Холодная зима в Швеции, объявили они, губительна для меня. Участь моя была решена. Отныне каждую зиму - на Капри! Я с беспокойством думала о том, как это повлияет на мою дальнейшую жизнь. Мне придется покидать семью, дом и каждый год более шести месяцев проводить в чужой стране, обреченной на положение инвалида. Приговор был вынесен, согласие короля и королевы получено.
Но доктор М. хотел заручиться теперь поддержкой моей семьи. Так случилось, что в это время тетя Элла была за границей, впервые за время своего вдовства она решила поехать в Англию, чтобы повидаться с сестрой, принцессой Викторией Баттенбергской, которая перенесла операцию. По настоянию доктора я написала ей и попросила приехать в Швецию.
К моему большому удивлению, она приехала. Я принимала ее в Стенхаммере, она была в монашеском одеянии. Я была искренне рада, что снова вижу ее. В ней чувствовалась спокойная уверенность, полное удовлетворение от того, чем она занималась, и я ей позавидовала. В тот момент мне показалось, что ее община может стать убежищем для меня, где я найду себе занятие, стану приносить пользу, обрету покой. Я попросила ее взять меня с собой, принять в свою обитель. Она лишь печально улыбнулась на мою горячность и ничего не ответила.
В Стенхаммер приехал доктор М., и они несколько часов беседовали наедине. Ему не составляло труда добиться от нее желаемого. Она отбыла в полной уверенности, что я в хороших руках. Доктор М. получил теперь все необходимое, чтобы стать абсолютным диктатором, распоряжающимся моей жизнью.
2
В 1913 году праздновалось трехсотлетие правления Романовых. Торжества проходили летом в Москве, и я на них присутствовала.
Император, императрица и императорская семья только что вернулись из Костромы, колыбели семьи Романовых, и жили в Кремле. Дмитрий встретил меня в Николаевском дворце. Он стал выше ростом и был хорош собой. Он служил в конно–гвардейском полку в Петербурге и вел довольно независимую жизнь. Я была поражена, увидев его таким повзрослевшим, таким уверенным в себе в том же самом дворце, где всего несколько лет назад он носился в синей фланелевой блузе. Теперь это был лихой офицер, гоняющий по извилистым московским улицам на автомобиле в сто лошадиных сил.
Император и императрица были, как всегда, полны обаяния. Усталость от празднеств и приемов сказывалась на императрице, которой часто нездоровилось, она проводила дни в постели, вставая только, чтобы надевать парадные платья с длинными шлейфами и тяжелые драгоценности, предстать перед толпой на несколько часов с лицом, отмеченным печалью.
Почти каждый день мы с Дмитрием бывали во дворце у императора и его дочерей. Поскольку императрица отсутствовала, за чаем я выполняла роль хозяйки. Император был весел, Дмитрий развлекал его и детей шутками и забавными историями.
Проходило множество официальных обедов и приемов. Особенно помнится мне бал в Дворянском собрании, где я с Дмитрием танцевала подряд семь вальсов, после чего император, с улыбкой наблюдавший за нами, послал адъютанта, который передал нам его просьбу выбирать себе в дальнейшем партнеров из гостей. Но то, как мы с ним вальсировали, было отмечено всеми, то был настоящий успех!
Вернувшись с большой неохотой в Швецию, я узнала, что жизнь моя на ближайшее время уже распланирована. Доктор М. снял для меня виллу на Капри и подыскал слуг. Он сказал, что мне следует прибыть туда в середине октября, а он приедет за десять дней до меня. Сын мой должен остаться в Швеции с отцом и нянями.
Кроме того, было решено, что в этот раз я поеду на Капри не через Париж, а через Берлин, где принц будет представлять страну на торжествах, посвященных столетию Лейпцигского сражения. Из Берлина я проследую в Италию, а принц вернется в Швецию.
