Когда Агате исполнилось пятнадцать, Клара сдала Эшфилд на зиму и увезла дочь в Париж. Они остановились в отеле "Йена", и Клара принялась искать пансион, где Агата могла бы продолжить свое сомнительное образование. "Для моей матери опробовать школы было все равно что опробовать рестораны". Сначала Агата была отправлена в школу мадемуазель Т., где когда-то училась Мэдж, затем в Отей, в школу мисс Хогг, после - в школу мисс Драйден, располагавшуюся возле Триумфальной арки. Это были школы, в которых учились девочки вроде Агаты, а если им не удавалось впоследствии выйти замуж, они руководили такими школами.
Агата провела в Париже почти два года и в конце концов начала чувствовать себя там вполне счастливой, хотя, когда Клара первый раз уехала в Англию, она ужасно страдала - столько же от тоски по Кларе, сколько и из жалости к себе, ведь, в сущности, они с матерью были единым целым. Иногда ей казалось, что мать - она, а Клара - дитя, которое она страстно желала защитить. "Если она надевала блузку, сшитую для нее матерью, глаза ее наполнялись слезами, потому что она вспоминала, как мама строчила ее". Ее любовь была окрашена болезненным осознанием маминой ранимости, страдания, таящегося в глубине ее неукротимой натуры. Агата обладала настолько чувствительным воображением, что была способна стать Кларой - во всяком случае, поверить в это: вот она одна сидит в Эшфилде, в классной комнате, задремав над "Николасом Никльби", очки съехали на кончик носа, огонь затухает в камине у нее за спиной…
И все же врожденное жизнелюбие Агаты в юности всегда брало верх. Пастельно-медовые краски Парижа начинали очаровывать ее. Там у нее появились первые взрослые наряды, в том числе жемчужно-серое крепдешиновое "полувечернее платье", которое пришлось щедро украсить оборками ввиду недостаточной пышности груди. Она видела на сцене Сару Бернар и Режан в "Комеди Франсез". В оперу ее водили американские друзья ее деда - их дочь пела там Маргариту в "Фаусте". Она брала уроки рисования, писала диктанты по-французски ("Vou, qui parlez si bien français, vous avez fait vingt-cinq fautes!"), училась танцевать и держать себя в обществе ("А теперь предположим, что вы собираетесь присесть рядом с пожилой замужней дамой. Как вы это сделаете?"). Она ела пирожные в кондитерской Рюмпельмейера - "знаменитые пирожные с кремом и каштановой глазурью, калорийность и вред которых ни с чем не сравнимы". Она влюбилась в служащего гостиничной администрации, "высокого и тощего, как глист", и воображала себе самые невероятные романтические ситуации, связанные с ним. Позднее она познакомилась с молодым человеком по имени Руди, полуамериканцем-полуфранцузом, с которым каталась на коньках в Ледовом дворце. С того самого момента "я покинула мир своих воображаемых героев… Я не влюбилась в Руди - может статься, и влюбилась бы, если бы мы встречались чаще, но я вдруг оказалась во власти новых ощущений".
Все это было восхитительно, то была жизнь, о которой мечтала любая нормальная, здоровая, привлекательная девушка. Но случилась и утрата. В конце парижского эпизода "Автобиографии" Агата написала - в почти деловом тоне: "Прежде чем я оставила Париж, развеялся один из моих снов". Она имела в виду мечту о музыке. Дело в том, что во время ее пребывания во Франции "именно музыка по-настоящему заполняла ее жизнь". Пока юная мисс Миллер с восторгом предавалась примеркам и юношеским увлечениям, ее чистая поэтическая душа парила в вышине.
"Все чище и чище, выше и выше - каждая новая волна поднималась над предыдущей…" - так писала она о музыке в одном из самых ранних рассказов, "Зов крыльев". "Это была странная мелодия - строго говоря, это была даже не мелодия, а лишь одна музыкальная фраза, чем-то напоминающая медленное чередование звуков в партии скрипок из "Риенци"; повторяемая вновь и вновь, переходящая от одной тональности к другой, от созвучия к созвучию, она делалась все полнее, достигая с каждым разом все большей свободы и раскованности…"
Музыка была для Агаты квинтэссенцией божественного. Ноты, звуки делали невыразимое реальным, цельным, осязаемым. Недолгое время она верила, что сможет поселиться в этом мире. Она напоминала девочку, мечтающую танцевать в "Лебедином озере", ступить на землю аквамарина и кисеи; более страстной мечты у таких девочек впоследствии уже и не бывает. В шестидесятитрехлетнем возрасте Агата в последний раз играла в "признания" - в гринвейской гостиной с прекрасным "Стейнвеем" в углу - и на вопрос: "Кем бы вы хотели быть, если бы не стали тем, кем стали?" - ответила: "Оперной певицей". Писательство оказалось ее профессией потому, что она не смогла стать музыкантом.
