В этом сочинении одни обороты и детали чего стоят: женщина, которую использует заключенный; план-шайба, регулирующая расход семени; душевная и физиологическая судьба… И плюс к этому разноречивые отзывы великих сынов века на изобретение, призванное переменить жизнь человечества и вместо того, чтобы освободить его от проклятой страсти, еще больше ею поработить: "суждения" Ганди, Форда, Чаплина, Шпенглера, Муссолини, а также отзыв вычеркнутого из основного текста Маяковского и обещанные в будущем размышления рапповских и нерапповских критиков и некритиков: Авербаха, Землячки, Корнелия Зелинского, Гроссмана-Рощина, Бачелиса, Буданцева, Киршона…
"Антисексус" считается своеобразным рубежом в платоновском творчестве, но, возможно, точнее было бы сравнение с железнодорожным тупиком, куда Платонов загнал состав накопившегося у него неразбавленного яда. Действительность, которую воронежский публицист еще в 1921 году объявил контрреволюционной, не только не сдвинулась в сторону просветления и очищения, не только не удержалась на высоте тех лет и не поднялась выше, но стала еще более грязной, отталкивающей и… более прочной. Никакие революции и потрясения ей не грозили. "Антисексус" - сильнейший протест против тотальной человеческой пошлости, против превращения всего на свете в товар. Платонову нужно было выплеснуть накопившуюся у него желчь против обуржуазивания, омертвения всеобщей, в том числе и советской жизни, ударить молнией в скопившуюся духоту, и он это сделал.
Этот рассказ Платонов настойчиво хотел напечатать в первом сборнике своей прозы, даже согласившись на специальное предисловие, на "сливочное масло издательства, - лишь бы прошел сборник", как писал он жене, однако "Антисексус" застрял в архиве на десятилетия. Зато появилось многое другое, но перед этим в судьбе автора снова случились значительные перемены.
Во второй половине февраля 1926 года состоялся Всероссийский съезд мелиораторов, на котором воронежский мастер был избран в состав ЦК Союза сельского хозяйства и лесных работ - событие, подтолкнувшее его переехать в верховный город Москву. С точки зрения карьеры советского служащего он шел на повышение, причем повышение в высшей степени заслуженное, порукой чему - поражающий воображение документ, подобный которому не мог бы предъявить современникам и потомкам ни один из сладко прославлявших труд советских писателей.
"Удостоверение
Дано предъявителю сего Платонову Андрею Платоновичу в том, что он состоял на службе в Воронежском Губземуправлении в должности губернского мелиоратора (с 10 мая 1923 г. по 15 мая 1926 г.) и заведующего работами по электрификации с. х. (с 12 сентября 1923 г. по 15 мая 1926 г.). За это время под его непосредственным административно-техническим руководством исполнены в Воронежской губернии следующие работы: построено 763 пруда, из них 22 % с каменными и деревянными водосливами и деревянными водоспусками;
построено 315 шахтных колодцев (бетонных, каменных и деревянных);
построено 16 трубчатых колодцев; осушено 7600 десятин;
орошено (правильным орошением) 30 дес.; исполнены дорожные работы (мосты, шоссе, дамбы, грунтовые дороги) - и построено 3 сельские электрические силовые установки.
Кроме того, под руководством А. П. Платонова спроектирован и начат постройкой плавучий понтонный экскаватор для механизации регулировочно-осушительных работ.
Тов. Платоновым с 1 августа 1924 г. по 1 апреля 1926 г. проведена кампания общественно-мелиоративных работ в строительной и организационной частях, с объемом работ на сумму около 2 миллионов руб. Под непосредственным же его руководством проведена организация 240 мелиоративных товариществ и организационная подготовка работ по мелиорации и сельскому огнестойкому строительству за счет правительственных ассигнаций и банковских ссуд на восстановление с. х. Воронежской губернии.
А. П. Платонов как общественник и организатор проявил себя с лучшей стороны.
Печать: Главное Управление Землеустройства и мелиорации г. Воронежа.
С подлинным верно: Секретарь Отдела Мелиорации (Н. Бавыкин)".
Однако сделать карьеру номенклатурного работника, Льва Чумового из будущего рассказа "Усомнившийся Макар" или Козлова из "Котлована", Платонову суждено не было. 18 июля, на расширенном пленуме Всесоюзного секретариата секции землеустроителей Платонов был неожиданно уволен из ЦК и откомандирован на работу в Наркомзем. По какой причине произошел срыв в его советском восхождении, однозначно сказать трудно.
