- На подходе, так доложили, а сегодня я не ездил на левый берег.
Полковник изучающе посмотрел на утомленное лицо собеседника и вдруг спросил:
- Опять в окопах ночевали?
- Ничего не поделаешь, - улыбнулся комиссар.
- И в контратаку ходили?
- Было.
- Эх, Афанасий Матвеевич, не бережете вы себя.
- А вы, Леонтий Николаевич? - ответил Свирин.
- Нет, я берегу, сегодня я, например, целый час спал. Глупо растрачивать последние силы.
…Наступала ночь. Холодело. С севера, из-за черных скелетов заводских корпусов, то и дело налетал неистовый ветер. Он гудел в остатках дымоходов разрушенных домов, со скрежетом рвал с крыш железо.
- Время подходящее, - заметил Гуртьев. - Когда фрицы улягутся, действуйте, капитан, и помните: "язык" необходим.
Описывать поиск подробно, пожалуй, не стоит. Тема не нова и не особенно интересна. Как всегда, обстреляли из пушек место нападения; как обычно, сильно шумела группа отвлечения, а группа захвата - тройка моих друзей - действовала стремительно, в один бросок. Ахметдинов, Сахно и Чуднов выполнили задание.
Воспользовавшись давно облюбованным лазом среди развалин, они проползли так, что ни один камень не упал, ни один шорох не раздался. Потом вся тройка заползла в окопчик гитлеровского сторожевого охранения. Там всегда находились два солдата. Ахметдинов знал их прекрасно, недаром он с заводской стены не раз наблюдал за ними. Он знал, прийти им на помощь не успеют. Между ними и фашистской передовой - развалины, а потому действовать можно почти наверняка. Успех решила внезапность действий. Прежде чем враги опомнились, разведчики проникли в окопчик и вытащили оттуда огромного эсэсовца.
- Сопротивлялся сильно, и дрался, и кусался, - жаловался Ахметдинов, показывая рваную рану на руке.
- А фриц живой? - испуганно спросил я, глядя на лежащего на полу безжизненного эсэсовца.
- Живехонек, только перетрусил чуток, - улыбнулся разведчик, толкнув ногой гитлеровца.
Эсэсовец поднялся. Глядя на его испуганное лицо, я не испытывал ненависти. Скорее, родилось другое: жалость, смешанная с презрением. Смотрел я на белобрысого, упитанного верзилу и думал: ему тоже, вероятно, надоела война, сейчас, кроме страха за свое существование, в нем ничего нет. Даже не верилось, что подобный телок оказывал сопротивление. Человек, стоявший передо мной по команде "Смирно", тянулся в струнку, выражая лишь предельную угодливость. Мне думалось, прикажи ему стрелять по своим, ей-ей запалит.
И… презрение окончательно вытеснило жалость.
Допрашиваю. Пленный говорит охотно. Отвечает на все вопросы.
- В роте осталось лишь двадцать пять человек, да, потери большие, да, надоело, тянет домой. Впрочем, вам не удастся усидеть тут. В штабе полка поговаривали, вас завтра сбросят в Волгу. Сколько огневых точек? Дайте припомнить…
Припомнить - пожалуйста, а чтобы уточнить, предлагаю карту. Он искренне обрадовался. Смотрит, чертит ногтем схемы огневых позиций орудий и пулеметов и показывает положение рот. Перечисляет количество стволов и… видимо, не врет. А в заключение, словно оправдываясь, разводит руками: "Кто мог подумать, по Франции не столько шли, сколько ехали, по Греции - тоже, а вот вы…"
Не льстит, а просто констатирует прискорбное обстоятельство. Просто жалуется на судьбу. И становится ясно, парень превратился в послушную машину, лишь недавно он кое-что начал соображать и сейчас чувствует себя одураченным. Отсюда и услужливая улыбка и угодничество перед новым хозяином. Хотя нет, кое-что старое еще сидит в эсэсовце, и крепко сидит.
- А все-таки не понимаю, зачем сопротивляетесь? Войну-то проиграли. - И трусливое выражение лица сменяется наглым, правда лишь на одно мгновение. Он снова трусит.
