"Что? Да ничего нового", - тянуло сказать. Тут вспомнилась коробка "Казбека"… Впрочем, удобно ли докладывать о такой мелочи? А разве в нашем деле не играет роль любая мелочь? И я рассказал о находке. Гуртьев задумался.
- Вы говорите, такой коробки раньше не находили? Значит, на немецком НП появился новый посетитель. Кто - не знаем. Пойдем ко мне.
Уже в своем блиндаже полковник долго беседовал со мной и Ахметдиновым. Разведчика он расспрашивал тщательно, интересуясь всем, что удалось подобрать в Г-образном доме. Ахметдинов объяснил, что если делать выводы на основании оставленных немцами окурков и пустых папиросных коробок, то на наблюдательном пункте бывало не больше трех - четырех человек.
- Вот что, - сказал комдив, - сегодня ночью накройте фашистских наблюдателей. Устройте в Г-образном доме засаду и снимите их. Ясно?
- Ясно, накрыть наблюдателей, - машинально повторил я.
Позже у себя в блиндаже я разработал план поиска. Простой план. Ахметдинов с пятью бойцами проникают в дом и, спрятавшись, ждут гостей.
Но удастся ли спрятаться? Понадобилось проверить вопрос на месте. Здание, о котором шла речь, утром попало в наши руки. После долгого путешествия добрались до цели. Ахметдинов настолько хорошо изучил все подходы, что чертовски рискованный для непосвященных путь оказался почти безопасным. Мы петляли среди руин, укрывались в воронках, оставленных фугасками. Вообще говоря, пройти следовало километра полтора, а мы прошли не меньше пяти, затратив на это больше двух часов. В Г-образном доме мы застали небольшое сторожевое охранение, состоящее из пяти автоматчиков.
Командир отделения, сержант-грузин, докладывает: все спокойно. Гитлеровцы бомбили соседа. Уловка противника разгадывалась. Раз шумят на стороне, а здесь тихо, значит, готовится очередная пакость.
- Будьте настороже, - предупредил я сержанта, а затем мы стали исследовать здание, или, вернее, его половину, так как один из углов дома был поразительно аккуратно сбрит фугаской, сохранившаяся часть была более или менее целой. В части квартир сохранилась даже мебель. Мебель особенная, ее обивку не разглядишь: всюду на несколько сантиметров слой сероватой пыли. На одной из стен обратил на себя внимание портрет женщины с хорошо знакомым лицом. Знакомым, вероятно, потому, что и улыбка, и выражение глаз добрые, приветливые, материнские. Такая и детей хорошо воспитает, и о муже позаботится.
Но чем больше ходишь по остаткам квартир, тем больше понимаешь, тут не спрячешься. Немцы не дураки, наверняка все обшарят.
Спускаемся в подвал, холодный, длинный. Из черной норы веет сыростью и острыми гнилыми запахами. Чем дальше, тем больше. Передвигаемся быстро, но держим автоматы наготове. Кто знает, может, и нам готовят западню. Под первым подвалом - второй, или, вернее, провал. Осторожно проникаем и туда. Снова каменные норы. Мой трофейный электродинамический фонарь издает "жиг, жиг", словно ругаясь на своем металлическом языке.
- Здесь, - советует Ахметдинов, указывая на узкий, уходящий в сторону немцев коридор.
Исследуем коридор до конца, а дойдя до угрюмого тупика, вздыхаем с облегчением. Да, конечно, здесь. Однако каково сидеть в такой могиле разведчикам? Если немцы пожалуют сюда - смерть. Отойти некуда.
- Ничего, - угадывает мою мысль Ахметдинов, - завалим кирпичами вход, йе заметят.
Это не успокаивает, однако лучшего ничего не придумаешь.
- Прячьтесь здесь, а в двадцать четыре ноль-ноль начинайте, - приказываю.