В семейном архиве сохранился черновик неотправленного письма Платонова, где описаны первые месяцы его московской жизни:
"Прослужил я ровно 4 недели, из них 2 просидел в Центр, штат. ком. РКИ, защищая штатные интересы своих интересов. Я только что начал присматриваться к работе своего профсоюза. Я был производственник, привык и любил строить, но меня заинтересовала профессиональная работа. Что я производственник, что я небольшой мастер профсоюзной дипломатии, было хорошо и задолго известно ЦК и записано в анкетах. Но меня все-таки сорвали из провинции и поставили на выучку.
А через 2 недели фактической работы в ЦК выгнали. А я занимал выборную должность. <…> Я остался в чужой Москве - с семьей и без заработка. На мое место избрали на маленьком пленуме секции другого человека <…> при полном отсутствии мелиораторов. Присутствовал один я! <…> Это называется профсоюзной демократией! <…> Чтобы я не подох с голоду, меня принял НКЗ на должность инженера-гидротехника. <…> Одновременно началась травля меня и моих домашних агентами ЦК Союза (я по-прежнему жил в Центральном Доме специалистов), <…> меня и моих домашних людей называли ворами, нищими, голью перекатной. <…> У меня заболел ребенок, я каждый день носил к китайской стене продавать свои ценнейшие специальные книги, приобретенные когда-то и без которых я не могу работать. Чтобы прокормить ребенка, я их продал.
Меня начали гнать из комнаты. Заведующий Домом слал приказ за приказом, грозил милицией и сознательно не прописывал… <…> чтобы иметь право выбросить с милицией в любой час. Я стал подумывать о самоубийстве. Голод и травля зашатали меня окончательно".
Это одна сторона дела. Но есть и другая. В 1975 году Мария Александровна Платонова писала о причинах служебных неурядиц мужа в его первое московское лето: "…По прошествии многих лет нам с Андреем Платоновичем стало ясно, что вызов его на работу в Москву, в Наркомзем, был инспирирован самим Рамзиным с целью удалить с работы Платонова, лишить поддержки его планы и начинания, утвержденные комиссией ГОЭЛРО. Все было рассчитано на то, чтобы сорвать работы в Воронеже. Многие инженеры и профессора, работающие у Платонова или приезжающие для инспектирования его работ, были позднее замешаны в делах Промпартии".
Никаких комментариев к этому заявлению в кратком очерке жизни Платонова, помещенном в первом томе научного издания, нет, как нет в них и ссылок на свидетельство Марии Александровны, что косвенно говорит о скептическом отношении серьезных авторов к этой версии (О. Г. Ласунский прямо называет ее "наиболее неправдоподобной", а Л. А. Шубин отнес "на счет распространенной в те годы мифологии повального вредительства"), и каким образом на самом деле сложились обстоятельства, а также действительно ли Платонов видел в своих неудачах сознательное вредительство, насколько доверял он официальной советской пропаганде позднее, когда состоялся процесс Промпартии, - сказать трудно, хотя момент это безусловно важный и нуждающийся в прояснении, тем более что он относится и к последующим политическим процессам в стране.
В 1932 году, выступая с "покаянной речью" во Всероссийском союзе советских писателей, Платонов вспоминал: "…я попал в секцию инженеров и техников ЦК профсоюза и начал общественную работу на выборной должности. Там я встретился с людьми, которые меня поразили. Я прибыл из провинции с производства, а тут я встретился с такими удивительными людьми, часть были профессора, часть инженеры. Совершенно непонятно, как их терпели. Я сказал, что работа в таком виде совершенно никчемная, ненужная, сказал руководителям профсоюза. Я был тогда крайне неопытным в таких делах, там свои внутренние деловые интриги, многие специалисты были чуждыми людьми, большинство из них оказалось впоследствии вредителями, но тогда они меня уничтожили до конца, до самого последнего конца, вплоть до улицы; оставили без жилища и без работы".
Мы имеем возможность выслушать лишь одну сторону конфликта, и насколько объективен был Платонов в его освещении - вопрос, остающийся без ответа, хотя положение действительно было драматическое и все это больно ударило обремененного семьей Платонова. Но что можно утверждать наверняка, так это то, что сознание вновь избранного и свергнутого члена ЦК было занято не одной мелиорацией либо профсоюзной работой. Оно было поглощено тем платоновским основным инстинктом, который он три года в себе подавлял, - страстью к литературе, "темной волей к творчеству".