Но что за шум в коридоре? Возвратилась группа отвлечения. Оказывается, и они взяли "языка".
- Вернее, не взяли, сам взялся, - объясняет бравый сержант, командир отделения.
- Как сам?
- Да, именно сам, товарищ капитан. Мы шумим, стреляем, а он как из-под земли кричит: "Гитлер капут!", руками машет. Тут фриц минами нас накрыл, головы не поднять, а он ползет…
Маленький, небритый человек в ненавистного цвета мундире деловито кивает головой. Лицо его, как и одежда, серовато-зеленое, однако губы не дрожат, глаза смотрят прямо, пожалуй, приветливо.
Он говорит очень быстро, волнуясь, а рассказывает вполне правдоподобное. Был женат на еврейке, и с первых дней прихода к власти наци жизнь не жизнь. Марию взяли в концлагерь, детей в приют. Самому едва удалось откупиться. На фронте мечтал лишь о плене.
Возможно, и врет перебежчик, хотя вряд ли. В душе веришь ему.
Напрашивается вывод: Германий-то две, одна фашистская, другая мирная. Но сколько "чистых", а сколько "нечистых"?
Позже с пленным беседует начальник политотдела, а я возвращаюсь к себе. Сажусь за стол, собираюсь работать. Потом не помню, как это случилось. Открываю глаза - передо мной Гуртьев.
- Спите, спите, дорогой, - по-стариковски зябко ежась, сказал он. - По ошибке зашел, уверяю, по ошибке.
Знаем мы эти ошибки! Вскакиваю и уже до утра пишу разведсводку.
Чудная штука сон, всего лишь полчаса отдыха, а свеж.
…Утро 29 сентября серое, холодное, ветреное.
Исписав несколько листков, вышел из штольни и направился было на доклад к полковнику, но, к счастью, вовремя перехватил Аргунский.
- Владимир Евгеньевич, побрейтесь, а то… - он сделал выразительный жест.
Бритье. О нем я не забывал в штабе армии, здесь же… Впрочем, совет мудр. Припомнился и парикмахерски безукоризненный подбородок комдива, и подтянутость его измотанных бессонными ночами работников штаба. Нет, положительно в этом есть своя житейская мудрость. Чем хуже условия, тем жестче с ними борьба.
Побрившись, причесавшись, пришив белый подворотничок, вхожу в блиндаж командира дивизии. Там по-прежнему идет работа.
Вдруг с южной части завода доносится канонада. Полковник подошел к телефону.
- Алло, алло! Говорит "Накал". Противник открыл орудийный огонь, справа просачиваются автоматчики. Что? - в трубке молчание, связь прервана.
Вбегает старшина комендантской роты Комов.
- Автоматчики просочились к штабу, - докладывает он.
- Просочились? - переспрашивает Гуртьев. - А много их?
- Около роты. Наступают к штольне.
- Надо уничтожить. Ясно?
- Ясно. Уничтожим.
- Вы с третьим взводом наступаете, да смотрите же внимательнее…
- Разрешите доложить, товарищ полковник, в третьем взводе осталось четыре штыка.
- А разве я вас об этом спрашивал? - немного рассердился Гуртьев.
- Слушаюсь, не спрашивали.
- Наступаете с южного ската оврага в направлении юго-восточного угла завода. Справа - Чуднов. Сигнал - красная ракета. Противника разбить. Об исполнении донести.
- Слушаюсь, разбить и доложить.
- Чуднов! - вслед за этим вызвал комдив.
- Есть, товарищ полковник.
- Примите командование вторым взводом саперов вместо Ткачева, он чувствует себя неважно.
- Разрешите доложить, товарищ полковник, очень даже важно, - сильно хромая, подбегает лейтенант Ткачев, раненный во вчерашнем бою.
- Мне лучше знать, не мешайте. - И снова к Чуднову: - Понятно?
- Так точно. Виноват, товарищ полковник, там осталось всего два человека.
- А я разве просил вас подсчитывать? - и левая бровь полковника поднялась кверху.
- Есть, не просили подсчитывать.
- Повторяю: примите командование вторым взводом. Задача - уничтожить прорвавшегося противника.
- Есть, уничтожить прорвавшихся.
