Наши пулеметы противник старался подавлять танками. И отнюдь не по соображениям военной тактики. Брать танками окопчики невыгодно. Просто на нашем участке гитлеровцы потеряли терпение. Они шли напролом, лишь бы сломить хребет упрямым сибирякам. Паулюс прекрасно знал, как обескровлены наши части, как мало у нас сил. Вот и решил во что бы то ни стало сбросить 62-ю армию в Волгу, и в первую очередь дивизию Гуртьева. А потому ни техники не жалел противник, ни людей. Чамов решил устроить ловушку, воспользоваться тактическими ошибками врага. Он задумал смелое дело, даже очень смелое. Ведь в случае прорыва отступать некуда, позади Волга…
Утром по фронту полка не стреляли. Молчание это, вероятно, встревожило гитлеровцев. Они едва-едва поддерживали огонь, а вскоре притихли.
Молчание передовой действует одинаково гнетуще на обе стороны. Жутко становится.
- Значит, скоро ударят, - сказал Чамов, поглядывая в стереотрубу, - обязательно ударят, - и губы майора сжались, он весь напрягся, словно самому предстояло отражать атаку.
Вдруг - выстрел. Вначале один, затем другой, затем третий. Это Рябинин, занявший окоп, о котором выше шла речь, открыл огонь.
Невольно представил себе состояние младшего лейтенанта. Нелегко вступать в единоборство с целым полком. А своими выстрелами он как бы приглашал к себе врагов.
Чамов нервничал. Судьбу боя решал вопрос: клюнут ли фашисты на живца? Ударят ли они по окопчику? Если ударят - отлично, иначе дело плохо.
Минута, другая - ничего. Противник притаился, - возможно, он ждет атаки. Чамов не сводит глаз с окопа, а оттуда по-прежнему с интервалом в полминуты: пах, пах, пах…
Теперь бездействие гитлеровцев непереносимо. Чамов покраснел и вытер платком обильно струившийся по лицу пот. А погода нежаркая. Октябрь выдался на редкость холодный, ветер прямо царапает щеки.
Внезапно майор улыбнулся.
- Как? - спросил я его.
- Танки. Два танка ползут на Рябинина.
И началась дикая трескотня. Казалось, вся огневая мощь гитлеровцев обрушилась на засевшего в одиноком окопчике командира. Снаряды так и пашут вокруг.
- Здорово, ни одного прямого попадания, - шепчет майор.
Да разве в прямом попадании дело? Не выдержал, высунулся из своего укрытия. Вижу: танки уже у самого окопа. За танками - гитлеровцы, бегут, кричат.
Заговорили противотанковые ружья. Из-за Волги зарычали "катюши". Танки вспыхнули. Фашисты побежали. Не все, конечно. Человек пятьдесят остались на поле боя. Одни раненными, другие убитыми. Двое просто попадали от страха.
Наша быстрая контратака - и противник отбит. Теперь он притаился у себя на передовой, ожидая нашего наступления.
Я занялся пленными. Один танкист, один пехотинец. Танкист, потерявший дар речи, пехотинец, наоборот, болтливый. Он клянется и божится, что лишь неделю, как прибыл из тыла. А прежде стоял в оккупированной Франции.
- А как во Франции?
- Хорошо. Сытно, спокойно, не то что у вас.
- А как в Германии?
- В Германии… - он озирается по сторонам, как бы кто не подслушал.
- Не бойтесь, агентов гестапо у нас нет.
- В Германии плохо, все устали. Да и не дают жить бомбежки.
Он выглядит обывателем, которому действительно надоела война.
То, что он говорит, возмущает. Значит, и сейчас гитлеровцы свои войска перебросили из Франции. Вот тебе и второй фронт! Вот тебе и боевое содружество! Вспыхивает острая ненависть против "союзников". Что ждут они, чтобы мы… Вспоминается одна из бесед с Гуртьевым: "Просчитаются, черти, ей-богу, просчитаются. Уверены: мы обезножим, а выйдет наоборот, ей-ей, наоборот. Окрепнем от войны, кончим ее в Берлине и придем туда прежде, чем бизнесмены".
"Окончим войну в Берлине" - как успокоительно звучат эти слова даже в сталинградском пекле.
С танкистом труднее. Он долго мямлит невразумительное. К тому же танкист саксонец, и его язык понять нелегко. Меня же интересует, чем окончился наш артиллерийский налет на Красные казармы, много ли машин выведено из строя.
- Ладно, - решаю, - договоримся на КП.
