Вспрыгнув на платформу, трубач протрубил сигнал отправления. Мы торопливо обнялись напоследок, поцеловались, перекрестили друг друга. Офицеры побежали к своему вагону, забрались в него и высунули головы в окна. Трубач протрубил другой сигнал, потом забросил трубу за спину и уже на ходу вскочил в поезд. Эскадрон отправился на войну.
На несколько дней я поехала в Царское Село. Здесь, впервые после возвращения в Россию, я в полной мере ощутила одиночество и начала осознавать всю сложность своего положения.
Я была счастлива, что вернулась в Россию. Но в силу молодости и неопытности я не понимала, какие толки и пересуды вызовет мой развод, какие трудности возникнут из за моего разведенного положения. Все, связывающее меня с детством, перестало существовать, ничего не осталось от тех лет, ни дома, ни семьи, ни друзей, лишь одни тягостные воспоминания.
Тетя Элла всем сердцем и душой прикипела к Марфо–Мариинской обители, где она была настоятельницей. Знакомых у меня в Петербурге не было. Мой отец с женой были поглощены в Царском Селе обустройством на новом месте, на меня у них не оставалось времени, а Дмитрий уехал на фронт.
И я решила тоже отправиться на войну в качестве сестры милосердия.
Но для этого надо было получить согласие императрицы. Не желая терять времени, я отправилась в Петергоф. К моему удивлению, императрица благосклонно отнеслась к этой просьбе. И я немедленно вернулась в Петербург, чтобы приступить к обучению.
Поскольку еще не существовало курсов медицинских сестер при обществе Красного Креста, была достигнута договоренность, что я стану получать практические навыки в одной из городских больниц. Каждое утро я приходила туда, а вечером посещала лекции практикующих врачей. Так как я была единственной обучающейся, со мной занимались индивидуально, и я всё быстро осваивала.
Принцесса Елена, сестра сербского короля Александра, занялась организацией полевых госпиталей, содержание которых она и семья ее мужа предполагали взять на себя. Она предложила мне отправиться на фронт с одним из этих госпиталей, и я приняла ее предложение. Муж Елены, так же как и Дмитрий, был офицером–кавалергардом. Мы направлялись на тот участок фронта, где сражался их полк. Это меня устраивало.
В первые дни после отъезда Дмитрия я не так тревожилась за него, он писал мне почти каждый день, и его полк еще не достиг мест боевых действий. Но когда стало известно, что кавалергарды прибыли в Восточную Пруссию и сразу вступили в бои, я потеряла покой. Даже работа в больнице не могла отвлечь меня. Я стала пугаться телефонного звонка, любой телеграммы. Телеграмму мне доставили однажды утром, когда я вернулась из больницы. Дрожащими руками я вскрыла ее и первым делом взглянула на подпись. Она была от Дмитрия. Это меня успокоило, но, прочитав ее, я ужаснулась.
В ней говорилось о сражении в Каушине, где погибло больше половины офицеров конно–гвардейского полка. Дмитрий сообщал, что он жив и здоров, но полк понес большие потери. Потом я получила другую телеграмму от него, где сообщалось о некоторых его убитых или раненых товарищах. Среди погибших были два брата Катковы, они входили в число тех немногих детей, кого допускали играть с нами в Москве.
Спустя несколько дней, когда первых раненых офицеров полка привезли в Петербург, я отправилась вместе с сотнями других людей в госпиталь; мне очень хотелось повидаться с товарищами Дмитрия и расспросить их о нем.
Отбытие нашей медицинской части на фронт было назначено на девятое августа. Я сдала экзамены на медицинскую сестру. Врачи, которые принимали их, знали меня с детства, и, несмотря на мое волнение и короткий период учебы, я ответила на все вопросы. Кажется, мадемуазель Элен гордилась мной, как никогда прежде, вручая мне свидетельство, разрешающее носить форменную одежду.
Тетя Элла, которой я написала о своем решении отправиться на фронт, одобрила его и сообщила о своем намерении приехать в Петербург проститься со мной. Все знакомые были столь доброжелательно настроены ко мне, что я почти стыдилась этого внимания. Мне казалось, что в том, чем я намерена заниматься, нет ничего необычного, а то, что это связано с определенным риском для жизни, вполне в порядке вещей в условиях войны. Тут не было самопожертвования, в сущности, я не жертвовала ничем: не было у меня ни дома, ни семьи, ни каких либо обязанностей или привязанностей, ничто меня не удерживало. Наоборот, я видела в этом появившуюся возможность принести пользу, заняться делом, которое мне было по душе, приложить к нему свою энергию. Жизнь призывала меня к действию, мне не на что было жаловаться.