- Наступление по сигналу красной ракеты. Используйте элемент внезапности. Действуйте решительнее.
- Останетесь здесь с оперативным дежурным и пятью автоматчиками… Держите связь с частями… - обратился комдив к начальнику штаба дивизии полковнику Тарасову. - Надо продержаться во что бы то ни стало! - Затем спокойно, тоном, не допускающим возражений: - Я с личным составом штаба атакую в районе объекта номер шесть.
Они оба склонились над картой, испещренной пометками и записями. Через десять - пятнадцать минут, вооруженные автоматами, пулеметами, противотанковыми ружьями и гранатами, офицеры штаба занимали оборону вокруг КП дивизии. Полковник Гуртьев лично руководил боем. Он был, как всегда, спокоен, и спокойствие комдива передавалось окружающим.
- Капитан, - раздался за моей спиной его голос, - передать противотанковое ружье майору Чернову. А вам быть в моем резерве.
- Плохо окопались, лейтенант, углубить, - поправил он другого командира, а затем обратился к младшему лейтенанту, залегшему тут же: - Ну как?
- Хорошо, замечательно! - лихо ответил тот, устраиваясь в своей ячейке.
- Неправда, хорошего мало, зря хорохориться не следует.
Немцы продолжали обстрел. Под их прикрытием наступали автоматчики. Вот они совсем близко. Слышатся крики:
- Рус!.. Шнель Вольга, рус, буль-буль…
Вдруг взвилась в небо красная ракета.
Комов, Чуднов и мы с разных сторон бросились в атаку. Может возникнуть законный вопрос: а не слишком ли незначительны были наши силы? Но в боевых условиях тех дней горстка храбрецов могла сделать многое.
Гуртьев хорошо расставил силы, и потому "взводы" Комова и Чуднова отразили атаки противника, а затем отогнали его.
Комдив вернулся на КП. Его глаза задорно, по-юношески блестели.
У входа ему попался комсорг штаба Чибирев.
- Вы уставы знаете, товарищ старший лейтенант? - спросил его комдив.
- Так точно, товарищ полковник, - не задумываясь, отчеканил тот.
- Тогда ответьте, по какому праву младший командир должен в атаке мешать своему старшему начальнику, например мне, загораживая его своим телом, где, в каком пункте устава это записано?
- Нигде не записано, товарищ полковник.
- Так почему же вы… - начал Гуртьев и, не выдержав напускной серьезности, усмехнулся: - Молодец! Ну и бесстрашный же ты!
Старший лейтенант беспомощно заморгал глазами и стремительно выбежал из блиндажа. Полковник взглянул на часы:
- А теперь, я думаю, можно и позавтракать.
Часы показывали 14.00. Значит, немногим больше полутора суток прошло с тех пор, как я впервые переступил порог штольни, а событий сколько, и каких событий!
…Но расскажем о дивизии. Формировалась она в Омске и состояла почти сплошь из сибиряков. Ее обучал сам Гуртьев, а это что-нибудь да значит.
Хорошо зная, что чем тяжелее боевая подготовка, тем легче бой, комдив долго и настойчиво обучал своих солдат. В лагере под Омском в дивизии Гуртьева служить было так же трудно, как на фронте. Ночи не проходило без тревог, внезапных маршей и сложных утомительных учений. Зато в бой дивизия прибыла закаленной, в бой под Сталинград…
Едва она окопалась, ее стали штурмовать. Порой весь день над передовой висели "юнкерсы", а бомбы сотнями падали в окопы. Жестокие артиллерийские налеты сменяли друг друга. Потери росли. Собственно говоря, уже в первые дни полки лишились больше половины своего личного состава.
Я прибыл в дивизию 28 сентября 1942 года и пробыл в ней почти до конца битвы.