Иначе говоря, доктор М. считал мое пребывание в Париже нежелательным, дабы избежать всякого постороннего влияния на меня, а потому устроил все таким образом, что я не имела возможности повидаться с отцом.
Я не знала, как быть в сложившейся ситуации. Я с опасением относилась к его затеям и чем больше думала над его планом, тем менее он мне нравился. Я чувствовала себя в ловушке.
Нет ничего удивительного в том, что, когда я познакомилась с доктором М., мне показалось, что это именно тот человек, который может помочь мне разобраться со своими проблемами, найти верную дорогу в жизни. И наши разговоры с ним в первое время внушили мне такую надежду, но потом все переменилось. Я была полна энергии, но не знала, куда ее приложить, испытывала жажду деятельности, хотела лучше узнать жизнь и рассчитывала на его поддержку, он же относился к моим метаниям с явным неодобрением. Он полагал, что я склонна к необдуманным, опрометчивым действиям. Своими убедительными доводами он сбивал меня с толку, лишал уверенности в собственных силах, я теряла почву под ногами. Я была впечатлительна и легко поддавалась чужому влиянию, этим он успешно пользовался.
Раскритиковав меня, что он предложил взамен? Ничего. Никаких полезных советов я не услышала, круг действий и возможностей не был обрисован. Он ничем не помог мне, а я все же чувствовала, что способна жить иначе.
Это верно, что до встречи с ним жизненные обстоятельства, постоянное вынужденное притворство, неудовлетворенность, тревоги, переживания расшатали мои нервы, но в том не было ничего серьезного. Он же убеждал меня, равно как и других своих пациентов, как я теперь понимаю, в опасности подобных "симптомов". Он внушал мне исключительно негативные представления, что вызывало депрессию, отражалось на моем здоровье. За десять месяцев общения с ним мое душевное состояние стало хуже, чем до нашей встречи. Я не нашла понимания, не обрела покоя. Мне стало казаться, что он преднамеренно ведет себя со мной так, и я очень сожалела, что была настолько доверчива. Поначалу он представлялся мне совсем иным, но в том и был коварный умысел, на котором строились дальнейшие планы.
Формально оставаясь замужем, я была обречена по полгода жить вдали от дома якобы по состоянию здоровья, в разлуке с сыном и под наблюдением, лишавшим меня даже той малой степени свободы, какой я прежде располагала - ситуация не просто тягостная, но и нелепая. Вместо того, чтобы тешить себя напрасными надеждами, вести борьбу, на которую все равно не хватало духа, не лучше было бы порвать ставшие непрочными узы, которые связывали меня с прошлым, и начать совсем иную жизнь, где я, быть может, обрету счастье?
Эта мысль все более завладевала мной. У меня словно пелена с глаз упала. Я вновь ощутила в себе силы и желание действовать. Я вышла из под влияния, которое не давало мне свободно жить, и отныне руководствовалась собственными суждениями. Самочувствие мое значительно улучшилось.
Мне необходимо уехать. Если раньше у меня были сомнения, то теперь я преисполнилась решимостью. Я пыталась так или иначе приспособиться к положению, которое было для меня неприемлемым, и потерпела неудачу. Отныне я сама стану распоряжаться своей судьбой.
Одно внешне малозначительное обстоятельство послужило толчком. Однажды доктор М. уехал, не сказав куда, а потом я узнала, что он был в Москве, где виделся с тетей Эллой. Меня это уязвило. Очевидно, его не вполне удовлетворили результаты их первой встречи, и он решил предпринять дополнительные шаги, чтобы окончательно завоевать ее доверие; тогда бы уж ничто не могло помешать его планам в отношении меня. Отец, с которым мне не давали видеться, жил в Париже, тетя была моей единственной поддержкой в России. Если доктору М. удалось склонить ее на свою сторону, для меня все потеряно.
