Приветствую тебя, пустынный уголок,
Приют спокойствия, трудов и вдохновенья…
Кажется, знаешь это даже наизусть, а читать все равно не устаешь. И как странно звучат в наших местах слова: "Приют спокойствия", у нас, где ни на минуту…
Впереди лопается мина. Затем еще одна, но уже сзади.
- Сейчас накроет, скорее! - хватаю за рукав любителя литературы. Мы отбегаем в сторону и падаем. И вовремя: третья мина рвется почти там, где мы только что стояли. Минометный обстрел усиливается.
- Ну, подышали свежим воздухом, теперь можно и до дому, - говорит Хамицкий, возвращаясь в штольню.
На КП, как всегда, по горло работы. У Хамицкого своей, у меня своей. Вчера получил кучу писем, не личных, нет, а немецких, взятых у убитых гитлеровцев. Читаю их внимательно, авось найду что-нибудь интересное. Увы, все обычное, серенькое. Закончив с письмами, иду в блиндаж к разведчикам. Подходя к нему, слышу дружные взрывы смеха, затем слова:
- Ну а с виду они какие, из себя-то?
- А ты газеты до войны читал?
- Ну а как же. Только они приходили к нам с опозданием. Заимка наша очень уж далеко стоит от Красноярска.
- Тогда ты и в самом деле несчастный человек, - прозвенел чей-то третий голос, - в опоздавших газетах ничьих портретов не печатают.
В блиндаже раздался смех и затих.
"Войти или подождать? - колебался я, доставая папиросу. - Оно, конечно, подслушивать нехорошо. Но и войдешь, стеснишь ребят. Подожду чуть".
А в это время кто-то:
- Я-то их, ясное дело, не по газетам, а лично на нашем фронте видел.
Тут уж я догадался. Этот "кто-то" был белобрысым Степановым, который до прибытия в дивизию нес службу при штабе фронта. Безобидный хвастунишка, но такой рассказчик, что, слушая его, порой никак не обнаружишь грани между былью и выдумкой.
- Чего же ты, на специальном поезде встречать их выезжал? И они за ручку с тобой здоровались или как? - раздался голос первого собеседника.
Снова взрыв смеха.
- Не любо, не слушай, а брехать человеку не мешай, - наставительным тоном вмешался Сахно-старший. Я сразу узнал его голос.
- Стою я это в тот день на посту, - продолжал Степанов, - смотрю, а они рано-рано утром выходят из блиндажа. Василевский-то высокий такой, складный, в галифе, а сапоги на нем, я вам скажу, в жизни не видал таких, ну просто загляденье. И когда он их только в такую рань начистить успел! И тут же рядом товарищ Хрущев. Но вот одет во что, ей-ей, не помню. Кажется, в кителе. Глянул кругом, а потом на меня…
- И наверное, тебе сказали: какой герой перед нами, - скороговоркой подхватил первый голос.
Все прыснули. Степанов, когда он сам рассказывал что-нибудь, пусть хоть самое комичное, никогда не смеялся. Опустит вниз глаза и терпеливо ждет, а стихнет смех, спрячутся улыбки у слушателей, он вскинет кверху свои красивые длинные ресницы и как ни в чем не бывало продолжает развивать перед товарищами дальше намеченный им сюжет. Так случилось и сейчас.
- Взгляд у него уж очень памятный. Так и лезет тебе в самое нутро. Такого скоро не забудешь. Только глаза у Хрущева не строгие. У Василевского - куда там, и не подступись. Сплоховал я: на караул им не взял. До сих пор ругаю себя. Видно, из-за ихних взглядов растерялся малость. И чего они на меня смотрели - сам не знаю.
- Наверное, посоветоваться хотели с тобой, как лучше наступать на фрицев, - заговорщическим тоном заявил третий.
Я не стерпел и, тоже улыбаясь, вошел в блиндаж. Все вскочили со своих мест, но смеяться продолжали.
- Здравствуйте, товарищи. Садитесь.
- Товарищ капитан, разрешите за обедом отправиться, - моментально обратился ко мне Степанов, - а то повар предупреждал вчера, если опоздаем еще раз, не даст. - И надо же было быть таким находчивым! Смыться решил.
