"О! Ученый мир пожаловал в оперетту!" - прокомментировал ее первое появление в театре патриарх советской оперетты Григорий Маркович Ярон. На первый взгляд - ну какая она актриса Театра оперетты: строгие платья, очки, которые она иногда поправляла одним только ей присущим жестом, и огромное желание получить ответы сразу на все свои "почему".
- Девочка! - подтрунивал над ней Ярон. - Ты же в оперетту пришла работать!
А уж когда Туманов вводил ее на небольшую роль служанки Берты из кабачка "Седьмое небо" в спектакль "Вольный вечер", на репетицию набивался чуть ли не весь театр.
- Господи! - причитала она. - Ну почему же обязательно надо танцевать на столе?
Это звучало настолько трогательно и по-детски наивно, что не могло не вызывать восхищения и уважения у корифеев театра. Для нее просто забраться на стол уже было чем-то невероятным. Ее полюбили практически все сразу - настолько она была открыта и доброжелательна. Лишь однажды Туманов услышит вопрос: "Зачем вы взяли в театр такую некрасивую девочку?" И тут же даст ответ: "У этой девочки большое будущее". Стоящий рядом при этом разговоре Ярон добавит: "Она еще нас всех переиграет!"
Отныне вся ее жизнь протекала в стенах театра. Занятия вокалом, балетный класс, спевки, репетиции, сценические, оркестровые… Вечером спектакли. Она не очень хорошо знала оперетту - в детстве и юности ходила в Большой театр, и поэтому сейчас наверстывала упущенное. Смотрела из зрительного зала на тех, с кем в ближайшее время ей предстояло выходить на одну сцену. Она на лету впитывала все увиденное и услышанное - и училась, училась, училась. Изо дня в день она видела повседневную, настойчивую, кропотливую работу. С самого утра огромное здание театра заполнялось звуками. Перестук каблуков, приветственные возгласы, пробуждается чья-то неуверенная гамма, волнами накатываются аккорды рояля. Из хаоса звуков рождается трудовая симфония театрального дня.
Именно тогда она поняла одну простую истину: себе актер не принадлежит. С утра и до вечера он отдает себя сцене. А если ты вечером не занят в спектакле, это вовсе не означает, что ты свободен, - в театре всегда должны знать, где ты находишься в свободное время, вдруг срочно понадобится заменить в вечернем спектакле заболевшего коллегу.
Постепенно ее вводили на роли в старых спектаклях. И уже тогда были ее собственные репетиции, к обязательному занятию по вокалу добавлялись уроки с концертмейстером.
В то время она еще не избавилась от своей стеснительности и зажатости. Сидя в зале на репетиции, думала только об одном: лишь бы на сцену не вызвали.
А московская публика уже обратила внимание на новую молодую актрису. И у нее появились свои поклонники. Они ждали ее возле служебного входа, провожали на почтительном расстоянии до метро. Молодые люди дарили цветы. Она же по-прежнему стеснялась. И старалась как можно быстрее распрощаться с ними.
