Тело Распутина перевезли в Царское Село и похоронили в парке. Место для могилы она выбрала сама. Некоторые подробности перевозки тела и похорон просочились в газеты, и по непонятной причине скорбь императрицы - вполне естественная в сложившейся ситуации - оказала на людей более серьезное и опасное влияние, чем прежние приглушенные и даже скандальные слухи. Ее открытое проявление горя стало неопровержимым доказательством сильной привязанности к Распутину. В этой привязанности, по словам Юсупова, и таилась наша главная опасность. Сейчас оставалось только ждать; оправдываться не было смысла; факты говорили сами за себя. Многое зависело от императора: именно от него ждали каких нибудь действий.
Дмитрий воспринимал эту неопределенность не так, как Юсупов. Внезапная популярность не доставляла ему радости; напротив, она его пугала; его также пугали последствия убийства - он ожидал совсем другого.
Юсупов с уверенностью, однако не без тревоги, говорил о том, что их не тронут. Он верил в свою счастливую звезду и рассчитывал на общественное мнение. Двор, утверждал он, никогда не пойдет против общества.
2
Около трех часов дня Лейминг сообщил, что генерал Максимович хочет поговорить с Дмитрием по телефону. После недолгого разговора Дмитрий вернулся и рассказал нам, что Максимович велел ему немедленно явиться, так как он должен передать ему срочный и важный приказ.
Мы молча переглянулись. Молния сверкнула. Но мы еще не знали, где грянет гром.
Побледневший Дмитрий вызвал свою машину и уехал в сопровождении генерала Лейминга. Мы с Юсуповым остались одни. Мы так волновались, что даже не могли разговаривать. Юсупов растерял всю свою самоуверенность. Чтобы немного успокоиться, я села за фортепьяно и заиграла цыганский романс. Феликс, облокотившись на крышку инструмента, пел низким голосом. У меня дрожали пальцы.
Минуло полчаса. Наконец дверь за моей спиной распахнулась. Я вздрогнула и повернулась. На пороге стоял Дмитрий, вцепившись в дверную ручку. Его лицо изменилось до неузнаваемости. Мы с Феликсом молча смотрели на него, не решаясь произнести ни слова. Дмитрий отпустил ручку и вошел в комнату.
- Я получил приказ уехать сегодня вечером на персидский фронт в сопровождении адъютанта императора, которому поручили следить за мной. Мне запретили встречаться или переписываться с кем либо по дороге. Место моего назначения пока неизвестно, - сообщил он нам бесцветным голосом, стараясь сохранять спокойствие.
- Тебя, Феликс, отправляют в ссылку в твое поместье в Курской губернии. Позже шеф полиции сообщит нам время отправления наших поездов.
Дмитрий бросил фуражку на диван и стал ходить по комнате. Мы упали духом. Дело было не в наказании, которое на первый взгляд казалось очень мягким, а в том, какое влияние оно окажет на дальнейший ход событий. Вся Россия ждала реакции двора на смерть Распутина и задавалась вопросом, каким будет отношение к его убийцам. Теперь она получила ответ. Как она его примет? Не станет ли это последней каплей, не выпустит ли на свободу все темные страсти, не разрушит ли все барьеры?
Наказание убийц, хотя и обоснованное с юридической точки зрения, тем не менее доказывало обществу безмерную верность императрицы памяти Распутина, подтверждая слухи о его влиянии, и вновь демонстрировало беспомощную пассивность императора.
Но самое главное, что будет с Дмитрием? Ссылка на далекий персидский фронт несла в себе определенный элемент риска. Здесь, в Петрограде, он более или менее защищен от покушения приспешников Распутина, но кто знает, что может случиться с ним вдали от дома, в незнакомой обстановке? Им не составит труда устранить его и замести следы.
Так я думала; и если кому то мои мысли покажутся беспорядочными, то такими они и были тогда. Неделю мы все жили между призраком убитого, с одной стороны, и ожиданием краха - с другой. Я никогда - ни до, ни после - не испытывала такого острого ощущения катастрофы. К чувству страха за дорогого человека примешивалось предчувствие неминуемой и непоправимой беды.
- Нужно сказать отцу, - наконец, произнесла я. - Хочешь, я сама ему позвоню?
- Да, - ответил Дмитрий.
