- Пойдете один, будете прикрывать пехоту, танк врагам не сдавать, - сказал он в заключение.
Немцы прекрасно знали танк, который только что отремонтировал Чередниченко. Эта машина причинила им много неприятностей. Совсем недавно, удачно прорвавшись через передний край, она подмяла шестиствольный миномет, вывела из строя одну вражескую батарею, подавила два пулеметных гнезда и уничтожила взвод эсэсовцев. На обратном пути танк был подбит, но успел развернуться лобовой частью к врагам, как бы вновь готовясь к бою. Да так и застыл, круто накренившись башней к северу. Немецкие автоматчики побывали здесь и убедились, что их недавний враг вышел из строя.
На следующий день, едва закончилась восьмичасовая бомбежка с воздуха и стихли артиллерийские налеты, гитлеровцы ринулись в атаку. Они бежали мимо поврежденного танка, не обращая на него внимания. И вдруг мертвец ожил. Гневно взревел мотор. Повернулась башня, и танк, лязгая и гремя гусеницами, грозно двинулся с места. Гитлеровцы замерли от изумления. В этот момент батальон чамовского полка бросился в контратаку. Впереди него неожиданно даже для наших бойцов, как бы возглавляя атаку, шел воскресший танк. Ворвавшись в фашистские цепи, он давил, гнал, сеял панику.
Наконец враги опомнились и открыли ураганный артиллерийский и минометный огонь по машине Чередниченко, но та продолжала наступать. Но вот снаряд попал в гусеницу. Последний разворот - и танк своим громадным корпусом загородил пробоину в заводской стене, лишив противника одного из выгодных рубежей.
Чередниченко был ранен, но успел выскочить на землю и благополучно дополз до наших окопов. Из госпиталя он снова вернулся в дивизию, но уже в качестве механика. На его груди горел орден Красного Знамени. В дивизии танкист вступил в партию.
Это случилось так. Однажды утром по блиндажам, вырытым под высоким волжским берегом, разнеслось:
- Свирин пришел, Свирин!
Появлению комиссара дивизии были рады все. Веселый, жизнерадостный, всегда, как говорится, "в форме", он умел одним своим присутствием вселять в людей бодрость. А последнее было, пожалуй, едва ли не самым главным в те дни.
Крепко сложенный, но чуть-чуть сутулый, не то от возраста, не то от многих вражеских пуль, сидевших в его теле, он прошел в землянку, в которой что-то ремонтировал Чередниченко.
- Ну как, готов? - улыбаясь спросил Свирин.
- Так точно, товарищ батальонный комиссар.
- И отлично. Тогда идем на КП.
Они вышли. Вокруг, как всегда, все грохотало, но Чередниченко не обращал внимания ни на падающие поблизости мины, ни на свистевшие над головой пули. Его глаза горели, в них жили и радость, и гордость, и волнение.
Партийное собрание, состоящее из трех коммунистов и двух кандидатов, было необычайно коротким. Оно рассмотрело заявление Чередниченко, а затем все по очереди пожали ему руку.
Хочется рассказать еще один эпизод, свидетельствующий о том, как во время самой битвы наши бойцы воспитывали друг друга.
В первые дни наступления, уже после занятия нами немецких окопов, мне довелось побывать в полку, которым командовал майор Чамов, и встретиться со старыми знакомыми - Багровым и Верхововым.
Светало. Бойцы разбрелись по гитлеровским блиндажам и осваивали новые помещения. Увидев меня, они обрадовались.
- Товарищ капитан, к нам милости просим. Перекусим вместе, - пригласил Верховов.
"Перекусить". Я невольно усмехнулся. Только сейчас вспомнилось, что я уже почти сутки ничего не ел.
- С удовольствием.
- Тогда входите, входите, - заторопился Верховов, - покормим знаменито. Правда, трофейным. От хозяев кое-что осталось, только уж не откажите перевести, что здесь написано.
И ефрейтор расставил передо мной штук десять банок с консервами, среди которых оказались разные деликатесы, вроде омаров, анчоусов, неаполитанских сардин. Мы их с аппетитом отведали.