Однажды это увидел Ярон и на следующий день прочел ей "целую лекцию", объяснив, что поклонники должны быть у любого артиста, а уж у артиста оперетты - тем более. И самые преданные из них впоследствии могут стать настоящими друзьями. Они близки артисту, потому что вошли в его жизнь не просто через его искусство, а именно через музыку. И зачастую артист находит в них больше понимания и сочувствия своему творчеству, нежели даже в собственной семье. Как правило, это одинокие люди, и их жизнь приобретает смысл, когда они приходят посмотреть на своего кумира. Ведь лишь во время спектакля с любимым артистом можно окунуться в совершенно другой мир - хоть на несколько часов забыть о настоящей жизни. Вот они и есть самые преданные зрители. И самые искренние - потому что удачи, равно как и провалы, воспринимают как личную радость или личную боль. Это они начинают аплодировать кумиру, увлекая за собой сидящих рядом зрителей, создают нужную атмосферу в зрительном зале. И по большому счету артист-то и выходит на сцену ради нескольких человек. И играет для своих родственников, знакомых, поклонников и… коллег-соперников. Это "коллеги" могут позлорадствовать, поклонники - никогда. Рассказал о том, как поклонники Лемешева не раз спасали его во время спектаклей. Но… с ними необходимо выработать определенную тактику, ведь они могут как помочь, так и навредить. Потому что "сыры" и "сырицы" - не просто поклонники, как у драматического актера. Они другие. Более экзальтированные, более эмоциональные, в них все более… На то они и "сыры". Именно так называют фанатичных поклонников с легкой руки все того же Сергея Яковлевича. Напротив подъезда, в котором он жил, на углу улицы Горького и Камергерского переулка, находился магазин "Сыр". Круглосуточно дежурящие в любую погоду поклонницы то и дело забегали туда погреться. Выйдя как-то из дома, Лемешев сердито обронил: "Ну что вы, право, раскатились, как сыры…" С тех пор, выходя из театра ли, из дома ли, он частенько произносил эту фразу. На некоторое время это остужало пыл экзальтированных особ, и они какое-то время молча следовали за своим кумиром на почтительном расстоянии, благоговейно глядя в затылок. А потом начиналось все по новой.
- Но я же не Лемешев! - заливаясь от смеха, только и сумела она тогда произнести.
- Вот начнешь играть главные роли, тогда и поймешь! - то ли шутя, то ли серьезно сказал Ярон.
Пройдет немного времени, и она в саду "Эрмитаж" забудет о всех наставлениях Ярона и выработает свою тактику поведения с поклонниками. В тот вечер они устроили бойню, выясняя, кто из них главнее и ближе к ней. Узнав об этом, она построила их всех в одну линейку и, поправив очки своим неповторимым жестом, строго произнесла: "Значит так, девочки и мальчики! Еще один раз вы позволите себе подобное - и больше никто из вас в театр уже не войдет!"
Что ж, как говорила одна из ее героинь: "Талант - отягчающее обстоятельство".
Видимо, именно в тот момент у нее и появилось это новое для нее качество - возводить стену между собой и поклонниками, мужчинами, чьи назойливые ухаживания ее раздражают, людьми, с которыми ей не очень приятно общаться. Она делала это достаточно жестко, но обижаться на нее было невозможно. Просто люди понимали, что с ней невозможно панибратство.
Но это все будет позже, а тогда…
Вечное чеховское "если бы знать"… Увлеченная своей работой в театре, она и подумать не могла, что ее работоспособность и желание постоянно учиться могут вызвать злобу и зависть. А еще вызывало злобу, что ей симпатизируют Туманов и Ярон. С Яроном шутки были плохи - об этом знали в театре все: от главного режиссера и до уборщицы. Да и главный-то режиссер все-таки Туманов. Вот его забота о бывшей студентке и вызывала ненависть у завистников. А что надо сделать, чтобы он перестал ее опекать? Правильно - рассорить. Будь иная ситуация в театре, может быть, Туманов и не послушал бы навета, но именно в тот момент обострился его конфликт со "стариками". Некоторые из них уже давно точили на него зуб. За то, что ломает старые традиции оперетты, "утяжеляет" ее. За то, что запретил "бисы" (а что же это за оперетта без "бисов"?!), за то, что запретил поклонникам выходить на сцену и дарить цветы своему кумиру, - и цветы передавались через билетеров.
Все это постепенно накапливалось у актеров "старой гвардии", и они все чаще и чаще выражали свое недовольство работой главного режиссера. В один из таких не самых радостных для Туманова дней к нему в кабинет буквально ввинтился некий человечек и, выведя главного режиссера на разговор о непростых отношениях с частью коллектива, как бы между прочим заметил:
- Иосиф Михайлович, ну я понимаю, "старая гвардия" на вас ополчилась - они привыкли к поклонению и обожанию, а вот Танечке-то Шмыге что надо? Вы ее выучили, в театр привели, в спектакли вводите, и что вместо благодарности?
- Что? - спросил Туманов.