КОРОБКА ПАПИРОС
Наша жизнь имела свой быт, и, кстати сказать, довольно прочно установившийся. Я к нему привык сразу и незаметно для себя смирился с трудностями. Смирился потому, что размышлять что к чему времени не хватало. Встав задолго до рассвета, приведя себя в порядок, я погружался в деловую работу штаба дивизии, которая продолжалась до, глубокой ночи. На сон оставалось два - три часа. Работа то и дело прерывалась поручениями, не имеющими отношения к моим, непосредственным обязанностям. Чуть ли не по десять раз в день комдив то посылал проследить за переправой, то в один из полков, то поручал принять пополнение. Все эти задания считались, относительно безопасными, но слово "безопасность" совершенно неприменимо для тогдашних условий. Стали и огня хватало всюду, и путь к дивизионной кухне оказывался не менее рискованным, чем передовая. Расскажу об одном эпизоде. Однажды, например, противник сильно обстреливал пути к заводу. По дороге ходило немало бойцов, и многие из них гибли. Так как под рукой санитаров не оказалось, Гуртьев поручил мне взять разведчиков и заняться эвакуацией раненых. Вышли. Шагов через десять одного из моих ранило. Я с двумя залег, а остальным приказал отнести пострадавшего. Те через четверть часа вернулись. Снова продвинулись немного, и еще один выбыл из строя. Опять приказал отнести. Пока поджидал их, лежащий рядом со мной разведчик был ранен осколком снаряда в голову. Тащу его обратно, и вдруг у входа в штольню - Гуртьев.
- Молодец, - похвалил он меня, - многих вынесли?
Комплимент не понравился. Шутка ли, потерять сразу, так, ни за что ни про что, столько товарищей!
- Никого не вынесли, своих трех ранило, товарищ полковник.
Комдив понял, нахмурился и бросил:
- Отставить, возвращайтесь к себе, - а затем угрюмо: - Работаете на своем сырье.
Впрочем, в этих условиях самым мучительным являлись не подобные боевые эпизоды, а будничный, повседневный труд: выполнение своих непосредственных обязанностей. Самым тяжелым оказалось сесть за стол, взять в руки перо и корпеть над разведдонесением или планом предстоящего поиска. Тут сразу наваливалось всесокрушающее утомление, и голова деревенела. Хотелось спать. Так, словно лучше сна в жизни ничего нет. О постели, и притом настоящей, с чистыми простынями, я мечтал с наслаждением. Словом, чуть попадал в блиндаж, глаза смыкались, голова тупела. Под огнем такого не случалось. Под огнем нервы натянуты как струны, а мысли носятся как бешеные; сейчас же разрядка. Помню, однажды, чтобы не заснуть, напился черного-пречерного чая, такого, что язык стал горьким. И действительно, за ночь ни на минуту не закрыл глаза, а работал едва-едва, голова не варила. А между тем обязана была варить. Штаб - мозг дивизии.
И невольно рождалась зависть к фронтовым и армейским товарищам, имевшим хоть незначительное право на отдых.
Однако наш штаб действовал неплохо. Начальник связи, например, творил чудеса, молниеносно организуя исправления линии, маскируя провода.
Но вернемся к разведывательным делам. По сообщению пленных, в тылах их подразделений появились танки. Это настораживало. По сведениям, полученным из штаба армии, знал, что против нас стоят три немецкие пехотные дивизии, три артполка, один минометный, и, кажется, все, о танках армия ничего не сообщала. Позвонил в армейский разведотдел. Проверил еще раз, танков нет. Значит, лично мне необходимо срочно проверить показания пленных.
Заглянул в блиндаж к разведчикам, те встретили как старого знакомого. Фронт сближает, невольно торопишься полюбить понравившегося тебе человека, ибо кто знает, что завтра с ним случится.
Хозяева блиндажа угощали. А чем принять - у разведчиков всегда есть. На столе появились трофейные неаполитанские сардины и швейцарский шоколад.
Но мне было не до еды, я заговорил о танках. Ребята покачали головами: не слышно, мол, как будто. Вдруг поднимается Ахметдинов и протягивает мне коробку папирос "Казбек". Отказываюсь. На войне тянуло к тому, что покрепче, к махорке, но он упрямо сует свою коробку. Пришлось взять, открыть. Смотрю - внутри ничего. Удивился. А татарин загадочно улыбнулся и рассказал.