"Братья" Сахно ведут пленных вниз, к штольне. Танкист не на шутку испугался. Верно, думает: помолчишь, помолчишь - и расстреляют.
- Господин капитан, господин капитан, - слышу я его истошный крик, - я буду говорить.
Я не отвечаю. Пусть себе трусит. У входа в штольню спрашиваю:
- Ну как, будешь говорить?
- Буду, господин капитан.
Допрос оживляется. Узнаю: дивизия потеряла четверть своих машин.
- А настроение солдат?
В ответ полное досады подергивание плечами:
- Какое там настроение. Обещали легкий поход, увеселительную прогулку, а тут, пожалуйста. Сталинград - город смерти.
Верю, жалоба искренняя. Обманули, подло обманули бандита. Посулили безопасный грабеж, а вместо мешка добычи - решетка.
Докладываю Гуртьеву. Тот весело кивает головой и звонит Чуйкову. Судя по ответам, вижу: командарм тоже доволен.
- Спасибо, - говорит комдив.
Невольно пожимаю плечами:
- За что? Идея-то чамовская.
- За то, что сумели заставить говорить пленных. Для нас очень важно знать, что думает враг. Не только сам Гитлер, а его подданные. Знать, наступил ли тот роковой перелом, который решает судьбу войны.
- А вы предполагаете, что наступил? - спрашиваю я комдива.
- Конечно наступил. Танкист законно разочарован: обещали и надули, и не только надули, а и в плен сдали.
Через час идем на наблюдательный пункт. По пути попадаем под минометный налет. Все падаем: мы - быстро, а Гуртьев - медленно, нехотя.
Когда встаем, замечаю:
- Нельзя так, товарищ полковник, убить вас могут.
- Не убьют, - уверяет он и тихо, мне одному: - Бойцы должны верить, что их командир ничего не боится. Авторитет начальника должен стоять на недосягаемой высоте. А вы думаете, я лишен страха? Нет, конечно. Главное, уметь владеть собой.
День проходит в заботах, в беготне, вечером иду на КП штаба армии.
В разведотделе на меня сердиты. Так уж испокон веков заведено. Я сержусь на начальников разведки полков, считая, что они мало берут "языков", и искренне сержусь, ведь кому-кому, а полковым легче просочиться в расположение врага; в штабе армии те же претензии предъявляют мне, а в разведотделе фронта наверняка недовольны разведотделом армии. Это понятно. В нашем деле не всегда удается действовать достаточно хорошо. Впрочем, на "хорошо" мне не дотянуть: людей нет. Сейчас в разведроте осталось пять человек. Остальные либо погибли, либо ранены. Несмотря на строжайшие приказы, "глаза дивизии" воюют, иначе невозможно. Передовая превратилась в нечто весьма условное. Чем больше редеет в ротах, тем легче просочиться гитлеровцам. На обычном языке войны это означает: противник имеет все условия для истребления переднего края.
Как бы не так, истребить не удается. Сталинградский солдат особенный. Он воюет за десятерых. Группа в пять - шесть человек, попав в окружение, не впадает в панику, но атакует. Наши солдаты в минуты опасности не теряются, не слабеют, а набирают силы. Вот почему мы держимся, вот почему мы уверены в победе.
* * *
КП штаба армии располагается на таком же расстоянии от противника, как и штабы дивизий, а штабы дивизий лишь на несколько десятков метров дальше командных пунктов полков. От командного пункта полка до наблюдательного пункта батальона тоже полтора десятка метров. Вот и воюй.
Наш разговор в разведотделе армии прерывает связной. Вызывают к начштаба армии.
Генерал-майор Крылов сидит за столом и правит гранки армейской газеты.
- Сейчас освобожусь, а пока садитесь и прочитайте, - говорит он, пододвигая ко мне одну из гранок.
Тут же сидит и командарм Василий Иванович Чуйков.
Ого, что-то совсем новое - устав штурмовых групп. Интересно, очень интересно. В коротких суворовских выражениях новый устав учит технике боя в городе. Учит: ворвавшись в занятый противником дом, если дверь заперта, ломай ее и бросай гранату, увидав немцев, строчи из автомата и т. д.
- Ну как? - спрашивает Чуйков.
- Отлично, как раз то, что надо.
- Тогда спасибо, значит, недаром занимались сочинительством.
И командарм начинает расспрашивать. Отвечаю, в подразделении большие потери.