Сержант неожиданно спросил Верховова:
- А письмо мое у тебя цело?
- Какое письмо?
- Да вот то, которое я тебе перед началом атаки дал, когда мы на всякий случай записками менялись.
- Как же, вот оно, - отвечал Верховов и вынул из папки сложенный вчетверо небольшой лист бумаги.
- Тогда прочитай сам, - предложил Багров.
- К чему?
- Читай, читай вслух.
Делать нечего. Верховов развернул бумагу и удивленно посмотрел на своего друга.
- Так здесь же ничего не написано, - ничего не понимая, прошептал он.
- Дай я прочитаю то, что не написано, - предложил Багров и, помолчав, произнес: - Помни, ефрейтор, в бою от товарища тебе не следует отставать. А ты, брат, отстал. Писать же мне, родной, нечего. Умирать до Берлина я не собираюсь.
Бывший парикмахер слегка покраснел.
- Да разве за тобой угонишься, ты ведь страха совсем не знаешь. Ничего. Как-нибудь в другой раз от тебя не отстану, - заверил он.
…Посещала нашу передовую и любовь.
В дивизионной аппаратной однажды вышел небольшой скандал. Мою телеграмму передали с опозданием. Почему? Обратился к начальнику штаба. Полковник Тарасов вызвал телеграфистку Надю К. и проверил ее журнал. Выяснилось, начальнику артиллерии она передавала вне очереди.
- Зачем вне очереди? - спросил Тарасов.
Девушка смутилась и забормотала невразумительное.
- Не понимаю, расскажите толком, - настаивал начштаба.
Щеки Нади стали пунцовыми, а бормотание еще более невразумительным.
Доложили комдиву, тот выслушал и сказал: "Ладно".
Казалось бы, все кончилось, но нет, продолжение следовало.
На следующее утро к Гуртьеву явился связной артиллерист Павел Несмачный и попросил разрешения обратиться.
- Говорите, - разрешил Гуртьев.
Несмачный покраснел и сказал:
- Надя не виновата.
- Почему? - заинтересовался Гуртьев. - Почему не виновата?
- Да потому, что я телеграмму принес.
- Ну и что же, а кто разрешил передавать вашу телеграмму вне очереди?
- Не для начальства она это сделала, а для меня.
- А ты-то тут при чем?
Полковник долго и внимательно смотрел на Несмачного, тот изнемогал от смущения. Еще бы, в штабе дивизии Павла звали красной девицей, и справедливо звали. Румяный, с пушком на верхней губе, тихий, застенчивый, он сразу обращал на себя внимание. И вдруг такое признание.
- Любовь? - спросил комдив.
- Она самая, - с трудом выдавил из себя связной, - только вы уж, товарищ полковник, не подумайте, сейчас мы так, только смотрим друг на дружку, вот после войны, тогда…
- Правильно, - одобрил Гуртьев, - после войны я сам на свадьбу приеду, сам спляшу.
Но Павел продолжал стоять перед комдивом, не собирался уходить.
- Есть еще что? - спросил его Гуртьев.
- Есть. На передовую бы меня. Хочу в бой.
Командир дивизии удивился.
- Почему именно сейчас на передовую? Раньше ведь не просился…
- Да вижу, делу мешает она, эта самая любовь-то, да и стыдно в штабе мне сидеть - здоровый ведь я, молодой.
Командиру дивизии слова понравились.
- Правильно, дорогой, правильно, завтра же отправлю тебя в батарею.
Вечером Надя плакала и, когда все уснули, о чем-то долго говорила с Павлом, а утром Несмачный ушел в батарею.
И когда на следующий вечер в аппаратную пришел с очередной депешей другой боец, Надя не вытерпела и с деланным равнодушием спросила:
- А тот, что до вас ходил, где он?
- Не можем знать. Наше дело такое. Он на передний ушедши, - притворяясь и нарочно ломая язык, пояснил боец. В дивизии все, кроме самих влюбленных, давным-давно догадались о чувствах молодых людей, но делали вид, что не знают.
- Ну что ж, давайте, передам, - упавшим голосом, еле слышно произнесла девушка, медленно протянув руку за листком.