- Вот уж не знаю. Только сейчас я сам слышал, как она, остановившись возле стенгазеты, произнесла: "Ну Туманову и врезали". И расхохоталась. Вы же знаете, как она смеяться умеет, уж коль начала, так и не остановишь.
Если бы она знала об этом, если бы не ее робость, она обязательно подошла бы к нему и выяснила причину его отчуждения. Она же ведь понимала, что что-то произошло, но вот что? В чем провинилась перед своим любимым педагогом, который был для нее почти Богом? Перед человеком, который спас ей голос, заставил поверить в собственные силы. Через какое-то время он перестал с ней даже здороваться. Она мучилась в догадках и плакала.
Через какое-то время на худсовете обсуждались очередные планы театра. В предполагаемых постановках значилась "Мадемуазель Нитуш". И когда один из членов худсовета сказал, что Денизу, без сомнений, будет играть Шмыга, Туманов резко ответил: "Нет! Эта девочка пусть еще поучится".
Так она и не стала Денизой де Флавиньи - юной воспитанницей монастырского пансиона, мечтающей стать актрисой.
И она поняла, что ей надо уходить из театра. И не только из этого, а вообще.
Той ночью она так и не уснула. Думала, что ей делать дальше. Попробовать себя в камерном пении? Совсем сменить профессию, пока еще не поздно? Посоветоваться ей было не с кем. Теоретически она могла бы все рассказать родителям, но у мамы больное сердце, и она не хотела ее волновать.
Под утро ей вспомнилась та самая воронка. И точно так же, как тогда в детстве, она крепко зажмурилась, глубоко вдохнула, нырнула и… оттолкнулась резко в сторону. Решение пришло само собой - никуда она из этого театра не уйдет, не доставит радости завистникам и пакостникам. А что касается Иосифа Михайловича, все-таки она наберется храбрости и попытается с ним поговорить.
Поговорить с Тумановым ей так и не довелось. В декабре 1953 года он ушел из театра. После его ухода один из дирижеров сказал ей: "Твое счастье, что он ушел. Иначе бы ты ничего не играла".
И вот только тогда она и узнала, что, собственно говоря, произошло. От услышанного пришла в ужас. Что ей делать? Оправдываться - глупо, если оправдываешься - значит, виновата, да и вряд ли он захочет ее выслушать.
Человечек, рассоривший ее с Тумановым, просто перестал для нее существовать, она не выясняла с ним отношений - не в ее характере это делать, просто вычеркнула его из жизни, и все. Ведь месть и зависть - это одинаковые по бездарности эмоции.
С того момента она так поставила себя в театре, что "доброжелатели" мгновенно поняли: плести против нее интриги, сталкивать лбом с коллегами - занятие абсолютно бессмысленное. Хотя пытались, и не один раз. У некоторых получалось. Но радости это им не приносило. Она не реагировала на выпады. А вот что она переживала в душе - посторонним об этом знать было не надо. Пик выпадов в ее адрес пришелся на то время, когда она стала женой Владимира Канделаки. Но это будет потом. А тогда…
Однажды после спектакля, выходя из театра, она вдруг услышала:
- Танечка! Здравствуй!
- Здравствуйте! - ответила она, а присмотревшись, вдруг увидела, как от группы ее поклонников отделился молодой человек и сделал шаг ей навстречу.
- Рудька!? - полуутвердительно-полувопросительно произнесла она.
Перед ней стоял Борецкий собственной персоной.
- Я провожу тебя? - спросил он, протягивая цветы.
Она как-то неопределенно пожала плечами. По дороге до дома Рудольф рассказал о том, почему перестал писать и вообще пропал из ее жизни. Сказал, что переехал в Москву, работает на телевидении. С того момента вечерами он ждал ее возле театра и провожал до дома, если же у нее вечер был свободен, они ходили в другие театры, а чаще всего просто гуляли по Москве. Она любила свой город, хорошо его знала и могла часами ходить по улочкам и переулкам Москвы, тем более что страсть к прогулкам по Москве у нее с юности.