Мой багаж был скромным: несколько серых форменных платьев, белые косынки, которым мы покрывали голову, передники, белые медицинские халаты, хлопковое нижнее белье и хлопчатобумажные чулки - все сложено в небольшой чемодан. Раскладная кровать, резиновая ванна и несколько маленьких резиновых тазиков для умывания дополняли мое походное снаряжение.
В день моего отъезда приехала, как и обещала, тетя Элла. В то утро я впервые надела на себя форменную одежду; помню, в каком смущении я вышла на улицу.
После завтрака тетя повезла меня в часовню домика Петра Великого, где находилась очень почитаемая икона Спасителя. Пока мы были там, лакей, должно быть, сказал прохожим, кто мы такие, и когда мы вышли, то оказались в окружении толпы. То были самые простые люди, очень взволнованные. Многие женщины плакали, те, кто оказались ближе, к моему большому смущению, стремились дотронуться до моей одежды, хватали мои руки и целовали их.
"Ох, дорогая наша, и ты тоже отправляешься на войну. Благослови тебя Бог", - запричитала одна старушка. Другие в слезах присоединились к ней с добрыми пожеланиями: "Спасибо тебе… Будешь заботиться о наших солдатах… Бог в помощь!.. Спаси и сохрани тебя Господь… Дай нам силы, Боже, одолеть врага!.." А одна бедная старая женщина умоляла мою тетю разузнать что нибудь о судьбе ее сына.
Наконец мы высвободились и сели в коляску. Мне никогда прежде не доводилось испытывать ничего подобного, я была взволнована до глубины души, похоже, те же чувства испытывала и тетя.
Тетя Элла, великая княгиня Мария и Володя Палей, мой сводный брат, отправились вечером провожать меня на вокзал. Наша медицинская часть состояла из восьми медсестер, двух врачей, суперинтенданта, представителя Красного Креста и двадцати санитаров. Кроме принцессы Елены со мной ехала госпожа Сергеева, недавно назначенная моей фрейлиной, без нее императрица не соглашалась отпустить меня.
Наш поезд вез не только необходимые материалы для госпиталя, но и множество оборудования для работы в походных условиях - вагон–лазарет, полевые кухни, котлы, лошадей, палатки. Елена взяла также свой автомобиль. С волнением я расцеловала всех, кого покидала. На глазах у тети Эллы были слезы, она порывисто дотронулась своими тонкими пальцами до моего лба и перекрестила меня на дорогу. Был отдан приказ садиться по вагонам. Мы прошли в наше купе. Поезд тронулся, прозвучали последние пожелания и напутствия. Мы видели, что на платформе многие плакали. Но у меня на душе было легко, даже радостно.
2
В ту ночь я впервые в жизни сама вынула постельные принадлежности из небольшой дорожной сумки. Я редко путешествовала без горничной. Когда я повесила свой черный передник и серое хлопчатобумажное платье на стену купе, которое занимала с Еленой, то подумала, как легко и просто изменилась моя жизнь и как легко и естественно я себя чувствую. Размышляя об этом, я погрузилась в сон, и мне грезились героические свершения.
Место нашего назначения не было определено. Мы только знали, что едем до пограничного города Эйдткунена, где выгрузим оборудование и получим инструкции. Прибыв в Эйдткунен на следующий день, мы обнаружили там полный беспорядок. Когда мы наконец добрались до штаба генерала Ренненкампфа на этом участке фронта, там не оказалось каких либо распоряжений относительно нас. Его армия, куда входил и кавалерийский полк Дмитрия, продвинулась в глубь Восточной Пруссии, но никто не мог сказать, взят ли Инстербург нашими войсками или нет.
Небольшой городок Гумбиннен, расположенный посередине между Эйдткуненом и Инстербургом, находился в наших руках, и мы решили следовать туда.