"Теперь, благодаря смычке гибельных обстоятельств, очутился в Москве и без работы, - писал Платонов Воронскому 25 июня 1926 года. - Отчасти в этом повинна страсть к размышлению и писательству. И я сную и не знаю, что мне делать, хотя делать что-то умею (я построил 800 плотин и 3 электростанции и еще много работ по осушению, орошению и пр.). Но пишу и думаю я еще по количеству и еще более давно по времени, и это мое основное и телесное. Посылаю Вам 4 стихотворения, 1 статью и 1 небольшой рассказ - все для "Красной нови". Убедительно прошу это прочитать и напечатать".
Еще несколько лет назад заявлявший о том, что он не может заниматься "созерцательным делом - литературой", Платонов брал свои слова обратно и признавал власть мысли над практическими делами в собственной судьбе. Писатель и мелиоратор все эти годы находились в очень сложных взаимоотношениях в его внутреннем человеке - они спорили, помогали, соперничали, противоречили, дополняли, мешали друг другу, ревновали и соревновались, боролись и сотрудничали, враждовали и сотворчествовали (отношения здесь, безусловно, были гораздо более напряженные, чем в полушутливом чеховском "медицина - жена, а литература - любовница", кроме того, сама судьба Андрея Платонова есть не что иное, как опровержение чеховской фразы: "Молодежь не идет в литературу, потому что лучшая ее часть работает на паровозах"), и в конечном итоге писатель победил "машиниста". Но далась эта победа не сразу, не окончательно и большой ценой.
Своеобразным проявлением вражды и дружбы двух начал в человеческой душе стал созданный летом 1926 года памфлет "Фабрика литературы" - произведение, с одной стороны, очень ироническое и по своей ядовитости не уступающее "Антисексусу", с другой - заключающее в себе неизменные и сокровенные авторские мысли: "Искренние литераторы отправляются в провинцию, на Урал, в Донбасс, на ирригационные работы в Туркестане, в совхозы сельтрестов, на гидроэлектрические силовые установки, наконец, просто становятся активистами жилтовариществ (для вникания в быт, в ремонт примусов, в антисанитарию квартир и характеров, в склочничество и т. д.). Писатель распахивает душу, - вливайся вещество жизни, полезная теплота эпохи - и превращайся в зодчество литер, в правду новых характеров, в сигналы напора великого класса".
Однако - не превращалось, что-то не получалось, не складывалось, и литература, по Платонову, не поспевала за жизнью. Но не потому, что у пролетарских писателей было мало таланта, а потому - что не было новых методов работы, каковые уже давно использовались в производстве.
"Надо изобретать не только романы, но и методы их изготовки. Писать романы - дело писателей, изобретать новые методы их сочинения, коренным образом облегчающие и улучшающие работу писателя и его продукцию, - дело критиков, это их главная задача, если не единственная. До сих пор критики занимались разглядыванием собственной тени, полагая, что она похожа на человека. Это не то так, не то нет, это подобие критику, а не равенство ему. Критик должен стать строителем "машин", производящих литературу, на самих же машинах будет трудиться и продуцировать художник".
Какова была в этой шутке доля шутки, сказать трудно. Но при чтении "Фабрики литературы" возникает ощущение, что ее автор был совершенно серьезен. Более того, иные высказывания вводят в соблазн заподозрить писавшего не то в вульгарности, не то в эпатаже: "С заднего интимного хода душа автора и душа коллектива должны быть совокуплены, без этого не вообразишь художника".
Платонов либо не чувствовал эстетического риска подобных утверждений (что маловероятно), либо вел себя нарочито вызывающе, стремясь донести в наиболее парадоксальной, провокационной и хулиганской форме - а он несомненно был хулиганом и позднее наделил этими чертами одну из любимейших своих героинь Москву Ивановну Честнову, - так вот тогда, в 1926 году, он проводил главную мысль: литературный труд - дело общественное, коллективное, и материал для него, иначе называемый полуфабрикатом, должна поставлять художнику окружающая жизнь. И далее ссылался на примеры и способы литературной работы из собственной практики:
"Я сделал так (меня можно сильно поправить). Купил кожаную тетрадь (для долгой носки). Разбил ее на 7 отделов - "сюжетов" с заголовками: 1) Труд, 2) Любовь, 3) Быт, 4) Личности и характеры, 5) Разговор с самим собой, 6) Нечаянные думы и открытия и 7) Особое и остальное. Я дал самые общие заголовки - только для собственной ориентации. В эту тетрадь я неукоснительно вношу и наклеиваю все меня заинтересовавшее, все, что может послужить полуфабрикатом для литературных работ, как то: вырезки из газет, отдельные фразы оттуда же, вырезки из много и малочитаемых книг (которыми я особенно интересуюсь: очерки по ирригации Туркестана, колонизация Мурманского края, канатное производство, история Землянского уезда, Воронежской губ. и мн. др. - я покупаю по дешевке этот "отживший" книжный брак), переношу в тетрадь редкие живые диалоги, откуда и какие попало, записываю собственные мысли, темы и очерки, - стараюсь таким ежом кататься в жизни, чтобы к моей выпяченной наблюдательности все прилипало и прикалывалось, а потом я отдираю от себя налипшее - шлак выкидываю, а полуфабрикат - в кожаную тетрадочку.