В один из таких вечеров он предложил ей стать его женой. Свадьбу сыграли летом 1954 года. Роскошное платье из белого шифона ей сшила будущая свекровь.
Она приехала знакомиться с ней незадолго до свадьбы, после закрытия сезона в театре. И была удивлена тем, насколько радушно ее приняли родители будущего мужа. За несколько дней пребывания в Киеве она стала обладательницей потрясающих нарядов, в том числе и свадебного платья. Мама Рудольфа - одна из лучших портних города - с удовольствием наряжала избранницу своего единственного сына, тем более что шить платья на девушку с такой точеной фигуркой было одно удовольствие. Во время примерок Мария Александровна обратила внимание на потрясающую гибкость и пластичность будущей невестки. А когда сказала ей об этом, то в ответ услышала смущенное: "Что вы! Я не очень гибкая".
Будущая свекровь настолько покорила ее, что она называла ее "киевская мама" и, даже расставшись с мужем, поддерживала с ней отношения. В квартире свекрови все стены были обклеены фотографиями первой невестки. Уже после развода, приезжая к ней в гости и видя свои фотографии, говорила: "Мама, ну что ж такое, Рудька уже женился, у него замечательная жена и сын!" - "Ну, ты моя старая привязанность", - отвечала Мария Александровна. Когда в 1978 году свекровь ушла из жизни, она приехала на похороны, положила на могилу букет роз, склонилась и долго плакала. "Теперь у меня нет и "киевской мамы", - услышал Рудольф ее шепот.
…Второго марта 1954 года она вышла на сцену в роли Виолетты в оперетте "Фиалка Монмартра". Это ее первая главная роль. Режиссером-постановщиком спектакля был Григорий Ярон. Нежная, доверчивая, трогательная в своей первой - увы, безответной - любви простая цветочница в исполнении молодой актрисы буквально взорвала театральную Москву. Заядлые театралы только и говорили о ней, кого-то покорили ее глаза, кто-то обращал внимание на уникальный голос, и все сходились на том, что на небосклоне оперетты зажглась новая звездочка с такой непривычной фамилией (а может, и театральным псевдонимом) - Шмыга.
Свалившаяся на нее популярность отнюдь не вскружила голову. Она по-прежнему зажималась, стеснялась и… боялась петь. По-прежнему тряслась перед выходом. Повторяла только одно: "Господи, пронеси!" и… словно в омут с головой. На сцене же забывала о своих страхах и стеснениях.
Прошло несколько месяцев, и вдруг после спектакля за кулисами одна из актрис шепнула ей: "В зале опять Канделаки был, тебя смотрел". Она лишь плечами пожала - он главный режиссер, и вполне естественно, что смотрит спектакли из зала. Промелькнувшая мысль "А вдруг что-то ему не нравится?" тут же исчезла - о разносах, которые устраивал Владимир Аркадьевич актерам, уже ходили легенды. Если бы ему что-то не понравилось, уже давно бы "вызвал на ковер" и устроил такую взбучку, что мало не покажется. Поскольку Канделаки сам был действующим актером, он, как никто, знал природу артиста и, заняв пост главного режиссера, с "братьями по цеху" стоял на одной ступеньке - был доступным в общении. Но иногда его южный темперамент зашкаливал, и он перегибал палку, мог сорваться и накричать на актера. Из-за этой резкости многие считали Канделаки грубым.
Поначалу она категорически его отвергала: ну все ей в нем не нравилось. И в первую очередь то, что при всей своей любви и преданности театру и актерам он бывал порой невыносим. Его резкость она, как и многие, считала грубостью. И это ее отвращало от него. Спустя какое-то время она поняла, что резкость главного режиссера - вовсе не грубость, а особенность его взрывного характера. Все началось на репетициях оперетты "Белая акация". Канделаки увлекал ее своей личностью все больше и больше, она же чувствовала его восхищение ею как актрисой. Хотя ей частенько доставалось от режиссера на репетициях. Позже она поймет, что таким образом он как раз и обращал ее внимание на себя. Поначалу она вздрагивала, когда из темноты зрительного зала раздавалось: "Шмыга! Со сцены!", а потом перестала. В конце концов, сама виновата. Нечего заливаться смехом, репетиции - дело серьезное, и хотя на них всякое бывает, все-таки надо уметь вовремя остановиться. Она же порой не могла. И, даже уходя со сцены, потом еще долго хохотала за кулисами. Пока не раздавалось: "Шмыгу верните на сцену". Сделав серьезное лицо, она возвращалась.