В Париже она усердно училась игре на фортепьяно у педагога Карла Фюрстера (занималась, как правило, по семь часов не вставая со стула). Однако к концу своего пребывания, на отчетном концерте, так разнервничалась, что с треском провалилась. "Чтобы быть артистом, нужно суметь отгородиться от мира, а если вы чувствуете, что он здесь, слушает вас, тогда вы должны воспринимать это как стимул" - так вспоминала она в "Неоконченном портрете" вердикт Фюрстера. "Но мадемуазель Селия, она будет выкладываться до конца даже для аудитории, состоящей из одного-двух человек, а лучше всего будет играть для себя самой, за закрытой дверью".
Пению Агату учил один из лучших тогдашних парижских профессоров, месье Буэ. У нее было прекрасное чистое сопрано, которое загадочным образом (в отличие от игры на фортепьяно) на публике приобретало особую силу: когда она пела, внешний мир действительно становился стимулом, и так было всегда, с тех самых пор как она с триумфом исполнила партию полковника Ферфакса в "Телохранителе короля", которого они вместе с сестрами Хаксли ставили в Торки, - "то был один из моих звездных часов".
После полугода занятий с Буэ ей разрешили петь арии: "Те Gélida Manina" ("Твоя холодная ручка") из "Богемы" и виртуозную "Vissi d’arte" ("Принадлежа искусству") из "Тоски". Вернувшись в Англию, она продолжила занятия и часто по просьбе гостей пела на званых вечерах и местных концертах. Позднее, после того как они с Мэдж в 1909 году услышали "Кольцо Нибелунгов" в "Ковент-Гардене", мечта о карьере певицы - она представляла себя Изольдой - по-настоящему овладела ею. Ничто не казалось ей столь волшебно-манящим, как возможность проникнуть в самое сердце музыки, передать голосом зов крыльев ("Я видела их - крылья!.. Различала их цвет! Цвет крыльев…"). Что-то глубоко внутри побуждало Агату вырваться из собственной оболочки, из своего воображаемого мира, из одиночества - и выйти на сцену.
Вагнера она будет любить всю жизнь: его музыка - в центре ее позднего романа "Пассажир из Франкфурта". Но когда в 1909 году американский друг их семьи, имевший отношение к "Метрополитен-опера", согласился прослушать ее, ей было очень мягко сказано, что голос у нее исключительно концертный. Хорошо поставленный, красивый, но недостаточно сильный.
"Итак, я оставила честолюбивые мечты, - писала она в "Автобиографии", - и заявила маме, что она может отныне сэкономить деньги на моих уроках пения. Я могла петь сколько душе угодно, но не было никакого смысла продолжать учиться пению. На самом деле я никогда не верила, что мой сон может стать явью, но сознавать, что такой сон у тебя был и доставлял тебе радость, приятно, если, конечно, не терять рассудка".
Здравомыслящая, мудрая реалистка Агата: ее представление о несчастье, согласно записи в "Альбоме признаний", сделанной в 1903 году, - "мечтать о несбыточном". И она искренне верила в это. Но вот что она при этом чувствовала? Персонажу романа "Хлеб великанов" Джейн Хардинг принадлежат следующие слова: "Я притворялась, что мне это безразлично, но мне не было… не было безразлично! Я обожала петь. Обожала, обожала, обожала… Ах, эта восхитительная праздничная песня Сольвейг! Никогда больше я не спою ее".
Джейн - обладательница прелестного, но слишком слабого для оперы сопрано, она тем не менее продолжает петь и тем самым окончательно срывает голос.