Теперь остается решить не менее важное: как обеспечить выход из тайника и отход разведчиков после захвата пленных. Тщательно обследуем все сначала. Распределяем задачи по захвату. И уже наверху изучаем вражескую передовую. Впереди - руины стен и заводских цехов, железобетонные глыбы, похожие на чудовищных размеров льдины. Все светло-серого цвета. Дальше на юго-запад - макушка Мамаева кургана, над которой то и дело взлетают фонтаны огня и земли от падающих снарядов. Обстрел фашистских укреплений продолжается. Бьют наши из-за Волги. В ответ скрипит шестиствольный миномет…
К нашей компании присоединяется артиллерист, корректирующий стрельбу. Он что-то кричит в трубку полевого телефона, и почти через минуту начинается обстрел. Наша артиллерия пытается нащупать миномет. Впрочем, я не для того приполз сюда, чтобы интересоваться такой дуэлью. И я ухожу назад.
В штольне короткий торопливый разговор с Гуртьевым.
Полковник выслушал внимательно, а в конце доклада улыбнулся и тихо сказал: "Пойдите помойтесь, у вас и глаз не видно".
Упрек вполне заслуженный. В своем блиндаже смотрюсь в зеркало. Ну и вид! Как у трубочиста, правда, с теми коррективами, что на лице не сажа, а противная серо-коричневая пыль.
Моюсь и иду к разведчикам. Совещаюсь с группой захвата и с группой отвлечения. Особенно с первой. Ведь ее положение рискованное. Разговариваю и думаю: "А план-то мой не железный. Тысячи неожиданностей, которых не предугадать. Человек, оказавшись в бою, не станет слепо следовать инструкции".
Наконец совещание окончено. Крепко пожимаю руку разведчикам и чувствую себя виноватым. Мое-то место в тылу.
Вернулся к себе. Лег на холодные - как мне казалось, удивительно мягкие - доски нар. Впереди трудное дело, хотя бы полчаса отдохнуть. Однако не успел закрыть глаза, зовут:
- НО-2, к командиру дивизии.
Это меня. На фронтовом языке я не Владимир Евгеньевич Ленчевский, а НО-2, начальник второго отделения штаба дивизии. Так меня называют при исполнении служебных обязанностей. И очень хорошо, что так называют. Владимир Евгеньевич смертен, а НО-2 бессмертен. Исчезнет один, его сменит другой, и глаза дивизии будут смотреть.
Быстро вскакиваю. Усталости как не бывало. Минута отдыха несколько восстановила силы. У Гуртьева сидит начпрод.
- Чем снабдили разведчиков? - спрашивает командир дивизии.
Я не понимаю вопроса. У них как будто есть и автоматы, и диски.
- Всем, товарищ полковник, - отвечаю.
Комдив хмурится:
- А едой снабдили? Что они взяли с собой?
Невольно краснею. Забыл.
- Я приказал начальнику продовольственно-фуражного снабжения выдать им колбасы и консервы. Немедленно доставьте все это на место, - приказывает полковник.
Майор, начпрод, дает мне большой пакет.
- Сейчас отнесу, - отвечаю, но Гуртьев еще больше хмурится.
- Глупости, - бросает он. - Поручите связному.
И невольно поражаешься, как это полковник успевает все время учить меня, думать за меня. Порой верится, разведчики в центре внимания комдива, кроме нас, он никем не интересуется. Впоследствии не раз командиры полков и начальники отделений штаба дивизии думали подобное. Им тоже казалось, что Гуртьев только ими, только их работой и интересуется, что лишь они в центре его внимания.
Возвращаюсь в штольню и неожиданно замечаю: уже сумерки, а раз так, пора спешить на передовую.
Снова долгий путь к переднему краю. КП комбата находится в подвале полуразрушенного дома. Оборудован он неплохо. В углу - кровать с пружинным матрасом, стол, стулья. Дивишься и мысленно хвалишь горбоносого хозяина. Он умно поступает, стараясь обосноваться с комфортом. Тут привлекают внимание фотографии каких-то ребятишек на стенах. Неужели его дети?
Перехватив мой взгляд, капитан ласково улыбнулся:
- Наверху взял. Смотришь на личики этих ребят и согреваешься. У меня ведь в Казани свои остались.
- Верно, верно, капитан. Легче на душе, когда видишь веселенькие детские мордашки.
Объясняю задачу. Капитан хмурится.
- Значит, уступить дом, но так, чтобы через час отбить, - ворчит он.
Нетрудно понять его досаду. Вчера брали, а сегодня отдавать.
- А когда отойдете, не давайте ни минуты покоя.
