На первый взгляд в платоновской прозе подтверждение этим мотивам найти можно: именно так, с сумой, ходит в детстве по окрестным деревням Саша Дванов. Однако если герой "Чевенгура" рос приемным сыном в многодетной семье крестьянина, чье благополучие целиком зависело от урожая, а урожай от погоды, то отец Андрея Платонова крестьянским трудом не занимался. Он был мастером, изобретателем и, используя термин более позднего времени, рационализатором, которого начальство ценило и который как квалифицированный рабочий должен был получать по 40–50 рублей в месяц. (Для сравнения: пшеничная мука в ту пору стоила 1,4 рубля за пуд, ржаная - 1,3 рубля за пуд, мясо - 6 рублей за пуд, ведро молока - 50 копеек, сахар - 6,6 рубля за пуд.) Таким образом, даже с учетом того, что детей в семье было много (Платонов писал в автобиографии, что "семья была одно время в 10 человек"), а Платон Фирсович долгое время был единственным кормильцем, слова о бедных арестантах, чья участь утешала голодных детей, воспринимаются как преувеличение, черный же хлеб, посыпанной солью, может быть любимым детским лакомством в семье аристократов, да и сам Андрей Платонов не случайно написал в одной из статей: "Что такое голод? Я не знаю". Или же были в семье свои тайны, или житейские обстоятельства, так и не раскрытые: например, Климентовы могли откладывать деньги на покупку дома и поэтому экономили на повседневных нуждах, а у растущих детей то и дело возникало ощущение, что им постоянно не хватает еды.
"Голод: как Петя хотел есть в детстве: ел огрызки яблок, тоскуя так (от роста и т. д.), что не мог ни читать, ни думать - и даже плакал от душевной печали, тогда как это была лишь жизнь, растущая и тоскующая от своего недостатка", - писал Платонов позднее об одном из братьев.
Худо ли, бедно ли жила семья железнодорожного слесаря, образование дети Климентовых, те, кому суждено было выжить, а таковых оказалось пятеро - Андрей, Петр, Сергей, Семен и Вера, получили хорошее и по меркам своего времени все вышли в люди. Петр Платонович Климентов - тот самый, кто в детстве не мог ни читать, ни думать от психологического недоедания, - стал доктором наук и известным гидрогеологом, Сергей Платонович избрал военную карьеру и дослужился до полковника, Семен Платонович пошел по линии отца и сделался машинистом, только не тепловоза, а плавал на кораблях, Вера Платоновна выучилась на врача-стоматолога. У всех рожденных в Ямской слободе климентовских детей сложилась удачная карьера, они прожили долгие и в общем-то благополучные жизни, хотя были и не очень дружны меж собой и, более того, если верить воспоминаниям Марии Александровны Платоновой, холодны по отношению к семье старшего брата. "У Андрея - один брат известный ученый, другой тоже не бедствует, сестра - врач, состоятельные люди, а ни разу за все эти годы копейки не прислали, Машеньку к себе не пригласили, уж как мы бедствовали!.. Это они сейчас все разлетаются и Андреем интересуются - им сказали, что он мировой писатель. Сестра Андрея - совсем чуждый человек, Андрей умирал - говорил мне: "Верку к гробу не подпускай"".
Но это дела семейные, стороннему человеку неподсудные и до конца непонятные, да и Мария Александровна могла быть в своих словах пристрастна, ибо в архиве Петра Платоновича Климентова сохранилась платоновская книга сказок "Волшебное кольцо" с дарственной надписью автора, сделанной в октябре 1950 года: "Брату Пете - не оставившему меня своей братской любовью в страшное время моей жизни".
И все же, рассуждая житейски, только у старшего сына Климентовых судьба сложилась, в отличие от братьев и сестры, неудачно, и по-человечески родителям надо было бы горевать именно о нем. Мать до этой поры не дожила, она умерла накануне первого погрома платоновского творчества в 1929 году, когда ей было всего 54 года, а проживший 82 года и переживший сына на год отец о смерти Андрея печаловался: "Лучше бы я лег на его место, а он должен жить".
А поначалу казалось, что у климентовского первенца все складывалось удачно. После окончания бесплатной церковноприходской школы, на чем образование многих пролетарских детей заканчивалось, и они шли в люди, Андрей Климентов поступил в мужское четырехклассное училище, где обучение стоило 10 рублей в год. Деньги на учебу в семье нашлись, и если уж и говорить о сумке, которую носил мальчик из Ямской слободы, то ближе к истине Олег Ласунский: "Мать сшила холщовую сумку, и Андрюша стал с гордостью ходить с ней через весь город".