Я решила действовать самостоятельно. Конечно же, за помощью следовало обращаться к отцу, но прежде, чем сделать это, я посоветовалась с русским посланником, другом семьи. Мы оба написали письма. У меня уже был готов план. Чтобы легче было осуществить задуманное и избежать ненужных сцен, я решила ехать с принцем в Берлин, как и предполагалось, и там уже по прибытии объявить о своих намерениях. И вместо Италии я поеду во Францию к отцу.
От отца скоро пришел ответ. Он писал, что будет ждать меня в Булони, а Дмитрий, который должен быть в Париже, приедет ко мне в Берлин.
Я попрощалась с королевской семьей и друзьями, бросила последний взгляд на все то, что покидала, что составляло мою жизнь на протяжении более пяти лет. Тяжело было оставлять сына, но я надеялась, что скоро он будет со мной; тогда я и представить не могла, что смогу увидеть его снова лишь через много лет.
Мы уехали в середине октября. Я сочла, что будет вернее не посвящать никого в свои планы, и принцу сказала о своих намерениях только после того, как мы уже были за пределами Швеции.
В Берлине я с облегчением увидела, что Дмитрий встречает меня на вокзале. Мы имели с ним долгий разговор, а вечером встретились на торжественном обеде, на котором я присутствовала вместе с принцем. На следующий день я уехала в Париж вместе с Дмитрием и Идой Рудебек, которая не захотела оставить меня. Отец и мачеха встретили меня очень тепло, но не скрывали тревоги, они лучше меня знали все трудности, с которыми сопряжен подобный шаг.
Напряжение, в котором я жила последние месяцы, глубокие переживания лишили меня сил. Я заболела бронхитом, который перешел в пневмонию. После тщательного обследования у французского специалиста выяснилось, что с почками у меня не так плохо, как утверждал доктор М.
Отец настоятельно советовал мне одуматься. Мачеха, опасаясь, что моя выходка может задеть ее, тоже вела со мной подобные разговоры. Но все было напрасно, и когда отец убедился, что решение мое окончательное и ничто не может меня заставить переменить его, он мужественно взял мою сторону и оказал неоценимую поддержку. Он стал заниматься урегулированием этого вопроса, вел переписку.
Так получилось, что император узнал обо всем раньше: два высокопоставленных дипломата по роду своей деятельности были знакомы с доктором М., и у них сложилось о нем весьма неблагоприятное мнение. Одному из них я поведала свою историю, а он при встрече изложил ее императору. Комментария не последовало, я так и не узнала, как он это воспринял.
До сих пор я не могу понять, как столь важный вопрос мог решиться так быстро и легко. В Швеции о расторжении нашего брака объявили в декабре, а в России - несколькими месяцами позже. То не была обычная бракоразводная процедура. Император издал два указа на этот предмет, один предназначался Сенату, другой - Синоду, как высшим государственным органам.
Как только я поправилась, чтобы занять себя, я стала брать уроки живописи в студии у Детейля. В январе мы все вместе поехали в Санкт–Петербург, отец хотел присутствовать при завершении строительства его нового дома.
В Петербурге я встретила тетю Эллу, которая приехала навестить свою сестру императрицу в Царском Селе. Я очень боялась этой встречи, но, как оказалось, напрасно. Визит доктора М. в Москву произвел на нее впечатление обратное тому, на которое он рассчитывал: ей не понравилось то, как он говорил обо мне и моем будущем, призналась она. Почуяв неладное, она собиралась написать мне и предостеречь, но тут узнала, что я уехала в Париж. Короче говоря, тетя меня понимала и сочувствовала, ни в чем меня не упрекала и даже призналась, что сожалеет о поспешности, с которой она выдала меня замуж.
Мои проблемы с легкими, да и нервами тоже, продолжались, и в марте я отправилась лечиться в Италию, а оттуда в Грецию. В Греции, родной стране моей матери, я никогда раньше не была, и меня поразило, как много людей помнят и любят мою маму. Стояла прекрасная весенняя погода, и я поехала на остров Корфу, где родилась моя мать - незабываемое, сказочное место, где с красотой природы соперничает классическая красота местных жителей.