Мы, то есть работники штадива, в душе уверены, Чуйков скупится, ему ничего не стоит дать нам, скажем, тысячу человек пополнения. Впрочем, о тысяче мы только мечтаем, но сотню-то, другую подкинуть можно.
Василий Иванович слушает и кивает своей большой головой. Ясно, мол, ясно. Затем расспрашивает о немцах.
- Сломалось у них?
- Что сломалось, товарищ генерал-лейтенант? - переспрашиваю я.
- Да воинственное-то настроение. Небось уже не верят в победу?
- Да, как будто сломалось, несомненно сломалось, но мы-то истекаем кровью.
Чуйков не обращает внимания на эти слова. Он разъясняет, какой переворот в боевых действиях создаст организация штурмовых групп.
Ночью возвращаюсь назад. Над КП штаба армии нет осветительных ракет, этим куском берега в районе нефтесиндиката гитлеровцы не интересуются. После конца обороны мне довелось присутствовать при допросе начальника гитлеровской авиации фон Даниэля, сурового вожака фашистских стервятников.
- Разрешите обратиться? - вдруг попросил он.
- Пожалуйста.
- Где стоял в дни боев штаб армии? Конечно, в Красной Слободе?
- Что вы, под нефтесиндикатом.
Каменное лицо фашистского служаки сразу вздрогнуло и покраснело.
- Неужели?! - воскликнул он. - И мы, дураки, не разбомбили берег!
В голосе его прозвучала нескрываемая досада, и от этого он стал каким-то особенно ненавистным.
- Впрочем, многого мы недосмотрели, - проворчал он, - армий ваших недосмотрели, верили: все у вас тут, а за спиной пусто…
…Рассвет. Мы на позициях "хозяйства Кушнарева".
Ясное, пронизанное солнечным светом утро. На небе ни тучки. Тишина. Воздух неподвижен.
Сейчас "антракт". Он длится недолго. Гитлеровцы завтракают, а когда завтракают, то не стреляют. И даже не верится, что через пять - десять минут воздух наполнится грохотом, а снаряды опять начнут перепахивать и без того вспаханную ими землю.
Гуртьев приник к объективу стереотрубы.
- На высоте сто тридцать восемь, обратите внимание, товарищ полковник, появилось два фашистских генерала в парадной форме, - подсказывает наблюдатель лейтенант Разделов.
Комдив долго смотрит, а затем возмущается:
- Нахалы, какие нахалы, ходят, как индюки.
Несколько минут он наблюдает за странным поведением незнакомцев, затем отдает короткое распоряжение артиллеристу. Тот сразу кидается к полевому телефону и кричит команду в трубку.
За дни боев каждый метр территории противника пристрелян. Минута - и снаряды падают на высоту 138. Там рождается песчаный вихрь. И… ничего не видно.
- Однако чем объяснить появление гитлеровцев в парадной форме?
Вопрос задан мне, а я напрасно ломаю голову. Впоследствии выяснилось: в штабе Паулюса принимали приехавших из Берлина гостей, высших офицеров, показывали Сталинград. Туристам не повезло.
Через час - новый сюрприз. Начальник штаба дивизии полковник Тарасов принес взятую у сбитого фашистского летчика карту. Карту Сталинграда. На ней весь город разделен на квадраты, некоторые из которых закрашены в черный цвет. Изучаем. Догадываемся: черные квадраты - это места, уже обработанные фугасками. В штабе Паулюса, видимо, сидят педантичные плановики, стремящиеся добросовестно уничтожить город.
- Значит, каждый уголок на примете, бомбит аккуратно, не растрачивая добро впустую, - констатирует Гуртьев.
Карта пригодилась. Ее передали в штаб армии, и впредь старались размещать склады с боеприпасами и санбаты в местах, затушеванных на карте. Немецкая точность оправдала себя. Разрушенное вторично почти не бомбили.
На следующее утро мы снова с комдивом на НП. Он уже почти окончательно переселился сюда из штольни. Чем меньше в полках народу тем горячее бой. Гуртьев осунулся, но по-прежнему неутомим.
Сейчас, поудобнее усевшись на наблюдательном пункте, полковник следит за горизонтом.
- Смотрите, - говорит он наблюдателю.
Тот пока ничего не видит.
- Да нет же, смотрите, - повторяет он, указывая рукой на южную часть неба.
Через несколько секунд там нарождаются точки, словно мошки. Знаем мы этих мошек!
- Ну и глаза у вас, товарищ полковник, - хвалит наблюдатель.