Он снова хмурится. Легко мне командовать, а ему мой поиск стоит людей, боевых товарищей.
По-мышиному тонко, но пронзительно зуммерит телефон. Комбат резко берет трубку.
- Что атакуют? - хриплым, сердитым голосом спрашивает он. - Кого? Гогоберидзе? Вот беда, - и злобно: - Отходите, немедленно отходите. Постреляйте и возвращайтесь во вчерашние окопы.
- Немцы нажимают на Г-образный дом, - поясняет он.
- И прекрасно, - вырвалось у меня.
- Нечего сказать - "прекрасно". Гогоберидзе убит! - кричит комбат, негодующе глядя на меня.
Гогоберидзе… Перед глазами возникает знакомый сержант-кавказец, но лица его уже не помню. И становится стыдно, как это я забыл.
- Но мы бы так не сдали домину, - продолжал комбат.
В голосе его звучит укоризна: знаем, мол, ваши штабные штучки. Впрочем, он ведет себя как гостеприимный хозяин. Приказывает подать ужин, и, конечно, с водкой. Очень хочется выпить - весть о смерти Гогоберидзе тяжело легла на душу.
- Помянем покойника, - говорит комбат, разливая водку.
Я отказался. Мой хозяин мрачнеет. Думает, верно, рисуюсь. Мрачнеет, но и сам не пьет. Ужинаем молча и расходимся. Я на наблюдательный пункт, он в роты.
На НП начальник штаба полка капитан Дятленко спорит с командиром из артиллерийского полка. Дятленко просит дать огонька, артиллерист отказывается, уверяя, что уже истрачен один боекомплект, надо беречь снаряды: когда подвезут новые через Волгу - неведомо, а так можно и ни с чем остаться. Я вмешиваюсь, и это решает спор в пользу начальника штаба. Артиллерист сердито кричит по телефону. Как рачительный хозяйственник, он бережет каждый снаряд, зная, что огонек всегда пригодится, а пехотинцев считает страшными транжирами.
Вот заговорила наша артиллерия, и стала легче. Словно близкий друг к тебе подошел на помощь.
С удовольствием вслушиваюсь в четкие, хорошо согласованные залпы.
- Молодцы, - хвалит капитан Дятленко.
Командир-артиллерист польщен, но все еще дуется:
- Целый боевой комплект можно эдак выбухать, не следовало бы, не следовало!
Артиллерийская дуэль вступает в свои права. Уже заговорили немцы. Снаряды ложатся почти у самого НП.
Начальник штаба приник к телефону. Дятленко в восторге. Здорово повезло. Артиллерийский налет помогает решить кучу неотложных, давно задуманных задач. Он приказывает второму батальону отбить лишний десяток метров, территории завода. Капитан на кого-то кричит, кому-то доказывает. Бесконечно пищит телефон.
"Левый сын" - так на фронтовом языке назван второй батальон - продвинулся, и начштаба идет туда.
"И отлично, что продвинулся", - решаю я. Теперь немцам в Г-образном доме не до осмотра помещения. Наблюдатели их наверняка торопятся. Раз наши атакуют соседа, значит, могут и тут наступать. Сижу в блиндаже и представляю себе, как крадутся мои разведчики из подземелья, как они выползают из колодца. Впрочем, ловлю себя на мысли, еще рано, часы показывают лишь 23 часа 30 минут.
- Может, хватит, - умоляет артиллерист. Он в уме подсчитал все выпущенные снаряды, подвел итоги и злится.
- Еще минуту, - теперь уже умоляю я и говорю это ему каким-то извиняющимся тоном.
- Минуту, - вздыхает артиллерист. - В минуту сколько выпущено будет снарядов. - И он, вероятно, снова сердито подсчитывает и подсчитывает.
А я думаю об Ахметдинове. Сейчас этот татарин мне дороже всех в мире.
Вдруг грохот. Вернее, даже не грохот, а словно что-то черное упало на землю. Страшное, ни с чем не сравнимое. Смерть? Нет, что-то похуже. Падаю, и чудится - конец. Становится очень холодно. А тело обдувает горячий песчаный вихрь. Первое, что приходит в голову, - жив. Необычайно радостно это открытие. Стараюсь угадать, что случилось. Встаю не сразу и робко. В душе отвратительный, спирающий дыхание ужас. Затем радость, буйная, почти ребячья. Даже и не ранен. А вокруг все разворочено. Теперь уже не думаешь о себе. Рядом хрипит командир-артиллерист. Застонал и кто-то еще… Я пытаюсь помочь, но боюсь неумелыми руками причинить боль.