Джейн терпит неудачу в том, чего ей больше всего хочется, но, оказавшись перед лицом несчастья, остается великолепной: "Знаете, это всегда была азартная игра - я никогда не обладала достаточно сильным голосом. И я ставила его на кон. До сих пор выигрывала, теперь - проиграла. Что ж, так тому и быть! Нужно играть по-честному, не передергивая…" Индивидуальность Агаты была другой, ей такой кураж не был свойствен, но она всегда восхищалась им как ничем иным. Тем не менее в Джейн есть нечто и от потаенной Агаты: "серебристый тонкий голос" Джейн в роли Сольвейг из "Пер Гюнта" "непрерывно взмывал выше, все выше, до последней, самой последней ноты, которая была ему суждена, - неправдоподобно высокой и чистой…". А потом ее голос "смолк, дитя мое. Смолк навечно".
Джейн в высшей степени великодушна: начисто лишена эгоизма и, быть может, оттого неудачлива - и как женщина, и как актриса. Она жертвует голосом ради мужчины, Вернона Дейра, который в детстве играл с Пуделем, Белкой и Деревом, а повзрослев, стал музыкантом; он хочет, чтобы Джейн пела в его первой опере, и она, любя его, соглашается. Но Вернер влюбляется в Нелл Верекер, непостоянную светловолосую красавицу с обликом нимфы и мещанской душой. У Нелл нет талантов, разве что талант завлекать мужчин, но даже если бы какой-нибудь талант у нее нашелся, она ничем не рискнула бы ради него. Она лишь малая частица Агаты. Большая часть Агаты - это Вернон, который, пережив нервный срыв, посвящает свою жизнь искусству.
В детстве он боялся стоявшего в доме рояля - "зверя", как он представлял его себе, с ужасными белыми зубами, но это оттого, что он всеми силами противился его мощному зову. Повзрослев, он однажды слышит слова: "Этой ночью душа твоя будет востребована от тебя", - и понимает - он должен отдать жизнь музыке:
"Я не мог больше убегать… музыка - самое прекрасное, что есть в мире…
В ней так много всего, что нужно знать, чему следует научиться. Я не хочу играть - отнюдь. Но я хочу знать обо всех инструментах, какие только существуют. На что они способны, каковы их возможности и каков предел этих возможностей. И о нотах тоже. Существуют ноты, которые они не используют, - ноты, которые они должны использовать. Я знаю, что они есть…"
Более-менее регулярно Агата начала писать ближе к двадцати годам, хотя писательство никогда не занимало ее так, как музыка. Оно не обладало способностью расширять мир до четвертого измерения - то есть тем, чего искал Вернер Дейр и что так интересовало Агату в "Хлебе великанов". Музыка и бесконечность, музыка и тайна, музыка и искусство - все это сливалось для нее в единое целое: музыка вбирала в себя все. О Верноне Дейре она писала:
"Он называл музыку видением, потому что она казалась ему чем-то большим, чем звук. Он видел и слышал ее одновременно - завитки и спирали звуков, восходящие, нисходящие, возвратные.
…Он бросался к бумаге, быстро корябал лихорадочной скорописью похожие на иероглифы ноты. Впереди у него были годы работы, но он знал, что никогда больше не поймать ему снова этого первого мгновения свежести и чистоты видения.
Это должно быть так - и вот так: вся тяжесть металла - медь - вся медь мира.
И эти новые хрустальные звуки… звенящие, чистые.
Он был счастлив".
Так "Зов крыльев" повествовал о нематериальной власти звука, а первая "полнометражная" книга Агаты, "Дом красоты", изнутри воспроизводила мир ее снов, те места, которые она придумала в детстве и куда уносила ее музыка. "Он стоял на пороге Дома. Ничто не нарушало абсолютной тишины. Он вставил в замок ключ и повернул его. Подождал мгновение, чтобы ощутить во всей полноте невыразимую, приносящую наслаждение радость…"
Клара посоветовала Агате писать рассказы, "как Мэдж", и с восемнадцати лет она начала выстукивать их на машинке сестры, подписывая разными псевдонимами: Мак Миллер, Натаниэль Миллер, Сидни Уэст. В отличие от Мэдж, однако, ей не удавалось ничего опубликовать. Должно быть, это бесило ее. Она знала, что пишет не хуже Мэдж. В "Автобиографии" она утверждает, что в то время была начисто лишена честолюбия - и впрямь, в основном ее занимали тогда танцы и домашние вечеринки, - но творческая натура Агаты и склонность к состязательности не давали покоя. Ее жизнь была прелестно-обычной. Ее воображение - буйным и безудержным.
Я хожу где хочу,
Я танцую - лечу,
Я веселый твой друг Арлекин.