А вот на репетициях с дирижером, а им был Григорий Арнольдович Столяров, ей было не до смеха. Он заставлял ее повторять арию по нескольку раз. Она уже чувствует, что голос устал, но тем не менее вновь слышала от Столярова: "Еще раз!"
Столяров был очень требовательным. Побаивались его все: музыканты, актеры, концертмейстеры. Фальшь чувствовал мгновенно - услышит диез вместо бемоля, тут же поднимет указательный палец и строго произнесет: "Здесь бумоль". За это и получил ласковое прозвище "наш Бумоль". И уже вызов на урок с ним, потом работа с концертмейстером и вновь сдача партии ему. Сказать Столярову о том, что у тебя устал голос, не могло быть и речи. И хоть пил он кровушку, любили его все поголовно. Он же прекрасно знал певческие возможности всех артистов и выше их возможностей не требовал.
"Я знаю, что у вас я Бумоль, - сказал он однажды на художественном совете, - но ничего, я это переживу, но звучать все будет предельно чисто, как должно звучать в лучшем театре оперетты нашей страны".
Уже позже, став женой Владимира Аркадьевича, она узнает, что Григорий Арнольдович строг и беспощаден в работе, а вне ее - он человек с большим чувством юмора. Столяров любил подтрунивать над своими ассистентами - молодыми дирижерами. Порой, увидев, как молодежь подпрыгивает за дирижерским пультом в оркестровой яме, он в шутку произносил: "В молодости я был точно таким же. И так же, выпрыгивая из собственных штанов, наивно полагал, что это не актеры сами поют, а я ими дирижирую".
В новом сезоне, 15 ноября 1955 года, она сыграла свою Тоську в оперетте "Белая акация".
А уже через какое-то время песня ее героини стала шлягером:
Я вижу везде твои ясные зори, Одесса.
Со мною везде твое небо и море, Одесса.
И в сердце моем ты всюду со мной,
Одесса, мой город родной! -
слышалось со всех сторон. Как, впрочем, и знаменитое:
Ты помнишь, как хотели 4 апреля
В Театр оперетты мы пойти?
В театр мы не попали, билетов не достали,
Билетов не достали, в театр мы не попали.
И ее неповторимое:
Ах, Лёша, ах, Саша!
Я боюсь, что третий лишний - это я!
Пройдет много лет, и на сцену Театра оперетты выйдут Юрий Васильев и Алексей Колган, чтобы поздравить ее с юбилеем:
- Ты помнишь, как мечтали
На сцене, а не в зале,
На сцене, а не в зале
Ты помнишь, как мечтали
С Татьяной Шмыгой рядом постоять.
Но Ширвиндт нам ответил,
Что мы не в оперетте,
Он нам не так ответил, но выраженья эти
Не можем мы публично повторять.
Тогда решили, братцы, мы случая дождаться,
На юбилей пробраться, на сцене оказаться
Спросить Татьяну, кто милей из нас.
Тут главная интрига, что нам ответит Шмыга,
Что нам ответит Шмыга - вот главная интрига,
Она споет, как пела много раз.
Она не удержалась от соблазна вклиниться в их дуэт:
- Ах, Лёша, ах, Юра, я признаюсь вам,
Что тоже изнываю от любви.
- Ах, Таня, ах, Тата,
Кто милее из нас, ты имя поскорее назови.
Встав с кресла, она пошла им навстречу:
- Ах, Юра, ах, Лёша, я признаюсь, вам:
Обоих вас люблю.