Минута-другая удивительной суеты, и все становится на свое место. Какие-то ловкие, внезапно появившиеся откуда-то санитары уносит раненых. Связисты деловито чинят поврежденную линию. Еще немного, и зуммерит телефон. Спрашивает Гуртьев, вездесущий комдив узнал о нашем несчастье. Мне нехорошо: спина потная и руки дрожат. Впрочем, голос Гуртьева успокаивает.
Но здесь нельзя оставаться. Мы переходим в соседние развалины. Не идем, а крадемся. Над головой светло - ракеты. Проклятые ракеты!
Близко стрельба. Несильная, но частая, значит, батальон атакует. Смотрю на часы - 24.00. Тут вспоминаю, наступило время встречи с разведчиками.
И снова вражеский налет. Падаю, встаю, снова падаю, снова бегу. Страх заменила досада - фрицы мешают добраться. Я сержусь, именно сержусь, потому что мне препятствуют продвигаться вперед. Внезапно гитлеровцы умолкают. Почему? Их накрыла действующая с левого берега артиллерия и "катюши". Наши любимые "катюши"! Артиллерия с левого берега! Если б не она, нам бы не удержаться здесь. Сколько раз мы благодарили этих умных наводчиков, которые из-за Волги помогали нам.
Наконец белый, особенно белый при свете ракет, домик, у которого назначена встреча с разведчиками. Домик цел, он поэтому и бросается в глаза. И вдруг я вижу Ахметдинова, ползущего с вражеской стороны, за ним еще двоих. Я подбегаю, мы падаем в какой-то ров, там можно и поговорить.
- Неудача, - шепчет старший сержант, - напали, а они - стрелять. Сопротивлялись, ни одного живого не взяли.
Неудача. Значит, усилия напрасны. И вспомнился убитый артиллерист, недовольный, что слишком щедро стрелял. Вот бы он сейчас ругался…
Медленно, теперь уже без особых предосторожностей спускаемся вниз. С Волги дует. На нам не до этого, не до личных переживаний. Состояние угнетенное. Стараемся продумать, как следовало поступить. Вина-то моя. Неверно расставил силы. Может, людей мало? Командир всегда виноват.
Перед докладом Гуртьеву расспрашиваю участников поиска. В блиндаже разведчиков уныло коптит светильник в гильзе. Ребята не спят. Вероятно, угадали по нашим лицам о неудаче и молчат, но молчат особенно угрюмо. А я снова переживаю свою вину.
Ахметдинов рассказывает, как выползали из колодца, как поднимались по этажам, как сбросили в лестничную клетку зазевавшегося автоматчика, как дрались в комнате и, наконец…
- Я взял у убитых фрицев солдатские книжки, вот, - и кладет на стол несколько длинных картонных тетрадок - удостоверений.
Разворачиваю одну, читаю фамилию обер-фельдфебеля пехоты, в другой - фамилию солдата, в третьей - тоже солдата, и вдруг… Затянутый в кожаный футляр офицерский документ, я едва не вскрикиваю: удостоверение офицера-танкиста Пауля Егера. На НП сидел фашистский разведчик, танкист. Мои уже догадались: дело успешное, а я бегу к Гуртьеву. Трудно передать мое ликование. Значит, жертвы не напрасны. Поиск оправдал себя. Командир дивизии слушает внимательно. Лицо у него сейчас очень сосредоточенное.
- Так, так, - констатирует он, - наши подозрения верны, - и удовлетворенно улыбнулся.
Гуртьев своеобразный комдив. Он много берет на себя. Он любит многое делать сам, но в штабную работу полковник не вмешивается.
В блиндаже начальника штаба мы обсудили план, как уточнить данные разведки, как разгадать замысел врага.
…Настала ночь. Какая по счету, не помню. Сутки слились друг с другом. Они терялись, сдваивались, полные утомления и тревог.