- Таежные, - бросает Гуртьев, - думаешь, легко белке в глаз попасть? Ого! - восклицает он, согнувшись, сосредоточившись. - Да их больше полусотни.
Бомбардировщики приближаются.
- "Что жизнь твоя", сказал Омар Хайям, Ю-87 - и все летит к чертям, - декламирует оказавшийся поблизости приехавший с того берега Волги корреспондент редакции дивизионной газеты.
- Действительно, к чертям. Но куда же они жалуют?
"Юнкерсы" совсем близко, уже доносится их отвратительный, завывающий гул.
- Соединить меня с Чамовым, - приказывает комдив, угадав направление воздушного удара.
- Майор, птички по вашу душу летят, - сообщает командиру полка Гуртьев и сжато излагает план предстоящих действий.
Заход. Фугаски рвутся в расположении "хозяйства Чамова". Снова заход, снова фугаски.
- Капитан, к Чамову, помогите майору, - приказывает мне комдив.
Так всегда, в опасную минуту штабные работники командируются в полки.
Но одно - отдать приказ, другое - его выполнить. Самолеты сделали заход и ушли, чтобы вернуться снова. В интервалах между налетами надо бежать вперед. Не удалось: у самого полка я принужден залечь. Тут гитлеровцы надели своеобразную шапку-невидимку на свои боевые порядки. Их маскировщики зажгли дымовые шашки. Землю окутали черные тучи.
В окопчике, в котором я очутился, сидели знакомые: сержант Багров, кряжистый, неразговорчивый омич, и ефрейтор Верховов, парикмахер из Красноярска, общительный, веселый.
Спрятавшись в своем укрытии, товарищи беседовали как ни в чем не бывало.
- Снова шутит фриц, и как ему не надоест. Неужели напугать думает? - недоумевал Верховов.
- И напугает, как попадешь в такую темень, - буркнул Багров.
- А ему разве легче? Небось не весело наступать с завязанными глазами, - возражал бывший парикмахер.
- Его больше, нас меньше.
Верховов даже занялся смазыванием рук: пальцы его всегда кровоточили. Старая профессия оставила свой след на их коже, белой, мягкой, совсем не подходящей для нынешних условий.
Но в остальном ефрейтор - уже бывалый воин, понимающий многое.
- Значит, как только дым подойдет к нам, танки бросят, - решил он и, сняв с пояса гранату, положил се около себя.
- Кабы только танки, танки - пустое, пехота…
- Не дойдет, на мины нарвется. Да и не допустят, артналетом накроют. А танки - чепуха.
Разговор обычный, фронтовой. Слушаешь и поражаешься, как хорошо эти два в недавнем прошлом совсем мирных человека освоили военный лексикон и получили представление о технике боя.
Беседу прервали самолеты. Яростно взмыв, они бросились в пике. Я смотрел на фугаску, падавшую, как казалось, прямо на голову, и переживал странное: верилось, твердо верилось, подарок не для меня.
Хрясь, бух. Окопчик основательно присыпало землей.
- Словно из пульверизатора. Смотри, какая мелкая, - как ни в чем не бывало шутил Верховов.
- Спасибо за пульверизатор, - ворчал Багров.
Но в общем ни тот, ни другой не испугались.
Я выскочил было из окопа, решив проползти на КП полка. Куда там! Сразу над самым ухом: "жиг", "жиг", "жиг".
- Нельзя, товарищ капитан, нельзя, убьют насмерть, - рассудительно заметил Багров.
- А мы сейчас, верно, сами в атаку пойдем. Так ведь ловчее. Фриц собрался к нам, а мы ему в грудь, - заметил Верховов.
А дым стелется по земле. Он уже подходил к окопчику, когда бомбардировщики развернулись и снова сбросили свой страшный груз. Черные вихри понеслись по передовой. Разрывы слились в один сплошной грохот. Я сжался в комок, а бойцы продолжали спокойно сидеть.
- Ложиться опасно: если засыпет, не встанешь, - не то в порядке совета, не то с укором заметил мне Багров.
Дым окутал окопчик, и словно опустился черный занавес. Даже небо показалось ночным, заводские трубы и те скрылись.
Вдруг со стороны КП полка взвились веером три красные ракеты.
- Вперед! - раздался крик.
- Вперед! - заревел Багров.
- Вперед! - тонко, фальцетом поддержал его Верховов, и оба исчезли в направлении фашистских окопов.
План Гуртьева - предупредить вражескую атаку своей.
Я бросился на КП полка, к новому КП. Он обосновался в бетонированном подвале. Перемещение произошло быстро.