Через несколько дней ее было уже не узнать. Надя осунулась, потускнела. Глаза стали строгими, а у губ залегли горькие складки.
Подруги понимали. Сочувствовали. Но как помочь ей? Смешили - не выходит. Грустили вместе - на их ласковые утешающие слова она отвечала путано.
И вот в один из хмурых и беспокойных ноябрьских дней…
"Здравствуйте", - раздался в аппаратной такой желанный и такой близкий сердцу голос. У девушки опустились руки. В груди бешено застучало сердце. Впрочем, обернуться не решалась. А вдруг не то…
- Что у вас? - шепотом произнесли ее губы.
А он совсем близко. Взял за плечи своими сильными руками и тихо:
- Надюша, милая, ждала?
Она обернулась. На груди Несмачного медаль "За отвагу".
- Как же ты? - спросила она, указывая на медаль.
- Да так, пустяки, ты не обращай внимания, - взволнованно, прерывающимся голосом проговорил Несмачный…
"Пустяки" выглядели так.
Прибыв в часть, Павел с ходу попал в бой. Гитлеровцы напирали.
Им это удалось. Вечером же, когда наступил "мертвый час" и немцы занялись ужином, их прогнали назад. Во время контратаки тяжело ранило командира подразделения. Немцы ринулись к нему. Это увидел Несмачный, он убил двоих гитлеровцев и вынес командира с поля боя.
Вскоре после этого Павел был ранен, но оставался в строю. Гуртьев, узнав об этом, перевел его в комендантский взвод при штабе дивизии, и влюбленные снова оказались вместе.
Фронтовая любовь - она опошлена многими. Немало зубоскалили о романах юных связисток со стариками начпродами, о хорошеньких связных пожилых генералов.
Конечно, кое-где и такое бывало, но отдельные, кстати довольно редкие, случаи не должны набросить тень на наших военных девушек. Даже и в сталинградском пекле не умирала любовь. Всюду жизнь - она ведь сильнее смерти. И кто мог осудить Надю, когда, сменившись с дежурства, она выходила на короткую встречу с любимым человеком.
ОТВАЖНЫЕ
Я лежу в госпитале. Несколько дней назад из моего бедра удалили осколок. С наступлением сумерек я вижу за окном облака, длинные, волокнистые, обожженные вечерней зарей. Кажется, что багровые языки пламени прихотливо и неподвижно разметались по вечернему небу да так и застыли. А на стенах палаты красные квадраты окон как отблески близкого пожара.
Вопреки всему я пишу эти записки.
…За воспоминаниями о пережитом время идет быстро. Боли уменьшились, и общее самочувствие улучшилось, я пишу сам, обложившись подушками, хотя есть кому помогать.
Утро. В раскрытую форточку доносятся звонкие, жизнерадостные голоса детей. Ребята спешат в школу.
Тихо вокруг, а думы возвращаются в горящий Сталинград. И передо мной, как бы из туманной дымки, возникают образы его молодых героев - Миши Рязанова и Жени Середы. Эти двое навсегда останутся в моей памяти.
С Мишей Рязановым я встретился так.
Хмурым октябрьским утром мы шли в штаб армии. Я, офицер связи лейтенант Аргунский и младший лейтенант Демидов. Идем и коротаем путь беседой, говорим о разном: о вчерашнем бое, о втором фронте, открытия которого каждый из нас ждал с нетерпением, а затем почему-то о "Философских повестях" Вольтера. Аргунский - большой любитель литературы, по складу характера оптимист, настроение Панглоса, героя повести. "Кандид", ему особенно по душе. Но и увлекшись разговором, мы стараемся все же держаться поближе к крутым обрывам берега. Так безопаснее. Когда на пути попадается балка, мы замолкаем на полуслове и бежим взапуски. Вот бы в такой момент взглянуть на нас со стороны! Полный Аргунский, несмотря на солидное брюшко, проявляет редкостную прыть. Но вот балка осталась позади, и мы возобновляем прерванный разговор.