- Идите, - разрешил я, - но имейте в виду, что мне тоже пришлось быть сегодня невольным слушателем вашего рассказа.
Степанов, чуть покраснев, с котелками выбежал из блиндажа.
Он ушел, и все как-то изменилось в блиндаже: смех исчез, заговорили о деле, о предстоящем поиске.
В дверь постучали.
- Разрешите?
- Пожалуйста!
Вошел Козырьков. И без того немного сгорбленный, он на этот раз выглядел настоящим стариком. Руки, когда он не стоял по стойке "смирно", висели точно плети.
- Что с вами, Козырьков? - удивился я.
- Ничего, ходил по заданию, неудачно. Перед товарищами стыдно. Можно было бы и не стрелять… Я сам знаю. Поторопился. Немец-то перебегал к нам. Не обдумал… Но, - он весь подался вперед, ноздри у него расширились, а с губ, казалось, так и не может сорваться то, что он хочет сказать, они чуть вздрагивали, - верьте мне, я не подведу.
После такого заверения мне оставалось про себя закончить его мысль: "Вот честное пионерское". Зато от сердца сразу отлегло. Раз человек так сильно переживает свой промах, в следующий раз он ни за что не ошибется.
- А это что у вас? - спросил я, взглянув на его руки.
Козырьков протянул мне большую тетрадь в кожаном переплете.
- Хорошо, оставьте. Можете идти.
Передо мной лежал дневник одного из незадачливых гитлеровских вояк. Среди записей с подробным описанием зверских расстрелов советских людей по маршруту движения 294-й пехотной дивизии встречались даты, связанные с наступлением этого соединения на Сталинград.
"18.8.42. Вот и Калач. По-русски это хлеб. Значит, хлебный город. Хорошо. Сталинград встречает нас хлебом. Фюрер никогда не обманет. Конечно, мы у Калача несли потери, но что поделаешь? В конце концов, земля должна удобряться хотя бы периодическими войнами. Славян на мой век хватит. Слава богу - жив я.
28.8. Мы подошли вплотную к Сталинграду. Что за чертовы степи! Песок ест глаза. Говорят, дивизию бросят на главное направление. Идиотство. В Бордо мы тоже оказались в авангарде и из-за этого потеряли целых десять человек. Почему же и теперь очередная десятка должна погибнуть?
1.9. Сегодня отправил Элизе сразу три посылки. Генрих отдал мне свой квиток. Второй взял у Фридриха. Он ему на том свете все равно не нужен. Жаль, что прекратили отпуска. У меня уже организовано столько чемоданов, что приходится распределять их по друзьям. Не дай бог, если кого-нибудь из них убьют.
15.9. Мы у так называемого Мамаева кургана. Вокруг творится ужасное. Это уже не курган, а кладбище. Красным здесь капут. Где-то я читал, что Наполеон перед Москвой тоже стоял на какой-то возвышенности. Ему не посчастливилось. Но ведь тогда не было фюрера! Хайль Гитлер! Германская машина работает бесперебойно…
28.9. Проклятые штабисты! Неучи! Боже мой, что происходит! Где же благоразумие? Нас давно пора отвести назад.
30.9. Фюрер обещал Сталинград. Когда-то он говорил, что Германия и Австрия - это одно и то же. Так и вышло. Потом он бросил свой взгляд на Европу. И мы покорили ее. Но откуда у русских столько артиллерии? Говорили, что она разбита…
1.10. Странно, почему-то топчемся на одном месте. А на этом несчастном кургане снова красный флаг… Настойчиво утверждают, что перед нами новое укрепление. Черт бы побрал проклятые "катюши"! Куда же девался у русских их хваленый гуманизм?
15.10. С питанием стало плохо и в обозе. Проклятие! Сидеть у Волги и быть без воды.
17.10. Так я и знал. Пропали мои три чемодана. Нет, к свиньям собачьим! Нынче даже друзьям нельзя верить. Я сам видел, как Ганс жевал сыр. Откуда он взял его? Паек не выдают вот уже три дня. Значит, это из моих чемоданов. Какое нахальство! Я сам терплю, не желая показывать им, что мне до старости всего хватит, а они!.. И какой это дурак выдумал фанеру? Ползучие машины, русские ночные истребители ухитряются безнаказанно жалить нас по целым ночам. А в штабе сидят безмозглые дегенераты, они не в состоянии обеспечить нам спокойное небо хотя бы ночью.
