знающего и любящего Василия Васильевича, посреди знойных воронежских степей, где жажда, по смелому выражению автора "Третьей фабрики", страшней сифилиса, - все это не могло не поразить столичного литератора. Но насколько Платонов Шкловскому открылся, делился ли сокровенным, как с Келлером, говорил ли о текущих литературных делах, о скуке беспартийности и разъяснил ли Платонову Виктор Борисович механизм романа тайн, обсуждали ли они вообще платоновскую рецензию в "Октябре мысли", читал ли эту рецензию Шкловский, а если читал, то соотносил ли ее авторство со странным губернским философом и, наконец, что на сей счет думал - все это неизвестно.
Сам Шкловский, сколь бы высоко Платонова ни ценил (а в 1930-е он, по свидетельству Льва Гумилевского, публично называл своего водителя по чернозему гением), уже после его смерти сказал о Платонове очень немного и, несмотря на покаянный тон, уклончиво, старательно обходя острые углы личных взаимоотношений и разногласий, особенно проявившихся в платоновских рецензиях конца 1930-х годов.
"С Платоновым я познакомился очень рано. Приехал по журналистской командировке в Воронеж. Встретился с молодым человеком, небольшого роста.
Была засуха, и Платонов хотел дать воду человеку и земле.
Мы говорили о литературе.
Он любил меня, потому что мы были людьми одного дела. <…>
Потом я узнал его как писателя.
Это был писатель, который знал жизнь: он видел женщин, которым были нужны мужчины, мужчин, которым не были нужны женщины; он видел разомкнутый треугольник жизни. <…>
Платонов - огромный писатель, которого не замечали - только потому, что он не помещался в ящиках, по которым раскладывали литературу. Он верил в революцию. Казалось, что революцией Платонов должен был быть сохранен.
Путь к познанию России - трудный путь. Платонов знал все камни и повороты этого пути.
Мы все виноваты перед ним. Я считаю, что я в огромном долгу перед ним: я ничего о нем не написал.
Не знаю, успею ли".
Слова Шкловского были записаны литературоведом А. Ю. Галушкиным в последний год жизни девяностолетнего автора высказывания: "Писатель в России должен жить долго". Но кроме того, в статье "К истории личных и творческих взаимоотношений А. П. Платонова и В. Б. Шкловского" исследователь сослался еще на одну беседу.
"На вопрос, не показывал ли Платонов ему свои произведения и какими были их разговоры о литературе, Виктор Борисович ответил: "Нет, не показывал ничего. Мы говорили о Розанове". И немного спустя добавил: "Мне кажется, ему был нужен другой читатель"".
Это позднейшее свидетельство косвенно подтверждается и документами 1925 года. "Стесняется", - фиксирует Шкловский психологическое состояние своего спутника; упоминания о разговорах на литературные темы крайне скупы: "<…> любит Розанова", "Платонов. Розанов".
Эти суждения, особенно в том, что касается другого читателя, в высшей степени проницательны, однако это взгляд Шкловского. А вот что думал о своем более именитом в ту пору собеседнике Платонов, известно, во-первых, по записи, которую он сделал на книге П. А. Миллера "Быт иностранцев в России": "Эта книга подарена мне высокоуважаемым трагическим маэстро жизни и кинематографии В. Б. Шкловским и притом даром и навеки. Привет изобретателю формализма-бюрократизма литературы! Аллилуйя и аминь. А. Платонов", а во-вторых, по двум художественным текстам, Платонова (читал ли их маэстро, трудно сказать): это статья "Фабрика литературы" и рассказ "Антисексус".
Если откровенно пародийная при всей своей серьезности и исповедальности "Фабрика литературы" была опубликована уже после смерти Шкловского, то "Антисексус" голландский литературовед Томас Лангерак напечатал в 1981-м, и теоретически Шкловский мог прочесть там "свой отзыв".
"Женщины проходят, как прошли крестовые походы. Антисексус нас застает, как неизбежная утренняя заря. Но видно всякому: дело в форме, в стиле автоматической эпохи, а совсем не в существе, которого нет. На свете ведь не хватает одного - существования. Сладостный срам делается государственным обычаем, оставаясь сладостью. Жить можно уже не так тускло, как в презервативе".
Последнее было ответом на "Третью фабрику" Шкловского с его "Я живу плохо. Живу тускло, как в презервативе".
Написанный вчерне на рубеже 1925–1926 годов "Антисексус" - одна из самых необычных даже для Платонова вещей. Монтаж высказываний знаменитых людей в связи с рекламной акцией недорогостоящего, доступного, можно сказать, демократичного аппарата, призванного самым элементарным и эффективным образом решить ту проблему, что не давала покоя воронежскому философу с младых ногтей и одновременно с тем служила источником его вдохновения: что делать с основным инстинктом человеческого тела и на какие цели тратить гигантскую энергию, этому инстинкту подчиняющуюся, а также с тем веществом, которое при том выделяется? Но теперь идеализм и определенный радикализм юности - пустить мужскую силу на великие свершения - уступил место сарказму и иронии.
"Из грубой стихии наша фирма превратила половое чувство в благородный механизм и дала миру нравственное поведение. Мы устранили элемент пола из человеческих отношений и освободили дорогу чистой душевной дружбе.
Учитывая, однако, высокооцененный момент наслаждения, обязательно присущий соприкосновению полов, мы придали нашему аппарату конструкцию, позволяющую этого достигнуть, по крайней мере, в тройной степени против прекраснейшей из женщин, если ее длительно использует только что освобожденный заключенный после 10-ти лет строгой изоляции. Таково наше сравнение - таков эквивалент качества наших патентованных аппаратов".