Зажгли свет. Потянулись к месту, где землю пробила бомба. Она разорвалась против блиндажа командира дивизии. Там все раскидано - карты, табуретки, книги.
Гуртьев улыбается, но его левая рука повисла как плеть. Лицо покрылось мелкими кровоточащими ранками. Врач кидается к полковнику.
- Займитесь более тяжелыми, я потом, - приказывает Гуртьев.
И это не рисовка, это строгий приказ, которого нельзя ослушаться, и врач подчиняется. Лишь после он оказывает комдиву медицинскую помощь. Еще полчаса, и штаб работает по-старому: снова зуммерит телефон, снова бегают по штольне связные, снова жизнь входит в свою колею.
Я позволю себе сделать небольшое отступление, рассказать еще об одном подобном эпизоде.
В конце сентября КП полка майора Кушнарева был атакован двумя батальонами гитлеровцев. Фашисты прорвались внезапно. Впрочем, сделать это было не так уж трудно. КП находился вблизи переднего края, а передний край охраняло совсем небольшое число защитников. В КП в эту минуту находился сам Кушнарев, его начальник штаба капитан Дятленко и человек двадцать пять бойцов и командиров. Они имели два станковых, три ручных пулемета и автоматы.
Начался неравный бой. Гитлеровцы наседали. Атака следовала за атакой, но победить они не могли. После каждой атаки на месте схватки оставались десятки трупов убитых фашистов. Ночью Кушнарев и Дятленко во главе своих бойцов сделали попытку вырваться из окружения, но из этого ничего не вышло.
Что делать? Завтра противник подтянет танки.
Выручил помощник начальника штаба полка по разведке старший лейтенант Афиногенов. КП размещался в одном из заводских цехов. Обследовав помещение, Афиногенов обнаружил туннель, уходивший к нашей передовой. Времени исследовать туннель не было. Решили рискнуть.
- Ну что ж, Афиногенов, попытаем счастье, под землей не страшнее, чем на земле, - сказал майор и приказал спускаться в темную бетонированную трубу, в которую с трудом могло протиснуться два идущих рядом человека.
Необычайное путешествие началось. Оно продолжалось недолго. Шагов через пятьсот туннель кончался. Впереди был завал, сделанный упавшей в этом месте фугаской.
Что делать? Вернуться?
- Раскопать, - приказал идущий впереди Кушнарев.
Выполнить приказ оказалось очень трудно. Ни у кого не было лопат. Копали ножами. Дело двигалось медленно. Миновал час, затем другой.
Внезапно раздались выстрелы.
- Немцы, - подойдя к Дятленко, сообщил Афиногенов.
- Уничтожить, - ответил начальник штаба.
В черной бетонированной норе завязался бой. Первая группа гитлеровцев была истреблена. Вскоре подошла другая. Фашисты наседали, но советским воинам повезло. Туннель шел зигзагами. Простреливать его оказалось невозможным. Немцы продолжали свои атаки, но защитники туннеля их отражали.
- Сдавайтесь, вы погибли! - кричали немцы, но в ответ получали лишь пули.
Тогда гитлеровцы поставили перед входом в туннель танк. Под землю полетели снаряды.
Убедившись, что танк ничего не может сделать, немцы положили взрывчатку и завалили вход в туннель. Но если фашисты оставили советских солдат в покое, то у них появился не менее страшный враг: воздуха не хватало, люди начали задыхаться. Кое-кто терял сознание, но работа по раскопке продолжалась.
Сутки сменились другими, воздуха стало еще меньше. Люди выбивались из сил.
На третьи сутки парторг полка Кошкарев прошептал:
- Товарищи, смотрите, свет!
И правда, впереди виднелось небольшое отверстие. Свежий воздух! С каким восторгом вдыхали его изможденные люди! Еще час напряженных усилий - и небольшой лаз сделан. Двинулись дальше. Дошли до места, где бетонированный коридор раздваивается. Пошли направо: так, думалось, можно вернее пробраться к нашей передовой. Двигались час, долгий час, но он не казался уже таким тяжелым. Дышать-то можно было!