20.10. С передовой вереницей тянутся раненые. Матерь божья, сохрани меня здесь. Поймал собаку, неказистая. Лежала под забором, засыпанная щебнем. Но когда стол пуст, и гнида - блюдо. Карлу тоже повезло, он сумел организовать кошку… На нашем участке какое-то светопреставление. Сегодня многих из обоза перевели на передовую.
3.11. Собака съедена. Получается война из-за глотка воды. Это просто ужасно… Да что собака, что вода! Тут светопреставление, тут ходячая, летающая смерть! И меня на передний край, в самую кашу… Нет-нет, лучше сразу умереть… А что, если попытаться? Ведь не расстреляли же "они" Ротмана! Говорят, он даже выступал. В репродукторе ясно слышали его голос…"
На этом дневник обрывался.
Перебежавший на участке дивизии Гуртьева Курт Шнейдер представлял собой жалкое и противное зрелище фашистского зверька образца 1942 года, раненое, голодное, истерично рыдающее существо.
Разведчик Козырьков ошибся. Курт Шнейдер был только ранен.
…Но силы-то иссякали, наши силы, гуртьевские. То есть, пожалуй, нет, духовно солдаты нашей дивизии крепли, они дрались с еще большим остервенением. Один сталинградский солдат не раз заменял взвод в предельно редких боевых порядках. Он стал удивительно ловок, полон мудрой военной хитрости, самопожертвования и героизма. Он дрался раненным, дрался умирающим, он внушал такой ужас врагу, что те не верили даже в его смерть, считая и ее военной хитростью. Бывало упадет скошенный автоматной очередью человек, десятки пуль прошили его тело, а враг долго боится к нему подступиться. Кто его знает, не встанет ли, ибо, если хоть одна капля крови осталась у защитника волжской твердыни, если жив его мозг, все может быть. В агонии и то человек способен на сопротивление.
Но и таких героев оставалось все меньше. Мои разведчики уже дрались на передовой, дрался там и комендантский взвод, дрались и штабы полков.
- В многостаночников превратились, - не раз шутил Гуртьев, узнавая, как какой-нибудь артиллерист-наводчик, увидев подползавших к нему гитлеровцев, уничтожал их из автомата, а затем возвращался к своему орудию.
Впрочем, даже сейчас комдив оставался спокойным.
- Ну что ж, численность компенсируется умением, - говорил он, когда ему докладывали о новых страшных потерях.
И люди, обыкновенные советские люди, совершали подвиги, о которых не забыть, которые стали гордостью нашей армии.
Расскажу про некоторые из них. В один из напряженных боевых дней к комдиву вошел начальник штаба дивизии.
- Кушнарев докладывает, что немцы пошли в атаку, - сказал полковник.
Комдив подошел к аппарату.
- Кушнарев!.. Кушнарев!.. Вы слышите меня? - он продувает трубку. - Кушнарев!.. Эх, опять обрыв!
- Будет исправлено, товарищ полковник, - замечает Хамицкий и обращается к связисту: - Путилов! Найти повреждение, исправить.
Сидящий возле аппарата комсомолец Матвей Путилов стремительно вскакивает. Он еще очень молод. Синие глаза, мягкие белокурые волосы, нежный, почти девический овал лица. Товарищи в шутку называют его девочкой, но он не обижается. Трудно вывести из душевного равновесия такого веселого, жизнерадостного юношу.
- Есть, найти повреждение и исправить! - повторяет он приказ.
Минут через двадцать Хамицкий доложил:
- Товарищ полковник, связь восстановлена.. Майор Кушнарев на проводе.
- Как, уже? - удивился Гуртьев и с одобрением: - Молодец Матвей, именно так надо работать.
Но проходило время, а Путилов не возвращался. Хамицкий встревожился.
- Не случилось ли что с парнишкой? Пойду погляжу сам.