С гордостью или нет проделывал путь от Ямской слободы до училища отрок Андрей, но его будущий герой Саша Дванов, которого считают платоновским альтер эго, никакого образования в отрочестве не получает и после бродяжьего голодного детства сразу поступает учеником в депо, чтобы выучиться на слесаря. Здесь между Платоновым и его героем проходит еще одна граница. Правда, у самого автора отношение к полученному им "классическому" образованию менялось: в прошении о приеме на работу в ноябре 1914 года Андрей Климентов указывал, что окончил полный курс городского училища, а шесть лет спустя, в 1920-м, заполняя анкету и опросный лист лица, вступающего в РКП(б), в графе "Какое получили образование" написал: "нисшее". Тогда же в автобиографии, написанной в связи со вступлением в партию, он отзывался о своей учебе так: "Лет 7-ми меня отдали учиться в церковно-приходскую школу. Но в школу я хоть и ходил, а учился больше дома тому, чему хотел, чему учили книги, где не могла укрыться правда". Однако два года спустя вспоминал с благодарностью: "Потом наступило для меня время ученья - отдали меня в церковно-приходскую школу. Была там учительница - Аполлинария Николаевна, я ее никогда не забуду, потому что через нее я узнал, что есть пропетая сердцем сказка про Человека, родимого "всякому дыханию", траве и зверю, а не властвующего бога, чуждого буйной зеленой земле, отделенной от неба бесконечностью… Потом я учился в городском училище".
В июне 1914 года Андрей Климентов училище окончил и осенью устроился на работу конторским служащим в губернское отделение страхового общества "Россия". Работал он там недолго - два месяца и в январе 1915-го поступил в "Общество Юго-Восточных дорог", где уже много лет трудился его родной дядюшка Михаил Васильевич Лобочихин.
От той поры сохранился следующий документ, написанный красивым, ровным почерком молодого человека, похоже, действительно пригодного к исполнению тех служебных обязанностей, которые он стремился на себя взять.
"Господину Начальнику Службы Пути и Зданий Ю.-В.-ж.-д.
Мещанина Андрея Платоновича Климентова Прошение
Честь имею покорнейше просить не отказать предоставить мне должность конторщика в вверенной Вам Канцелярии или Бухгалтерии Службы Пути. Я окончил полный курс городского училища, знаком с конторской службой, могу хорошо работать на пишущей машинке и считать на счетах. Возраст мой - 16 лет. Покорнейше прошу не отказать в моей просьбе, т. к. я и мои родители нуждаемся в службе. Безусловно оправдаю порученное мне дело и заслужу доверие к себе. Хотя возраст мой и мал, но условия жизни заставили меня серьезно относится к делу и потому покорнейше прошу препятствие к принятию со стороны возраста не чинить, а испытать меня на деле. 1914 г. Ноября 12 дня.
Андрей Климентов.
Адрес: сл. Ямская пригородная города Воронежа д. № 192".
Этот дом 192 с деревянными ветхими воротами по Миллионной улице будет описан в повести "Ямская слобода", а еще раньше в рассказе "Волчок":
"Был двор на краю города. И на дворе два домика - флигелями. На улицу выходили ворота и забор с подпорками.
Тут я жил. Ходил домой я через забор. Ворота и калитка всегда были на запоре, и я к тому привык".
Конторским служащим с окладом в 20 рублей Климентов проработал полтора года, после чего с характеристикой "Конторщик Климентов к своим обязанностям относится добросовестно" в июле 1916-го поступил литейщиком на трубочный завод. О причинах перехода мелкого служащего в рабочий класс в биографиях писателя ничего не говорится, но можно предположить, что работа на литейном заводе, изготовлявшем оружие, причем работа очень тяжелая (впоследствии она отразилась в одном из первых известных платоновских рассказов "Очередной", а также в рассказе "Серега и я": "Мастерская давила и ела наши души. Люди там делались злыми. Цельный день мы таскали носилки со стружками и мусором…"), давала освобождение от воинской повинности, под которую Платонов должен был рано или поздно попасть. Не случайно в заполненном им собственноручно извещении о принятии на службу в контору ЮВЖД в 1915 году в графе "Отбывал ли воинскую повинность, когда, в какой части и где именно" значится ответ: "Жду призыв".