В апреле на яхте, принадлежащей русскому военно–морскому флоту, я отплыла в Крым, задержавшись на два дня в Константинополе - самом замечательном городе из всех, где я была.
Лето я провела в Царском Селе с тетей Эллой, отец и его вторая жена жили неподалеку, обживали только что построенный дом и были бесконечно счастливы - особенно мой отец - снова быть на родине. И тетя, и отец устраивали много званых обедов, приемов, пикников. Много светских развлечений было связано тем летом с визитом в Россию французского президента Пуанкаре.
Меня немного беспокоила неясность моего будущего. К личному беспокойству присоединялась и тревога из за политических событий в Европе. Казалось, в самом воздухе пахло грозой и катастрофой.
И она пришла.
Война
Известие об убийстве в Сараево застало нас в Красном Селе, где мы ожидали прибытия французского президента Пуанкаре.
Происходил смотр войскам, на котором присутствовал император с семьей. Весть о сараевском убийстве быстро распространилась среди многочисленных собравшихся, которым были понятны неисчислимые последствия этого события. Казалось, даже похолодало, нарядная оживленная толпа затихла и начала перешептываться.
Я и моя тетя, великая княгиня Мария старшая, вернулись в Царское Село удрученными. Ее дом, до того всегда заполненный гостями, теперь опустел. Мы часто вели с ней долгие разговоры о сложившемся политическом положении, с тревогой ожидая новостей.
Погода стояла необычайно жаркая. Днем я гуляла одна по царскосельскому парку, пыльному и обезлюдевшему, или отправлялась пешком в дом отца. Здесь тоже ощущалось возрастающее беспокойство.
Неизбежность войны стала очевидной. Я страшилась этого, прежде всего опасаясь за Дмитрия. Как только вышел приказ о подготовке мобилизации, я переехала в Петербург, чтобы быть рядом с ним. Мне было невыносимо тяжело видеть его занятым военными приготовлениями, я с почти материнской нежностью смотрела на его мальчишечью фигуру, юное лицо.
Несмотря на энтузиазм, который он разделял вместе со всеми, к тому, что ожидало, он относился крайне ответственно. В его поведении не было никакой бравады. Надо признаться, я еще никогда не видела его столь серьезным. Эти тревожные дни мы проводили вместе, утешая и поддерживая друг друга, наша дружба вновь стала сердечной, как в детские годы. Наши беседы то были исполнены печали, то склонялись к шуткам.
Второго августа мы с Дмитрием отправились в легковой машине с откидным верхом на торжества в Зимнем дворце, где император должен был объявить манифест своему народу. Дмитрий молодцевато выглядел в летней парадной форме своего полка, я надела легкое светлое платье, и наш блистательный вид привлекал внимание людей на улицах. Я надеялась, что никто не заметит, как я с трудом сдерживаю слезы.
Площадь у Зимнего дворца была заполнена народом так, что не проехать, и мы продвигались со скоростью пешехода, то и дело останавливаясь. Толпа вела себя спокойно, у всех были серьезные сосредоточенные лица. Над головами колыхались флаги, церковные хоругви сверкали на солнце. Казалось, люди впервые осознали значение происходящих событий.
Добравшись до дворца, мы вместе с кортежем, возглавляемым императором и императрицей, проследовали в Николаевский зал, где состоялось торжественное богослужение.
Во время службы я наблюдала за присутствовавшими. И здесь тоже, несмотря на светлые парадные одежды и праздничный вид людей, лица у них были напряженными и серьезными. Руки в длинных белых перчатках нервно комкали носовые платочки, а под широкополыми модными шляпками у многих были покрасневшие от слез глаза. Мужчины глубокомысленно хмурили брови, переминаясь с ноги на ногу, поправляя свои палаши или поглаживая пальцами сияющие на груди ордена.