Тетрадь полнится самым разнообразным и самым живым. Конечно, нужен острый глаз и чуткий вкус, а то насуешь в тетрадь мякину и лебеду вместо насущного хлеба. <…> Взятое из людей и народа, я возвращаю им же, обкатав и обмакнув все это в себя самого. Ежели я имею запах - талант, а не вонь - чернильницу, меня будут есть и читать.
Надо писать отныне не словами, выдумывая и копируя живой язык, а прямо кусками самого живого языка ("украденного" в тетрадь), монтируя эти куски в произведение.
Эффект получается (должен получиться) колоссальный, потому что со мной работали тысячи людей, вложивших в записанные у меня фразы свои индивидуальные и коллективные оценки миру и внедрившие в уловленные мною факты и речь камни живой Истории.
Теперь не надо корпеть, вспоминать, случайно находить и постоянно терять и растрачиваться, надсаживаясь над сырьем, медленно шествуя через сырье, полуфабрикат к полезному продукту, - нужно суметь отречься, припасть и сосать жизнь. А потом всосанная жизнь сама перемешается с соками твоей душевности и возвратится к людям еще более сочным продуктом, чем изошла от них. Если ты только не бесплодная супесь, а густая влага и раствор солей".
В этих рассуждениях - ключ к тому уникальному платоновскому языку, над разгадкой которого бьется не одно поколение филологов, здесь высказывались мысли очень дорогие, и все-таки заканчивалась "Фабрика литературы" пародийно:
"Производство литературных произведений надо ставить по-современному широко, рационально, надежно, с гарантированным качеством.
План такого литературного предприятия мне рисуется в следующем виде.
В центре предприятия стоит редакция (скажем, лит. ежемесячника) коллектив литературных монтеров, собственно писателей, творящих произведения. Во главе редакции ("сборочного цеха", образно говоря) стоит критик или бюро критиков, - бюро улучшений и изобретений методов литературной работы, так же как во главе крупного машиностроительного, скажем, завода стоит сейчас конструкторское бюро.
Это бюро все время изучает процессы труда, копит и систематизирует опыт, изучает эпоху, читателя - и вносит реконструкции, улучшая качество, экономя и упрощая труд. Это - последнее высшее звено литер, предприятия - его сборочный цех. Остальные "цеха" (отделы моей, скажем, кожаной тетради) находятся в стране, в теле жизни, это литкоры (термин не совсем подходящ - ну, ладно); причем труд их должен быть разделен и дифференцирован, чем детальнее, тем лучше. <…> Гонорар должен делиться примерно так:
50 % - писателю, "монтеру",
5% - критику, "бюро изобр. литер. Методов",
5% - нац-обл-литкору,
40 % - литкорам - от каждого произведения, выпущенного данным литер, предприятием. Произведение выпускается под фамилией "монтера" и с маркой литературного предприятия.
Вот, скажут, развел иерархию и бюрократию. Это не верно, - это не иерархия, а разделение труда, это не бюрократия, а живая творческая добровольная организация сборщиков меда и яда жизни и фабрика переработки этих веществ.
Обиды не должны быть: материально в успехе заинтересованы все сотрудники литер, предприятия, а морально - каждый литкор может стать литмонтером при желании, способностях и энергии".
Этот манифест Платонов послал в журнал "Октябрь" с резолюцией: "Просьба напечатать эту статью в одном из ближайших №№-ов журнала. Можно сделать указание на дискуссионность статьи или вообще сделать редакционное примеч<ание> к ней". Однако "Октябрь" отказал. Идея управления литературой, ее организации была доведена в платоновском сочинении до той степени абсурда, при котором происходило обесценивание и роли партии, и РАППа, и передовой марксистской идеологии. В общем, не формат.