В солдаты императорской армии слобожанин не стремился, и впоследствии Первая мировая война будет изображена в платоновской прозе как страшное бесчеловечное бедствие ("…по семь дней на фронте черепа, не спавши, крушил!" - говорит один из героев "Ямской слободы"), и никакой героизации ее, оправдания - в отличие от куда более сложного авторского отношения к войне Гражданской, не говоря уже о войне Великой Отечественной, - у писателя не найти, а мотив уклонения от воинской службы встретится в "Ямской слободе" в разговоре между ее героями: Филатом и Игнатом Княгиным, по-уличному Сватом:
"…- А там, черти-дураки, кровь проливают…
- Где? - спросил Филат, и глаза его засочились от чужого участия.
- Где - не на бабьей бороде: на войне! Слыхал ты что-нибудь про войну, иль тут анчутки живут?
- Слыхал, Игнат Порфирыч! У меня в теле недомерок есть - бумагу на руки дали, так и хожу с ней - боюсь заховать куда-нибудь. А по нашей слободе мужиков мало забрали: кто на железную дорогу учетником стал, а кто белобилетник".
Еще более резко война осуждается загадочным гостем Мишей, большевиком, который приходит в дом к двум шапочникам - Филату и Свату - и остается у них: "Я на фронте был - там народ поголовно погибает, а ты говоришь, что сын мой еще больше увечиться будет! Да разве я дам его какой сволочи! Разве я пущу его на такое мученье…"
И хотя Платон Фирсович Климентов как машинист участия в боевых действиях не принимал, его отношение к перспективе отдать в действующую армию сына вряд ли сильно разнилось.
Окончательно Андрея Климентова освободила от империалистической войны революция. После установления советской власти молодой рабочий вторично пополнил число конторских служащих на ЮВЖД, где занимался продажей пассажирских билетов, и одновременно в сентябре 1918 года поступил сначала на физико-математическое, а затем перевелся на историко-филологическое отделение Воронежского государственного университета. Перед юношей открывалась гуманитарная карьера, однако что-то с ней не сложилось либо увлекло иное, и уже в мае следующего года Платонов оставил университет, проучившись в нем всего один курс, а в июне поступил на электротехническое отделение открывшегося в Воронеже рабочего железнодорожного политехникума.
Это была одна из самых важных развилок в его судьбе, и сделанный выбор многое в ней предопределил. Платонов шел в литературу не через гуманитарное образование, а через техническое, через производство, и позднее настаивал на том, что таким и должен быть путь пролетарского писателя. Учеба часто прерывалась, шла Гражданская война, наступал Деникин, Воронеж превращался в прифронтовой, а то и во фронтовой город и переходил из рук в руки. "Не доучившись в технической школе, я спешно был посажен на паровоз помогать машинисту, - писал Платонов в автобиографии. - Фраза о том, что революция - паровоз истории, превратилась во мне в странное и хорошее чувство: вспоминая ее, я очень усердно работал на паровозе… Позже слова о революции-паровозе превратили для меня паровоз в ощущение революции".
Революция и Гражданская война в России совпали с тем возрастом в его жизни, когда человеческая душа наиболее отзывчива и восприимчива к происходящему в мире ("Бывает счастливое время, когда историческое развитие мира совпадает в людях с движением их сердец", - размышлял он позднее в рассказе "Афродита"), она уже не совсем юна и наивна, но еще не успела огрубеть и покрыться коркой скепсиса и иронии, что отчасти с Платоновым с течением времени произойдет и что с самого начала революции было в той или иной степени присуще его более старшим современникам - Бунину, Куприну, Пришвину, Булгакову, Алексею Толстому, Зинаиде Гиппиус, Мережковскому, не увидевшим в случившемся в России в 1917 году никакой музыки, а только кровь, жестокость, бесправие и оттого однозначно воспринявшим русскую смуту как национальную трагедию и катастрофу, а если свое мнение о революции и переменившим, то позднее.
В судьбе Платонова революция сыграла иную, очень личную, животворящую и благотворную роль. "Я жил и томился, потому что жизнь сразу превратила меня из ребенка во взрослого человека, лишая юности. До революции я был мальчиком, а после нее уже некогда быть юношей, некогда расти, надо сразу нахмуриться и биться…" И в черновых вариантах "Чевенгура" осталось не менее лирическое: "А революция? - вспомнил я в тамбуре вагона. - Удар по ветрам, ливням, душевной тоске, по семейной беде, по голодному горю, убийству, одиночеству, землетрясению, - по всем злобам и печалям, чтобы прямо, прочно и уверенно стояло тонкое тело человека на земле, чтобы грустное сердце и синяя мысль стали самой драгоценной и страшной силой в природе…" И чуть дальше: "Я тогда стоял на распутьи - истории и личной жизни: мне сравнялось 19 лет и столько же было двадцатому веку, я родился ровесником своему столетию, растущему в такт возрасту человека - во мне молодость, острота личной судьбы, а в мире одновременно революция".