И вдруг новая неудача - пол залит мазутом. Вначале на это не обратили внимания. Брели вперед. Но мазута все больше и больше. Он доходил до колена, а затем до пояса.
- Назад…
Дойдя до развилки, двинулись налево. Еще час утомительной ходьбы и - лаз. Но куда он ведет?
Первым вышел Афиногенов.
Раздались выстрелы. Афиногенов упал, но остальные прорвались вперед, к главной конторе завода, и заняли там оборону.
…Но продолжим мой рассказ. Вскоре после истории с завалом штольни я был послан в штаб армии для подбора разведчиков. Штаб находился на левом берегу Волги.
Со стороны кажется, до Красной Слободы рукой подать, она ведь всего лишь на том берегу Волги, а попробуй пройди! Переправу обстреливали и бомбили. Мины и фугаски падали непрерывно. По старой фронтовой привычке хочется залечь, а куда, в воду? К тому же чудится, что фашистский наблюдатель следит именно за каждым твоим шагом. И метко, проклятый, лупит. Вот в двадцати шагах мина разворотила понтон. Группа бойцов-пешеходов шарахнулась в сторону и оказалась в Волге. Мне удалось удержаться за веревочные перила.
- Сюда, товарищ капитан, сюда, - говорит мне оказавшийся рядом понтонник и как ни в чем не бывало ведет меня по остаткам проложенных под водою досок.
Переправа буквально кипела в фонтанах от падающих мин. Переживаешь постыдную беспомощность, но понтонники ведут себя как настоящие герои, они все время работают: то подводят запасные понтоны, то ремонтируют поврежденные; они слишком заняты, чтобы обращать внимание на обстрел.
Часа через два мокрый, продрогший, я в Красной Слободе. Врываюсь в первый попавшийся дом, или, вернее, подвал. Там живут местные люди.
Приняли меня хорошо. Гостеприимная старушка разрешает переобуться и взамен моих мокрых портянок дает сухие. Портянки - главное для солдата, теперь я могу спокойно продолжать путь. Но на минуту невольно останавливаюсь в дверях. То, что вижу, поражает: петушок, небольшой, белый, совсем довоенного вида. Я смотрю на него как на некую диковинку, словно эта птица какого-нибудь третичного периода, словно петушок - живое ископаемое. Ничего не поделаешь - отвык!
А бабушка жалуется:
- И зачем не курочка, снесла бы яичко, а этот живет дармоедом.
А в словах ласка: любит, видно, старушка своего нахлебника, сильно любит. Впрочем, и я тоже чувствую к нему симпатию и, найдя в кармане кусок хлеба, дарю его петушку.
Через час приятной прогулки, совсем необычной после овеянных пороховым дымом руин Сталинграда, вхожу в небольшую деревушку и с завистью поглядываю на ее обитателей. Счастливцы, спят, верно, с большим комфортом. Правда, снаряды долетают и сюда, да что они, разве вспомнишь о них, лежа на теплом полу жилого дома! Сколько мы в штольне шутили на эту тему, уверяя, что лучше такой жизни, как на полу ничего в мире нет.
Но и здесь люди живут своеобразно. Хозяйки варят обед для военных и вообще всячески заботятся о своих постояльцах. Они трогательно, ласково относятся к ним. Сразу чувствуешь, фронт и тыл соединились воедино.
Вот подошла женщина, еще молодая, но с утомленным, посеревшим лицом. Посмотрела на меня, покачала головой и вдруг сказала:
- Товарищ командир, не постирать ли вам бельишко? Думается, с передовой вы.
Я знаю, она рада услужить человеку с того берега сражающейся Волги, но, хотя предложение более чем кстати, времени у меня нет.
- А как там, скоро отгоните фрицев? - затем спрашивает она меня. В ее глазах вера в то, что мы победим.
- Скоро, скоро, - говорю я. Я тоже не сомневаюсь, не сегодня-завтра побегут немцы, и не только побегут, не только уйдут с нашей земли, но и наступит день, когда мы, защитники Сталинграда, увидим логово зверя - Берлин.
- Вот и я тоже говорю, - обрадовалась женщина. - Начальство нас хочет эвакуировать, а я ни в какую. К чему? Долго фриц не выдержит, да и польза от нас есть. Мужчина, что ни говори, без женской руки лада себе не даст. А у меня восемь стоят.