Пока мужчины выгружали оборудование, мы, медсестры, совершили прогулку по городу. По всему было видно, что фронт совсем рядом. Повсюду были солдаты в перепачканной форме, сгрудившись, стояли повозки, там и тут поднимались дымки от полевых кухонь, воздух был наполнен смешанными запахами - ароматным запахом сена и лошадей, теплым запахом свежевыпеченного хлеба, запахом мятой травы, табачного дыма. Некоторые семьи, видимо, в спешке покинули город. Их пожитки были сложены на повозки около дворов или валялись на улице среди сена и соломы. Солдаты внимательно разглядывали брошенные или забытые вещи и, как правило, забирали себе, не считаясь с их большими габаритами или бесполезностью. Я подобрала совершенно новый кофейник, который с гордостью продемонстрировала спутницам как трофей. Я унесла его под мышкой и пользовалась им долгое время, рассказывая всем его историю.
После окончания разгрузки Елена, госпожа Сергеева и я отправились на автомобиле в Гумбиннен, куда наша часть последовала походным порядком.
При всей активности обитатели городка выглядели безутешными. Я бы скорее предпочла остаться с персоналом и ехать вместе с ним на повозках, но Елена считала, что нам следует прибыть в Гумбиннен раньше и по возможности найти место для госпиталя.
Добраться до Гумбиннена было нелегко. Город этот недавно находился на линии боев, и осталось много следов разрушения. С любопытством смотрела я на вытоптанные поля по обеим сторонам дороги, на еще свежие воронки от артиллерийских снарядов, на сломанные деревья. В некоторых местах видны были следы лагерей, в других - следы прошедших боев: брошенное снаряжение, разбитые ружья, пустые консервные банки, кучи обмундирования. Я ужасно боялась увидеть тела погибших, но все они к тому времени уже были убраны, но вот трупы лошадей с торчащими кверху ногами и раздутыми животами еще оставались.
Мы нигде не видели ни окопов, ни заграждений из колючей проволоки. Продвижение генерала Ренненкампфа в Восточную Пруссию, - продвижение, предпринятое с целью отбросить германскую армию от восточного фронта в то время, когда немцы уже наводнили Бельгию и были готовы двигаться на Париж - оказалось на этом участке довольно успешным, неприятель был застигнут врасплох. Немцы никак не ожидали, что мобилизация в России пройдет так быстро и организованно. Однако поспешное продвижение не давало времени создавать оборонительные сооружения и оставляло незащищенным наш тыл.
В Гумбиннене царил хаос. Насколько нам удалось установить, штаб Ренненкампфа продвинулся вперед в Ин–стербург. Елена все же решила осмотреть некоторые дома. Мы совершили поездку по Гумбиннену в сопровождении нескольких представителей городской администрации.
Я никогда не смогу забыть этот город. Казалось, пострадало немного домов, на первый взгляд опрятные немецкие кирпичные дома выглядели нетронутыми. Но внутри все было иначе. В комнатах - полный разгром: стены ободраны, запоры сломаны, шкафы проломлены, одежда разбросана по полу, посуда и зеркала разбиты вдребезги, обстановка перевернута и пробита штыками.
Жители, не дожидаясь прихода русских, бежали, прихватив с собой пожитки. Должно быть, тревогу объявили в обеденное время, почти во всех домах остались накрытые столы. Засохшая еда в густом холодном соусе лежала на тарелках, салфетки брошены рядом, стулья опрокинуты. Если бы не чудовищный беспорядок и разрушения, можно было бы подумать, что семья просто встала из за стола и перешла в другую комнату.
Еще более ужасной казалась зависшая мертвая тишина. Мы так и не подобрали места для госпиталя.
Дмитрий и Иоанн, муж Елены, каким то образом узнав о нашем прибытии в Гумбиннен, приехали на автомобиле и застали нас за осмотром домов. Я не надеялась так скоро увидеть Дмитрия и была безмерно рада. Однако нельзя было не заметить, что он не вполне разделял мои чувства. Ему довелось пережить многое, он выглядел печальным и усталым и не одобрял мое присутствие так близко от места боев. Он сказал, что положение неопределенное, штаб в это время находился в Инстербурге.