Нет сомнения, что Платонов сразу же, без колебаний и промедлений, с огромной доверчивостью и радостью, гораздо ближе и глубже, чем многие из его современников, в том числе и те, кто громогласно заявлял "моя революция!", принял красное дело и очень рано стал ему служить, о чем позднее сказал безо всякого пафоса: "Участие мое в октябрьской революции выражалось в том, что я работал как поэт и писатель в большевистской печати".
Глава вторая ГОРЕ ОТ УМА
Стихи Андрей Климентов начал писать, когда ему было десять-двенадцать лет и он стал "думать надо всем". Какими были эти думы, нам неведомо, но к облику их юного создателя, к психологическому портрету относятся строки одного из ранних рассказов: "Ночью душа вырастала в мальчике, и томились в нем глубокие сонные силы, которые когда-нибудь взорвутся и вновь сотворят мир. В нем цвела душа, как во всяком ребенке, в него входили темные, неудержимые, страстные силы мира и превращались в человека. Это чудо, на которое любуется каждая мать каждый день в своем ребенке. Мать спасает мир, потому что делает его человеком.
Никто не мог видеть, кем будет этот мальчик. И он - рос, и все неудержимее, страшнее клокотали в нем спертые, сжатые, сгорбленные силы. Чистые, голубые, радостные сны видел он, и ни одного не мог вспомнить утром, - ранний спокойный свет солнца встречал его, и все внутри затихало, забывалось и падало. Но он рос во сне; днем было только солнечное пламя, ветер и тоскливая пыль на дороге".
Из этих раздумий и снов, из предощущения взрыва, катастрофы складывалась его жизнь, рано высказавшая себя в слове и почувствовавшая необходимость в том, чтобы это слово было услышано. В "Записных книжках" 1930-х годов Платонов отметил: "Жизнь надоедает в детстве, и человеку, прожившему шесть или семь лет от роду, кажется, наконец, что он живет бессмысленно и сердце его тоскует, но он не знает всех слов и не может спросить других - так, чтобы его поняли - отчего ему стало скучно".
По сообщению литературоведа Льва Шубина, сославшегося на свидетельство Марии Александровны Платоновой, еще в 1914 или 1915 году Андрей Климентов посылал стихи в Петербург (Петроград) в какой-то из литературных журналов. "Стихи не опубликовали, но в письме редактора мальчику были сказаны теплые, ободряющие слова о том, что у него Богом данный талант и что ему необходимо продолжать писать".
Долгое время считалось, что первая публикация Платонова относится к лету 1918 года, однако не так давно в платоновском фонде в Институте мировой литературы был обнаружен рассказ "Сережка", опубликованный в неизвестном печатном источнике с дореволюционной орфографией, что позволяет датировать авторский дебют не позднее 1917 года. Не исключено, что будут найдены и другие произведения той или даже более ранней поры, но все же главным образом юный Платонов был связан с литературой советского периода.
Вполне советским (а если быть более точным, написанным в традиции революционной демократии XIX века - что-то вроде песенок Гриши Добросклонова из некрасовской поэмы "Кому на Руси жить хорошо") было и увидевшее свет 1 июня 1918 года в воронежском журнале "Тени" стихотворение "Юноше-пролетарию":
Где чувства мало - там мысли много.
Где мысли много - там чувства нет…
Идти лишь прямо - одна дорога.
Туда, где Правды сияет свет.
Иди же прямо, иди же смело,
Пока ты молод и полон сил,
Чтоб сердце волей стальной горело,
Чтоб, погибая, ты победил.
Впрочем, это не только не самое лучшее, но и не самое представительное из ранних платоновских стихов. Более характерно какое-нибудь другое из творений 1918 года - например, "Сумрак", в котором прямой идеологии гораздо меньше, зато куда больше подражания символизму:
Дальнее мерцание
Голубых огней,
Вздох или сияние
Грезящих полей…Нежное дыхание,
Аромат цветов,
Мир, очарование,
Трепеты листов…Тихое плескание
Позабытых слов,
Свет и угасание
Четких полуснов…
Или такое, очень личностное, исповедальное:
Мир родимый, я тебя не кину,
Не забуду тишины твоих дорог,
За тебя живое сердце выну,
Полюблю, чего любить не мог.Снова льется теплый ливень песни
И опять я плачу от звезды,
Сам себе - еще я неизвестней,
Мне никто пути не осветил.