Она улыбнулась мне, как родному, и медленно свернула в ближайший переулок..
Но, оказывается, отдел, в который я направлен, расположен в другой деревушке. Иду туда.
Дорога вьется среди зарослей невысоких кустарников, ничего здесь нет особенно прекрасного, но я переполнен туристскими впечатлениями. Воспринимаю все по-новому, словно родился вчера. С любопытством рассматриваю желтоватый, осенний убор кустарников, с интересом слежу за их жизнью.
Новая деревушка, совсем крохотная, заполненная войсками. В одном из домиков меня встречает пожилой полковник со смуглым, очень утомленным лицом.
Заговорили о танках. Полковник нахмурился и посмотрел на карту.
- Да, - наконец заявил он, - вопрос необходимо немедленно выяснить, но как?
И снова задумался, а затем тихо:
- Я дам вам двух товарищей, они проникнут в фашистский тыл.
За словами последовал длительный детализированный инструктаж, как перебросить разведчиц, как руководить ими.
Еще полчаса беседы, и традиционное, чудесное, чисто фронтовое слово - отдыхайте.
Лишь тот, кто пережил гнетущее утомление передовой, поймет, как прекрасно снять сапоги, лечь на койку и закрыть глаза. И через минуту в комнате полковника я падаю на покрытый плащ-палаткой топчан и мгновенно проваливаюсь в сон. Приятный сон. Перед глазами солнечная, летняя Москва, Тверской бульвар. Девушки продают эскимо. Удивительно древние старушки греются на скамейках. Но - такова уж традиция тех дней - даже в сновидениях война. Падают мины, свистят снаряды. Просыпаюсь, но не успеваю закрыть глаза - снова та же война, отвратительно скрипит шестиствольный миномет, и начинается старое. Какая мука!
Ночью будят. Возвращаюсь в кабинет начальника разведотдела. Полковник по-прежнему работает за столом, а перед ним сидит худенькая, бледнолицая девушка в солдатской гимнастерке.
- Познакомьтесь, поговорите, а я пойду отдыхать, - сказал полковник и посмотрел на часы, я машинально сделал то же.
- Ого, полпятого!
Смотрю на девушку, стараюсь получше изучить ее. А она то и дело проводит рукой по шее, - видно, воротник тесен. Милая девушка. Лицо ласковое. Из-под пилотки выбивается золотистый локон. Большие карие глаза смотрят вопросительно.
Я думаю: разве такая годится? Разве это хрупкое существо может проникнуть в немецкий тыл? Становится стыдно за себя, сильного, здорового.
Но… надо начинать разговор.
- Вас как зовут? - спрашиваю.
- Нина.
- Сколько вам лет?
Ее длинные ресницы опускаются, щеки краснеют.
- Девятнадцать, - отвечает она совсем тихо.
"Эх, девочка, девочка, даже схитрить толком не умеет, а хочет в разведке служить", - проносится мысль.
- Ну хорошо, предположим, что девятнадцать, - говорю я, сознавая, что разговор не получается, идет не по-деловому, глупо. Беру себя в руки…
- Вам говорили о задании?
Она сразу же становится серьезной, глаза - строгими.
- Да, в общих чертах.
Это "в общих чертах" сказано суровым тоном. Однако мне надо основательно познакомиться с ней, и я начинаю.
- А может быть, в санбат, - рекомендую я мягко. - Почти все медработники нашей дивизии орденоносцы и медалисты.
- Зачем же в медсанбат? - возразила она. - Ведь у меня направление не к дивизионному врачу.
Слова произнесены твердо, нет, у девушки крепкий характер.
- Садитесь, Нина, - говорю я примирительно, - рассказывайте, где служили, что делали.
Ее губы обиженно сжаты. Еще заплачет.
- А разведчица из вас получится?.. - откровенно спрашиваю я.
Полковник советовал перепроверить товарища, поговорить серьезно. Но выполню ли я его указание? Нина как будто обиделась. Она хмурится. Хватит, мол, болтать. Да, такая не побоится. Это радует. Человек должен идти в лагерь врага без колебаний. Впереди слишком много неожиданностей, слишком большой экзамен воли.