Соответственно этому мы перебазировали нашу часть в Инстербург, где были размещены в школе. Это было самое большое здание в городе, но совершенно не приспособленное для госпиталя и очень мрачное. Как только прибыл наш обоз, мы быстро занялись обустройством, и вскоре школа стала выглядеть как настоящий госпиталь. Сиделки и я работали в полном согласии. Мы вычистили все здание от крыши до низа, отмыли все этажи, окна и лестницы. Из классных комнат на двух верхних этажах сделали больничные палаты, а другие помещения на этих этажах превратили в перевязочные и операционные. На первом этаже, где комнаты были меньше, жили мы, используя упаковочные ящики как стулья. В комнате, отведенной мадам Сергеевой и мне, как и в других, был каменный пол и серые залоснившиеся стены. Единственной обстановкой стали наши походные койки и небольшие чемоданы. Мы умывались в школьном туалете в подвале.
Чем ближе находишься к фронту, тем меньше, как правило, известно, что в данный момент происходит там; то же относилось и к нам. Мы не имели реального представления о нестабильности нашего положения. Армия Реннен–кампфа была разбросана, ее позиции не укреплены, тылы не защищены. Некоторые наши войска находились уже под Кенигсбергом, и немцы, занятые на других фронтах, казалось, были не подготовлены удерживать позиции или переходить в контратаку.
Первые дни нашего пребывания в Инстербурге прошли относительно спокойно. Время от времени мы слышали вдалеке приглушенные звуки орудийного обстрела, иногда они приближались, становились более различимыми. Пехотные полки в запыленных сапогах с песнями следовали через город, эскадроны кавалерии, автомобили, обозы постоянно двигались в сторону канонады.
Дмитрий находился в Инстербурге, будучи офицером связи при штабе Ренненкампфа. Он часто приезжал в госпиталь в сопровождении командующего армией, который по прошествии некоторого времени очень привязался к нему. Иногда Елену и меня приглашали на завтрак в штаб. Здесь все пребывали в том воодушевлении, с которым несколько недель назад начали военные действия, и выражали непоколебимую уверенность в скором и блестящем завершении войны. За небольшим исключением все шло успешно и весьма обнадеживало. Армия хорошо снабжалась провиантом, было более чем достаточно боевой техники и боеприпасов. Все казались довольными, и взаимоотношения были отмечены той особой сердечностью, которая возникает, когда каждый прилагает все силы для решения общей задачи и готов пожертвовать жизнью во имя долга. То был, если можно так выразиться, "медовый месяц" войны.
Повсюду меня встречали с радушием, хотя меня никто не знал. Одеяние медсестры делало меня ближе к тем, кто носил военную форму; мы все жили в равных условиях и имели общие интересы.
Однажды в самом начале нашего пребывания в Инстербурге Елена, мадам Сергеева и я вышли в город за покупками. Несколько магазинчиков располагались на городской площади неподалеку от нашего госпиталя. Площадь была средоточием жизни Инстербурга. В тот день она, как обычно, была заполнена народом. Повсюду стояли повозки, прохаживались офицеры, проезжали конные связные. Когда мы проходили по площади, к нам подъехал офицер пехоты. Его конь был взмылен бешеной ездой. Он показал руку в грязной размотавшейся повязке и спросил:
- Сестрички, не найдется ли у вас бинта наложить мне свежую повязку?
У себя в сумке я нашла чистый бинт, который утром смотала в перевязочной.
- У меня есть, - сказала я. - Слезайте, пусть кто нибудь из солдат подержит коня, а мы пройдем в тень.
Он спешился, передал повод стоящему рядовому и последовал за мной. Выбрав место в стороне от толпы, я, повернувшись спиной к площади, принялась разматывать грязную повязку и тут услышала позади себя незнакомый голос:
- Ваше императорское высочество, можно я сделаю снимок?
Я в растерянности обернулась и увидела одного из штабных офицеров. В руках он держал большую фотокамеру.
- Нет, ради Бога, не надо, - сказала я, ужасно смутившись.
Рука, которую я бинтовала, слегка дернулась. Испытующий взгляд остановился на мгновение на моем лице, потом опустился, но ни слова не было сказано. В замешательстве я поспешно делала свою работу, молча накладывая свежую повязку. Когда я закончила, офицер поднял глаза, в них стояли слезы.
- Позвольте спросить, кто вы, - произнес он.
Не было больше основания скрывать мое имя, и я назвалась.
- Так вы двоюродная сестра императора? - Да.
Он молча вглядывался в мое лицо, потом вдруг опустился на колени прямо на тротуар, у всех на виду, поднес край моего хлопкового платья к губам и поцеловал его.