И толпе невдомек,
Что - всегда одинок -
В ночь уходит один Арлекин…
Фотографии того периода дают представление о светской жизни Агаты: регата в Торки; театрализованный вечер неподалеку от Кокингтон-Корт (Агата в костюме цыганки, "Сестра Анна"); сбор охотников на лис в Южном Девоне; домашняя вечеринка в Торп-Арч-Холле по случаю донкастерского Сент-Леджера; еще одна - в Литлгрин-Хаусе, в Питерсфилде, по случаю Сент-Леджера на ипподроме "Гудвуд". Все сведения аккуратно вписаны в альбом рядом со снимками, с которых самоуверенно улыбается Агата. Она была чрезвычайно привлекательной девушкой. Не блестящей, но обладающей обаянием собственного достоинства - отчасти потому, что по крайней мере в светской жизни она не находилась в тени Мэдж. Несмотря на римский нос и полуприкрытые серые глаза (лицом Агата очень походила на отца), она излучала грациозную женственность, нравилась мужчинам и обращалась с ними легко и естественно.
"Она считала само собой разумеющимся, что она хорошенькая, и действительно была хорошенькой: высокая, стройная, изящная, с очень светлыми льняными волосами и по-скандинавски белой кожей, с нежным цветом лица".
Безусловно, Клара говорила ей, как она хороша в этих развевающихся юбках, с копной белокурых волос - таких длинных, что она садилась на них, если они были распущены, - уложенных в замысловатую прическу. Но Агата и сама считала себя красивой. "Я была очаровательной девушкой". Она была Селией, собирающейся на маскарад, Маргаритой из "Фауста", Нелл Верекер в лунном свете с "каскадом достойных принцессы золотых волос". Она была Пьереттой в блузке с воротничком-стойкой, Фетидой в великолепных ботинках на кожаных пуговках, Изольдой - с завитыми на щипцы локонами. Несмотря на строгий код эдвардианского костюма, в собственном представлении она всегда была существом раскованным, свободным и воздушным. Воспоминания о том, как она некогда выглядела, преследовали ее потом всю жизнь.
"Золотисто-зеленый свет, ласковый воздух - с ними пришло ощущение учащенности пульса, волнения в крови, внезапного нетерпения.
Через рощу к нему приближалась девушка - девушка со светлыми блестящими волосами и нежно-розовой кожей.
"Как красива, - подумал он. - Как несказанно красива"".
Итак, нимфа, танцуя, шествовала сквозь мир своей безопасной юности и уверенно смотрела в счастливое будущее. Что ждало ее там? Это было очевидно. Она встретит мужчину - "своего Суженого", - и они замечательно заживут вместе: она будет готовить или заказывать кухарке блюда по рецептам, которые мама записала для нее в тетрадь; они родят ребенка и оденут его в ее собственные крестильные кружева; они создадут собственный, но подобный Эшфилду мир.
Грустный Пьеро при луне
Поет о любви ко мне…
Годы уйдут, как волны,
Но вечен морской прибой.
Голос Пьеро, как огонь очага,
Будет всегда со мной.
Только такое будущее и могла сознательно придумать себе Агата. И именно его держа в голове, она танцевала, наряжалась и пела после ужина (иногда - большому плюшевому медведю: "Единственное, чем могу оправдаться, так это то, что все девочки делают нечто в этом роде"). Она ждала часа, чтобы исполнить свое женское предназначение, то самое, о котором женщины - в большинстве своем - грезят до сих пор.
"Я не сидела за столом и не писала, - скажет она много позднее. - Я встречалась с молодыми людьми и вышивала огромные букеты клематисов на подушках… Мы много занимались в те дни всякой творческой работой; быть может, поэтому у нас не было потребности делать карьеру. Когда мне было шестнадцать или семнадцать лет, только финансовая несостоятельность могла выманить девушку во внешний мир. Думаю, мы тогда больше веселились. Теперь девушки вынуждены заботиться о том, чтобы сдать экзамены повышенного уровня в средней школе… Романтические увлечения значили для нас очень много. Одно сменяло другое, мы ходили на танцы, и в твоей власти было записать в бальной карточке три танца за одним молодым человеком и только два - за другим; при этом ты чувствовала себя на вершине блаженства. Ты была маленькой женщиной, весьма привлекательной, и все они должны были ублажать тебя" ("Коломбина - у моего очага! Она моя! Она моя! Коломбина!").