- Ладно, - говорю, - перейдем к делу.
* * *
Слова растапливают ледок. Нина улыбается, и ее большие темно-карие глаза блестят. Она рассказала о себе просто, подробно.
…Школу разбомбили, дом разрушили. Отец, старый большевик, умер задолго до войны. Мать убило фугаской. Девушка пошла в военкомат. Не без труда ей удалось упросить комиссара дать приказ о зачислении в противовоздушную оборону. И вот первая тревожная ночь на крыше большого незнакомого дома. Пронзительные звуки сирен. Белые, рассекающие черное небо мечи прожекторов и тягостный, непрерывный гул самолетов.
Стучат зенитки. "Юнкерсы" сбрасывают осветительные бомбы. Кажется, кто-то подвесил над домами эти зловещие светильники. В их слепящем оранжевом свете все окружающее становится каким-то призрачным, ненастоящим. Потом - нарастающий вой сброшенных бомб. Хочется сжаться в комочек, ничего не видеть… Но нельзя… Где-то почти рядом грохает взрыв. Дом вздрагивает, словно собираясь развалиться на части. Звенят выбитые стекла. И вот на другом конце крыши что-то вспыхивает. Зажигательная… Нина стремительно бросается туда. Ловко орудует щипцами. Минута - и бомба обезврежена. А дальше работа в госпитале. Долгие бессонные ночи у изголовья раненых. Но враг подошел к родному городу. Бои уже на южной окраине - в Ельшанке. Снаряды рвутся в районе вокзала. Санитарные поезда сюда больше не приходят. Надо искать новое применение своим силам.
Где? Да, конечно, там, где больше опасности. Почему? Ответ ясен. Сталинградская комсомолка видит свое место в борьбе на самом трудном участке. Нина-разведчица готовится к самому опасному.
- Ну что ж, Нина, - говорю я, - давайте договоримся.
- Товарищ капитан, - порывисто произносит она, - честное комсомольское, доверие оправдаю.
Утром меня познакомили с Тоней, Нининой напарницей. Тоня кажется совсем девочкой, но это-только первое впечатление. Когда она говорит о предстоящей работе, чувствуешь: такой можно верить.
Несколько часов продолжительных деловых, но в то же время и задушевных бесед, и мы возвращаемся назад. Переправа. Испытующе смотрю на спутниц. Не струсят ли? Нет, они спокойно идут среди разрывов бомб и лишь вздрагивают, когда всплески от упавших мин окатывают их с ног до головы.
Ночью в штольне с девушками беседует комдив.
- Ты не боишься попасть в лапы фашистов? - спрашивает он Нину.
- Конечно, боюсь, - отвечает та и, сдвинув брови, добавляет: - Но раз надо, так надо.
- А ты? - спрашивает ее подругу Гуртьев и пристально смотрит ей в глаза.
Тоня выдерживает его взгляд и отвечает:
- Задание выполню.
- Тогда идите сюда, - говорит полковник и подводит их к карте. Он подробно объясняет, как и куда идти, разъясняет задачу.
Слушаю и думаю: а я бы так не смог. Думаю и удивляюсь, как хватает у комдива времени учить меня.
- Помните, лишний шаг, одно неосмотрительное движение - и дело погибло. Время дорого. Опять придется начинать сначала. Продумайте задание до мельчайших мелочей.
Потом мы ужинаем, а может, завтракаем, не разберешь, как назвать такую предрассветную трапезу…
Лил крупный, очень холодный дождь. Он усиливался и переходил в ливень. В землянке образовалась лужа.
- Пора, - приказал по телефону Гуртьев.
Мы вышли к нашей передовой. Тихо. Впрочем, нет, не тихо, сильно шумит вода, но мы не обращаем на это внимание. На войне ухо реагирует на другие, более угрожающие звуки: стрельбу, разрывы снарядов. Ни того, ни другого не слышно, - значит, тихо.
Мы заранее тщательно исследовали проход в подвалах в районе Г-образного дома. Разведчики "братья" Сахно уже побывали здесь. Они проведут девушек.