Все трое чрезвычайно утомлены. Этой ночью дивизия отразила восемь атак. Ноги еле передвигаются. Хочется лечь на влажную от утренней изморози землю и хоть на мгновение закрыть глаза. Но нельзя. В планшетке лежат важные документы, захваченные у немцев, и донесение в штаб армии.
Над головой проносятся вражеские мины и падают в Волгу. Чуть не ежеминутно кверху взметаются причудливые водяные снопы. Одна из мин взрывается на берегу, неподалеку от нас. Мы падаем на землю, чтобы спастись от осколков, которые проносятся над нами и грузно шмякаются об землю.
- Да, Панглосу не довелось познакомиться с минами, - жалуется Аргунский.
Вдруг до нашего слуха донесся болезненный детский стон. Мы замедлили движение. Стон повторился. Еще протяжнее, еще надрывнее. Однако стоять нельзя, подстрелят, как куропаток. Фашистские снайперы-то не дремлют. Перемигнувшись, круто поворачиваем вправо. Перед нами "гнездо" - землянка без дверей, выкопанная в отвесном овраге на некотором возвышении от уровня земли. Вдоль берега таких "гнезд" было не перечесть… Поднимаемся по песчаным осыпающимся ступенькам. Заглядываю внутрь.
- Ой-ой-ой, - плачет, катаясь по земляному полу, мальчик. Сразу, пока глаза не привыкнут к полутьме помещения, его не разглядеть. Наконец удается. Паренек как паренек, вихрастый, но очень тощий и бедно одетый.
- Что с тобой, малыш? Ранен?
- Ой, скорее позовите тех двух, которые с вами… - отчаянно кричит он.
- Да они здесь, у входа, - отвечаю я. Затем достаю карманный фонарик, внимательно осматриваю стены, пол, потолок и одежонку мальчишки. Странно, крови нигде нет: ощупываю ему руки, ноги, спину - никаких признаков ранения. Подозрительно что-то. Притом, откуда парнишка мог знать, что я не один. Очевидно, кто-то за нами следил… Но кто? С какой целью?
Мальчик продолжает кричать:
- Ой, больно!.. Ой-ой!.. Пусть скорее войдут все.
А те и сами вошли, загородив и без того скудный свет. Мальчик вскочил на ноги и рывком бросился ко мне.
- В чем дело? - спрашиваю.
- Там немцы… Скорее… Их двое… Пойдемте, - торопливо зашептал он. Мы невольно переглянулись. А мальчик перевел дух и продолжал:
- Они в женском… Ну скорей же…
Я обнял его и спросил как можно мягче:
- А ты-то сам их видел? Да и кто ты такой? Откуда?
Своими вопросами я его не смутил. Мальчик лишь возмущенно взглянул на меня и с достоинством ответил:
- Я сталинградец. Здесь вырос. На "Октябре". Да чего сидите-то? Пойдемте!..
Мы молчали. Он догадался - не верим. Это задело его. В глазах вспыхнул огонек. Он широко расставил свои босые крепкие ножонки и с обидой:
- Вот честное пионерское! - и совсем тихо добавил: - Только жалко, что без галстука салют нельзя отдать.
Мы поверили и уже под его водительством покинули "гнездо", осторожно двинулись вперед. В овраге лежал недавно убитый красноармеец. Он лежал широко раскинув руки, словно хотел обнять родную землю…
Стали подниматься по склону. Мальчик впереди, мы за ним. Как опытный проводник, он то и дело предупреждал, где нагнуться, метров через сто подал нам знак прильнуть к земле и едва слышно:
- Смотрите влево, да не высовывайтесь.
Мудрено, конечно, выполнить такой приказ. Слева от нас тянулась целая цепочка небольших холмиков. Я отполз от тропинки, снял каску и потихоньку начал прикладом толкать ее перед собой на холмик. Вдруг автоматная очередь. Откуда и кто стрелял, не видно. Мальчик дернул за сапог и возбужденно зашептал:
- Пойдемте, где Чапаев ходил, только скорее.
Я толком не понял, при чем здесь Чапаев, но двинулся за мальчиком, круто забирая влево по дну небольшого овражка.