После окончания молитв и чтения манифеста император и императрица вышли на балкон. Народ на площади опустился на колени, и в тысячи голосов, взволнованно и слаженно, зазвучал национальный гимн.
Долго после этого толпа не могла успокоиться. Всякий раз, как монархи покидали балкон, народ призывал их показаться несмолкавшими криками "ура" и пением "Боже, царя храни". Когда мы с Дмитрием ехали домой, прокладывая путь сквозь толчею, тысячи глаз смотрели на нас с симпатией, а я уже не сдерживала слез, повсюду нас встречали улыбками.
Россия, провожавшая на фронт свои первые полки, была охвачена возвышенным патриотизмом, в чем сомневаться не приходилось. Чувство национальной преданности, национального единения, было искренним. Это ощущалось повсюду. Беспорядки на фабриках, которые вспыхнули в начале июля, прекратились, как только была объявлена мобилизация; политические деятели всех партий записывались в различные военные и вспомогательные организации. На моей памяти то был единственный раз, когда русские, отставив в сторону все споры и разногласия, деятельно и энергично сосредоточились на общих задачах. Неопределенность цели - одна из наших национальных характерных черт - в тот момент исчезла.
Накануне отъезда кавалергардов на фронт прошло богослужение на площади перед собором, где был выстроен полк. Было больно и грустно видеть эти сплоченные ряды стоявших на молитве мужчин в новой походной форме, с фуражками в руках, их лица, такие юные, такие жизнерадостные! Как всегда, лучшие люди страны отправлялись первыми. Где в этом строе будут пробиты первые бреши? Насколько поредеют эти ряды, когда полк вернется с войны?
Все же, несмотря на мою нервозность и глубокую печаль, я вспоминаю, как больно было становиться коленями на булыжную мостовую во время благословения.
Рано утром 4 августа, в день отъезда, в домашней церкви бывшего дворца дяди Сергея на Невском проспекте, где мы теперь жили, по нашему приглашению собралось множество людей; я и Дмитрий причастились. В церкви не было окон, она освещалась лампадами, горящими перед иконами, и свечами в высоких подсвечниках. После службы мы позавтракали вместе с четой Леймингов в бывшем кабинете дяди Сергея, который я теперь использовала как гостиную. Мы молчали. Дмитрий сидел на кушетке, обняв за шею свою коричневую лайку Палашу.
Когда настало время отъезда, мы с Дмитрием сели рядышком в коляску. Все служащие дворца вышли провожать нас. По щекам кучера катились слезы, он знал нас с детства и учил править лошадьми.
Мы поехали в казармы кавалергардского полка. В казарменном дворе за железной оградой царила форменная неразбериха. Везде сновали солдаты, офицеры отдавали приказы, оседланные лошади нервничали и ржали.
Дмитрий присоединился к своему эскадрону. По его просьбе я осталась ждать в коляске. "Ты можешь ехать рядом с полком по пути нашего следования к вокзалу", - сказал он.
Ждать пришлось долго, но вот, наконец, суматоха сборов кончилась, полк покинул казарму. Мы ехали с черепашьей скоростью, кучер сдерживал серых в яблоках лошадей, стараясь держаться подле эскадрона Дмитрия.
На вокзале полк грузился в вагоны. Поезд стоял на боковом пути у товарной платформы. Несколько офицерских жен и я держались в сторонке от происходившей сумятицы. Нам не оставалось ничего иного, кроме как стоять так и улыбаться, наблюдая за посадкой. Дмитрий и другие офицеры постоянно подходили к нам, но, несмотря на старания казаться бодрыми, чувствовалось, насколько все напряжены. Было тягостное молчание, полные печали взгляды, судорожные пожатия рук. Женщины глотали слезы. В глазах мужчин светилась нежность, которую они не пытались скрывать. Я неотступно думала: "Быть может, я вижу его в последний раз".