Он вышел из штольни и, взяв в руки провод, направился в расположение полка Кушнарева. Противник, как всегда, бил из миномета. Приходилось то и дело залегать, а кое-где и переползать. В одном из таких мест Хамицкий натолкнулся на неподвижное тело бойца, лежащего вниз лицом. Телогрейка его была пропитана кровью и иссечена осколками. Шапка свалилась и лежала рядом. Осенний ветер ласково шевелил мягкие белокурые волосы. Только взглянув на них, Хамицкий сразу узнал связиста.
- Матвей! - вырвалось у него.
Боец не пошевельнулся. Хамицкий осторожно перевернул лежащего на спину. Да, это был Путилов, но уже мертвый, а в зубах его зажаты концы порванного провода. Смерть помешала срастить провод, но последним усилием воли комсомолец все же нашел способ выполнить приказание. Хамицкий представил себе, как через мертвое тело молодого героя проходят сейчас четкие слова боевой команды. Он с трудом вынул концы провода из судорожно сжатых зубов. Быстро соединив их, вновь склонился над Путиловым.
- Эх, Матвей, как же это так? - горестно произнес Хамицкий и крепко, по-братски, поцеловал своего бойца в уже похолодевшие губы…
Эпизод известен. О нем писали в газетах и показывали в кино. Эта история произошла именно у нас в дивизии и именно так, как я ее описал.
Расскажу еще об одном незабываемом эпизоде.
В дни сентябрьских боев на КП полка подполковника Михалева начались налеты гитлеровских бомбардировщиков. Михалев, смелый, выдающийся командир, решил немедленно организовать противовоздушную оборону. Он мобилизовал для этого взвод противотанковых ружей. Комсорг полка лейтенант Шонин с бронебойкой в руках засел на крыше одного из полуразрушенных зданий. Не успел он занять свою позицию, как появились "юнкерсы". Сделав боевой разворот, став в хвост друг другу, они пошли в пике. Начали падать фугаски. Над головой Шонина пронесся первый бомбардировщик, за ним - второй, третий, четвертый. Когда подлетел пятый, Шонин выстрелил. "Юнкерс" вспыхнул и, свернув влево, упал над фашистскими боевыми порядками, та же судьба постигла и шестого стервятника. Но следующей бомбой был убит сам Шонин. Правительство посмертно наградило Шонина орденом Ленина.
Во время этого налета был убит и подполковник Михалев.
…Однажды, вернувшись из расположения полка Чамова, Гуртьев несколько минут задумчиво ходил по своему блиндажу. Потом, обратившись к связному, сказал:
- Вызовите лейтенанта Чередниченко.
Чередниченко служил в одной танковой дивизии, которая, отступая, оказалась в Сталинграде, где потеряла большинство своих машин. Танк Чередниченко одновременно с двумя другими нашими машинами был подбит три дня назад.
- Товарищ полковник, лейтенант Чередниченко по вашему приказанию прибыл, - переступив порог блиндажа, отрапортовал танкист.
Гуртьев, внимательно оглядев его невысокую, крепко сбитую фигуру, спросил спокойно:
- Ну как, земляк, письма из Омска получаете?
- Вчера два получил, - взметнув кверху нависшие над глазами удивительно густые брови, ответил Чередниченко и, не удержавшись, спросил: - А вам пишут, товарищ полковник?
- Меня тоже не забывают, - улыбнулся Гуртьев. - Знаешь, земляк, соскучился я по нашему родному городу, по его знакомым улицам, по Иртышу, по тайге. Тебя, поди, тоже тянет домой хоть на часок?
- Эх, хорошо бы! - вздохнул Чередниченко.
- Ничего, дружок, не унывай. Скоро отпразднуем наше возвращение домой с победой. Ждать недолго. - Лицо комдива стало на минуту задумчивым, затем, перейдя на деловой тон, он сказал: - Вот что, лейтенант, сейчас отправитесь к Чамову и обследуете подбитые танки. Результаты доложить к утру лично мне. Главное, точно установить степень повреждения.
Темная осенняя ночь помогла комсомольцу Чередниченко незаметно достичь цели. Далеко за полночь он позвонил комдиву:
- У танков номер тысяча восемьдесят семь и номер девятьсот шестьдесят пять тяжелые повреждения. Танк номер триста семьдесят четыре требует небольших исправлений. Часов шесть работы - и готово.
- Немедленно приходите сюда.