- А ну-ка теперь посмотрите вон на тот холмик, - шепнул мой маленький руководитель.
Я повторил маневр с каской, но на этот раз по ней не стреляли. Тогда я осторожно высунулся. Метрах в двадцати перед нами высилась глухая стена полуразрушенного каменного домика. Справа из окна торчал ствол автомата. Аргунский выпустил две короткие очереди по автомату. Из дома ответили. Вдруг из-за стены выскочила женщина и, путаясь в юбках, бросилась наутек.
- Да стреляй же, ведь фриц бежит! - не вытерпел мальчуган.
Я выпустил длинную очередь по бегущему. Тот нелепо взмахнул руками и упал. Вторая "дама", выскочившая из окна, подняла руки. "Дама" дала ценные показания… "Она" оказалась переодетым немецким офицером.
- Молодец! Ты поступил как настоящий пионер, - похвалил Аргунский мальчугана и спросил: - А зачем ты разыграл спектакль с оханьем и криками?
Мальчик сначала плутовато усмехнулся, а потом спокойно:
- А это у меня военная хитрость. Боялся - мимо пройдете и не поверите.
И, нахмурившись:
- И вас обязательно убили бы. Если бы остановились, когда меня увидели, тоже убили бы. Нужно, значит, заманить к себе в "гнездо".
- Ладно, а что же это за тропинка, по которой ты нас водил?
Мы внимательно посмотрели на мальчонку. Тот уже успокоился. Непринужденно шагал рядом с нами, не замечая пролетавших над головами снарядов и мин.
- Да тут раньше, до войны, с ребятами в "Чапаева" играли. По тропке я самого Чапаева к Уралу от беляков уводил. Тишка Лебедев его играл. Ох и отстреливались же мы тогда с Василь Иванычем… Я его даже на себе выносил, - с гордостью произнес он, - потому и тропка "Чапаевская".
Приказом по армии пионеру Михаилу Рязанову была вынесена благодарность. Сам командующий, генерал Чуйков, крепко пожал ему руку.
Знакомство с Женей Середой произошло при иных обстоятельствах. Однажды вечером в дверь моего блиндажа постучали, тихо, нерешительно. Я сидел над картой, детально изучая оборону противника, и, не оборачиваясь, бросил через плечо:
- Войдите!
Дверь открылась. В блиндаж ворвалась струя холодного воздуха, взметнулось пламя гильзы. По стенам заплясали причудливые тени. Однако привычного рапорта или доклада не последовало. Я слышал только за спиной взволнованное прерывистое дыхание. Обернувшись, я увидел необычно маленькую фигурку, неподвижно застывшую возле самого входа в блиндаж. Видимо перехватив мой взгляд, фигурка осмелела, сделала шаг вперед и вдруг заговорила срывающимся от волнения голосом.
- Товарищ капитан, разрешите доложить, - посетитель запнулся, умолк на несколько секунд, вероятно припоминая непривычную для него воинскую формулировку, и закончил на еще более высокой ноте: - Евгений Середа явился для предъявления своих документов.
Каюсь, рассматривая посетителя, я сам смутился. На войне гражданские своим непривычным видом вызывали изумление. А этот очень маленького роста юноша был одет в старый пиджак и имел совершенно мирный вид. Чувствовалось, что он был немного обескуражен наступившим молчанием. Прождав несколько минут, странный посетитель, видимо решив произвести на меня впечатление своим бравым видом, расправил плечи, пружинисто выпятил грудь, затем, не совсем удачно подражая кому-то, залихватски тряхнул своим красноватого цвета чубом и, широко открыв глаза, замер в ожидании.
- Голубчик, говори по-человечески, - попросил я его.
Весь напускной шик слетел с моего гостя. Он взволнованно несколько раз свернул и развернул бумагу, которую держал в руках, и произнес уже совсем тихо:
- Простите, если помешал… Больше не буду.
От услышанного на меня так и повеяло школой, детством и бесхитростными ребячьими шалостями. Захотелось обнять за плечи паренька и заговорить с ним хорошо, по душам.
- Ну, показывайте, что у вас там?