Как будто все хорошо, но сердце сжимается, когда думаешь, что их ждет.
Крепко пожимаю руки девушкам.
- Желаю удачи, - шепчу.
Они уходят. Еще злее ливень. Кажется, накопленная в тучах вода вся хлынула на землю. Спокойно, не прячась, возвращаюсь в штольню. Когда идешь без предосторожностей, напрямик, путь кажется очень близким. Гуртьев не спит.
- Проводили? - спрашивает он.
- Проводил.
Полковник вздохнул, а затем с благодарностью посмотрел на барометр:
- Молодец, не подвел, дождик-то настоящий!
Новый урок преподал мне командир дивизии. Он учел все, даже погоду.
ВОЛГА ГОРИТ
Погода шалила: то жара, то холод, то неистовый ветер.
На рассвете вышел из штольни и сразу весь съежился. Злющий-презлющий норд-ост продувает насквозь.
- Нет, паря, у нас в Сибири хоть морозики и подскакивают до пятидесяти градусов, а теплее, - пожаловался один связист другому.
Я невольно нахмурился. Воспоминания о минувшей зиме заставили вздрогнуть. В дни отступления мы спали прямо на снегу. С непривычки это казалось чем-то немыслимым, а когда попробовали, выяснилось, можно. Главное, снять шинель, ватник и завернуться в них с головой, освободить ноги из валенок, и, усевшись, можно кое-как дотянуть до рассвета. Правда, утром приходится немало бегать, чтобы хоть немного согреться. Но тогда мытарства своеобразно узаконивались временем года, теперь же еще только октябрь, а холодина жуткая.
Однако через минуту уже не думалось о погоде. В небе загудели самолеты. Сколько их? Старшина Комов досчитал до восьмидесяти и сбился. "Юнкерсы" мчались куда-то на северо-восток, к Дубовке, и там занялись бомбежкой.
Продолжать наблюдение не удалось. Вызвал комдив.
- Что слышно о Нине и ее подруге?
- Пока ничего, товарищ полковник. Вторую ночь мы ходим к месту встречи, но безуспешно. Девушек нет. Что с ними - неизвестно.
Гуртьев насупился.
- Неужели погибли? - прошептали его посиневшие губы, и что-то старческое появилось на его лице. Что именно - не определишь.
- Нет, не может быть, не погибнут, - с внезапно появившейся уверенностью произнес полковник и уже строго: - Ночью произведите поиск. "Язык" необходим. Позор какой, рядом притаились танки, а мы как с завязанными глазами.
- Есть, произвести поиск, - и я вышел из штольни.
К готовившемуся поиску я решил привлечь "братьев" Сахно, хорошо зарекомендовавших себя разведчиков. С ними, кстати сказать, не так давно перед этим произошел забавный случай.
Вскоре после кровопролитного боевого крещения в Сталинграде в дивизию пришло пополнение. Встречал сам Гуртьев, который мне и рассказал историю появления "братьев" в дивизии. Приняв у старшего отряда именной список людей, полковник решил с каждым из солдат познакомиться. Вызывал по алфавиту. Дошла очередь и до Сахно.
- Я, - раздались одновременно два голоса.
- Сахно Александр, - уточнил полковник.
И вновь два голоса. Гуртьев нахмурился и уже более резко прочитал еще раз:
- Сахно Александр Иванович.
- Я, - снова в два голоса.
- Их двое, - наконец пояснил старший отряда.
- Сахно, два шага вперед, шагом марш! - скомандовал комдив.
Перед шеренгой с противоположных флангов, выступило по человеку. С правого - здоровенный детина в фуфайке, которая треснула на непомерно широких плечах. С левого - малыш в полушубке, сидевшем на нем как настоящая сибирская доха, настолько он был ему велик.
- Какого года? - спросил генерал правофлангового.
- Тысяча девятьсот двадцатого, - проговорил великан.
- Тысяча девятьсот одиннадцатого, - проговорил левофланговый.
- Так вы, следовательно, младший? - почти удивленно заметил Гуртьев великану, и с тех пор их так и назвали: высокого - младшим, а маленького - старшим.