Я работал. Вопрос, который меня тревожил, дергал нервы, не находилось ответа. А разведчик не имеет права попадать в тупик. Между тем как объяснить загадку? Против нас уже который день находится некий таинственный запасный батальон. Он вступил в бой с первых же дней. Мой предшественник подробно о нем докладывал. Озадачивало одно: почему запасный батальон будто бессмертный? Меняются полки, дивизии, а ему хоть бы что.
Но как ответить на вопрос, раз нет пленных! Их становится брать все труднее и труднее. И вот пытаюсь поговорить с мертвыми. Читатель, наверное, подумает: игра в метафизику. Спятил, окончательно спятил капитан в норе гуртьевской штольни!
Нет, не спятил, но мертвых я заговорить заставил. В остальном помогли бойцы. Начальник разведотдела армии подсказал мне верное решение вопроса, сам бы я ни за что не додумался. Сибиряки нашей дивизии умные, понимающие ребята. Они охотятся за врагами по-таежному и, когда не удается захватить живьем фашистского зверя, отбирают у убитых документы. Их письма и солдатские книжки несут ко мне. Они тоже могут объяснить многое. Письма убитых рассказывают не только о настроениях солдат противника, не только о их личных делах, но и дают сведения тактического характера. Прочитываю одно письмо за другим и стараюсь ориентироваться в обстановке.
Вот наследство ефрейтора Ганса Коха. Кох - статный, красивый мужчина с умным продолговатым лицом, таков он на семейном фотоснимке, найденном в бумажнике. Он нижний чин таинственного запасного батальона. Но дело не во внешности, а в его письмах. В них много личного, интимного, много даже законной тоски по жене, детям, родному дому. Затем - типичная для солдат 6-й армии воинственная истерия, обещание штурмовать… Сибирь. Но это в первом письме, во втором, тоже неотправленном, уже другая песня, в нем жалобы на трудности жизни, вздохи и сетования в ужасно безводной степи. Степи, где негде напиться, не из чего развести костер.
Ого! У нас в Сталинграде как будто подобной пустыней не пахнет. Быстро переворачиваю страницу, чтобы узнать, когда датировано письмо, - совсем недавно. Убитый гитлеровец его написал лишь три дня назад.
Читаю письмо другого солдата, свежее письмо, и в нем снова степь. Вывод напрашивается сам собой. Часть батальона воевала где-нибудь под Котлубанью и ее только что перебросили сюда. Напрашивается и другой вывод. Запасный батальон - фикция, маневренная группа. Может, в него целую дивизию спрятали хитрые фашистские стратеги. Читаю следующее письмо - то же самое. Даже руки дрожат. Наконец открыты тайны пресловутого запасного батальона! Значит, проговорились мертвецы. Отлично!
Наверху бомбят. Настойчивый прерывистый гул долетел даже сюда. Временами земля дрожит от близких разрывов.
Вдруг - оглушительный треск и темнота. Взрывной волной опрокинуло гильзы. Штольня наполняется пылью, едкой, противной, заползающей в горло, в легкие. И сразу мысль: обвалился потолок. В коридоре суматоха, кто-то бегает, кто-то кричит.
- Засыпало! - раздается голос.
Да, это страшно. К такому мы не привыкли. Воевать - одно, а вот вдруг очутиться живым в могиле - другое. И люди, не боящиеся никакого черта, бледнеют. Начинается паника. Я сам чувствую, как холодный, отвратительный пот ползет по спине. Хочется бежать, но куда? Вокруг темнота и много песка, который сыплется с потолка.
- Прошу товарищей не сходить с мест. Спокойствие! Ждите моих указаний.
Это сказал Гуртьев. И - суматоха стихает.
- Товарищ полковник, разрешите приступить к самооткапыванию! - доносится голос командира взвода связи Хамицкого.
- А чем?
- Руками.
- Отставить. Кустарщина, - решает командир дивизии. - Откопают нас.
Он говорит так спокойно, что становится неловко за собственные тревоги. Конечно, откопают. Вот еще, нашел из-за чего впадать в панику. Очень стыдно!
Действительно, вскоре из соседнего блиндажа донеслись стуки ударов киркой. Еще несколько минут, и чувствуем волну свежего воздуха.
- Живы? - доносится вопрос оттуда, с "воли".
- Конечно, - за всех отвечает Гуртьев.