Полоса нашей дивизии была в два километра. Передовая тянулась то по обрыву, то по руинам цехов завода "Баррикады". Там один объект одинаково интересовал и нас, и немцев: большой дом, стоящий буквой "Г". Здание выдвинулось углом на позиции противника и для обеих сторон являлось непревзойденным наблюдательным пунктом. Гитлеровцы могли оттуда наблюдать за нами. Вот и претерпевал бесконечные неприятности многострадальный дом. То мы его захватывали, то немцы. И конечно, в основном в нем хозяйничали разведчики. Особенно часто сюда пробирался Ахметдинов. Этот вчерашний сапожник, мастер модельной обуви, превратился в настоящего Шерлока Холмса. Ни одна мелочь не ускользала от него. Попадая в Г-образный дом, он тщательно осматривал комнаты, подбирая каждую мелочь: пустую банку консервов, номер фашистской газеты и пистолетную гильзу. Все свои находки он приносил в штаб, а там делали выводы. Но в течение последних дней ничего нового обнаружить не удавалось. Брошенное вчера ничем не отличалось от брошенного сегодня. И вдруг два дня подряд - коробки папирос "Казбек". Значит, среди вражеских наблюдателей появился некто, вероятно офицер: вряд ли простой солдат достанет большое количество папирос, да еще русских.
Каюсь, вначале я не придал особого внимания находке. Потом почему-то подумалось, а что, если "Казбек" имеет отношение к танкам? Логически трудно установить какую-нибудь взаимосвязь, но… Перед глазами торчал танкист-наблюдатель с коробкой "Казбека" в руках, изучающий с крыши Г-образного дома нашу передовую.
Однако не напишешь же о таких предположениях в штаб армии, не доложишь комдиву, и… я молчал.
На следующее утро произошел эпизод, случайный, неприятный, следствием которого у меня был продолжительный разговор с Гуртьевым.
Начсвязи и я жили вместе. Выспавшись, мы сели обедать, иначе потом не успеешь. Нам принесли щи, а старшина налил в кружки водку. Вдруг - комдив. Полковник посмотрел на щи, приказал вызвать повара.
- Почему для меня варят особо? - строго спросил он.
Повар замялся. Это был пожилой старший сержант с деловитым усатым лицом. Усы придавали ему своеобразную старомодность, словно их владелец выполз из дореволюционного мира, известного больше по картинам. Старший сержант недавно кормил Гуртьева, а потому не знал его привычек.
- Да как же иначе, товарищ полковник, - наконец пробасил он, - куренком весь штаб не прокормишь. Так что уж извините, может, оплошал, но…
Комдив нахмурился:
- Александр Македонский в коммунистической партии не состоял, но, когда в пустыне ему кто-то принес воды, он вылил эту воду. И поступил мудро: начальник должен разделять трудности с солдатами, так-то, старший сержант.
Усач покраснел.
- Можете идти, товарищ старший сержант, - сказал ему полковник, а когда повар ушел, с волнением в голосе заговорил:
- Конечно, это мелочь, но в сталинградских нечеловеческих условиях мы должны быть аскетами, рыцарями без страха и упрека. Мы должны быть счастливы почетной миссией, которую возложила на нас история. - Гуртьев продолжал: - Да, трудности огромные, но впоследствии мы всю жизнь будем вспоминать каждую прожитую в этом пекле минуту. Мы совершаем великий коллективный подвиг. Будь моя власть, я каждому бойцу присвоил бы звание Героя Советского Союза. Понимаете - каждому! Трус здесь не выдержит ни минуты.
Говорил он негромко, проникновенно, душу захватывало. Вдруг полковник увидел бутылку с водкой.
- Пьете? - уже сурово спросил он и, не дожидаясь ответа: - Нехорошо. Если в окопах боец получает свои, положенные по приказу, сто граммов - одно, водка придает ему силы, взбадривает. Она - лекарство для изможденного человека. Но штабным офицерам пить нельзя. Я знаю, валитесь с ног, а голова ваша должна оставаться свежей. Нельзя, товарищи, нельзя…
Мы молчали, нечего было возразить.
- Не будем больше пить, товарищ полковник, - пообещал пришедший к нам обедать дивизионный инженер.
- И хорошо сделаете, - улыбнулся Гуртьев, затем, обращаясь ко мне: - А у вас что нового?