Лейтенант явился. Комдив как раз сидел за столом. Пригласив танкиста разделить с ним завтрак, он начал его расспрашивать о том, где находится Т-34.
- Стоит он, правда, к противнику совсем близко, ремонтировать трудно. Но справимся. Ручаюсь, - заверил лейтенант полковника.
- А не накроют вас немцы?
- Постараемся, чтобы не накрыли, - сказал Чередниченко.
- И чтобы не узнали, понимаете, не узнали о ремонте. Ясно?
- Ясно, - сказал Чередниченко. Но, что-то вспомнив, уже иным тоном добавил: - Речь идет о восстановлении ходовой части, огневую мы не восстановим.
- Огневой сейчас достаточно и из-за Волги дают. А вот ходовой, чтобы подавить кое-что, явно не хватает. Так как же?
- Есть, товарищ полковник, исправить ходовую часть танка номер триста семьдесят четыре как можно быстрее.
- Ты, Виталий Григорьевич, козырять подожди, а вот послушай-ка лучше.
Танкист удивленно взглянул на комдива. Он никак не ожидал, что командир дивизии знает его имя и отчество. Лейтенанту было не больше двадцати лет, по имени и отчеству к нему никто не обращался.
Затем они долго беседовали, лейтенант и полковник. Задумав дело, Гуртьев всегда советовался с его исполнителем, внимательно выслушивал замечания и возражения. Впрочем, сейчас возражений не было. Ремонт танка полковник решил поручить старшему сержанту Перову, довольно молчаливому уральцу, по своей гражданской специальности кузнецу.
- Работа есть, немного используем тебя по гражданской специальности, - сказал Гуртьев Перову.
- На кузню пошлете, товарищ полковник? - невольно вырвалось у старшего сержанта.
- Вроде того, - уклончиво ответил комдив. - Вот придет твой дружок, и все разъясню!
В это время дверь блиндажа приоткрылась и вошел танкист Дятковский, медлительный и широкоплечий, бывший токарь по металлу. Он молча откозырял полковнику и неподвижно встал у притолоки, ожидая приказания.
- Здорово, молодец! - приветствовал его Гуртьев. - Ты, говорят, вчера отличился.
Дятковский чуть заметно пожал плечами: мол, ничего особенного. Не желая бездельничать, он примкнул к пехотинцам и вместе с ними отражал фашистские атаки. Во время одной из них тяжело ранило командира роты старшего лейтенанта Серова. Дятковский под сильным огнем противника вынес с поля боя раненого Серова.
- Как старший лейтенант, жив? - спросил комдив.
- Был жив, когда сдавал его санитарам, - отвечал Дятковский.
- Ну вот что, друзья, дело нам предстоит трудное, - сказал Гуртьев и объяснил задачу.
Ночью Чередниченко, Перов и Дятковский подползли к танку № 374 и занялись его ремонтом. Работали тихо, чтобы не спугнуть противника. Впрочем, утром не стоило соблюдать тишину: на нашу передовую налетели неприятельские "юнкерсы". Без минуты передышки, стая за стаей, они бомбили расположение дивизии сибиряков. Грохот стоял такой, что не только стук молотка, но и грома не расслышишь. И ребята трудились не покладая рук: пока шла бомбежка, нечего опасаться. И получилось странное. Улетели "юнкерсы", и Чередниченко с сожалением вздохнул: трудно, мол, теперь станет работать Темп ремонта замедлился. Но все же дело двигалось. Вечером у ремонтников кружились головы, от жажды пересохло во рту, потрескались губы, голоса охрипли.
Вечером под грохот очередного артналета Чередниченко проверил механизмы и, убедившись в их исправности, отправился в штаб дивизии.
- Товарищ полковник, ваше приказание выполнено, танк номер триста семьдесят четыре к бою готов, - отрапортовал лейтенант, войдя к Гуртьеву.
- Ну это ты зря, ведь стрелять-то он не может, - подзадорил его полковник.
Чередниченко смущенно потупился, как бы чувствуя себя виноватым в том, что до конца не доведено такое хорошее дело.
- Не горюй, что надо - то сделано, - улыбнувшись, заметил комдив, - нам сейчас важно другое.
И, склонившись над картой, стал объяснять задачу.