Я поднялась и вышла в комнату, где стоял телефон. У ее дверей в небольшом коридоре, ведущем к черному ходу, стоял часовой, которому было приказано следить за телефонными разговорами. Я связалась с Царским Селом, мне ответила наша мачеха княгиня Палей и пошла звать отца.
Дмитрий, который последовал за мной, взял трубку и застыл в ожидании.
- Это я, отец, - сказал он спустя несколько секунд, - я хотел сообщить тебе…
Он запнулся и, всучив мне трубку, беспомощно махнул рукой и вышел из комнаты.
- Алло, - услышала я тихий, спокойный голос отца.
- Это я, Мария, - ответила я, дрожа всем телом.
- А, это ты. Я не знал, что ты уже приехала из Пскова. Когда приедешь к нам?
- Папа, здесь все… не очень хорошо складывается, - произнесла я, не зная, как начать, и глотая душившие меня слезы.
- Что случилось? - спросил он, и теперь в его голосе слышалась тревога. - Дмитрий…
- Да, папа…
- Скажи мне, что произошло…
- Генерал Максимович только что передал ему приказ императора. Дмитрия высылают на персидский фронт. Он должен уехать сегодня вечером в сопровождении адъютанта. В пути он не должен ни с кем встречаться или писать письма.
Слезы мешали мне говорить. Трубка молчала.
- Алло…
- Да, я здесь, - произнес изменившимся голосом отец. - Спроси Дмитрия, хочет ли он, чтобы я приехал; я могу немедленно выехать на машине…
Я повернулась к Дмитрию, который уже вернулся, и повторила вопрос отца.
- Нет, нет! Не нужно. Я не хочу его волновать. Мне будет слишком тяжело с ним прощаться. Я и так причинил ему много горя.
- Папа, Дмитрий не хочет тебя беспокоить, он просит… Дмитрий взял у меня трубку.
- Отец, умоляю тебя, не приезжай. Я доставил тебе столько хлопот и беспокойства.
Отец неважно себя чувствовал. Мы оба знали, что он тяжело переживает события последних дней. Дмитрий не мог больше говорить. Он снова передал трубку мне.
- Это опять я, папа…
- Завтра, как только сможешь, приезжай к нам, слышишь?
- Хорошо, приеду, - ответила я.
Потом Дмитрий сказал еще несколько слов и повесил трубку. Это был их последний разговор; больше они никогда не виделись.
3
Мы вернулись в гостиную. Известие о высылке Дмитрия и Юсупова распространилось с небывалой скоростью. Телефон не умолкал, многие приходили лично, чтобы получить точные сведения. Но Дмитрий хотел видеть только самых близких, и Лейминг согласился взять на себя остальных.
Приходили офицеры, которые предлагали спрятать Дмитрия в городе; другие предлагали начать восстание от его имени.
Все эти предложения он выслушивал с глубоким волнением и горечью, умоляя своих особо рьяных защитников не осложнять ситуацию. Он говорил им, что выполнит приказ императора со смирением и покорностью. Вступая в заговор против Распутина, он хотел лишь одного - защитить престол и сейчас не собирается менять свое отношение.
Чуть позже Дмитрию передали, что его хочет видеть граф Кутайсов, адъютант императора, которому поручили сопровождать Дмитрия на Кавказ. Вошел чрезвычайно взволнованный граф. Он был расстроен и возмущен порученным заданием, считал себя тюремщиком и даже не пытался скрывать свои чувства перед Дмитрием, которому в итоге пришлось его успокаивать.
В довершение картины позвольте мне добавить одну деталь: однополчане Кутайсова с таким презрением отнеслись к возложенному на него поручению, что после его возвращения с персидского фронта хотели выгнать графа из полка, и лишь с огромным трудом удалось убедить их этого не делать. По сути, такое отношение было сродни бунту, но в то время все вышло из под контроля, и поэтому эти разговоры никого не удивили.
Около шести вечера объявили о приходе шефа полиции. Он сообщил Дмитрию, что все готово к его отъезду. Специальный поезд отходит с Николаевского вокзала в полночь. Дмитрий поедет в сопровождении Кутайсова и Лейминга, который испросил особого разрешения.
Юсупов уезжал раньше под охраной одного из офицеров Пажеского корпуса.
После отъезда шефа полиции Дмитрий стал собираться. Я осталась одна, в полной растерянности и недоумении. Старое прочное здание, на котором мы строили свои жизни, из которого мы смотрели на мир и думали, что знаем его, - весь смысл нашего существования - рухнуло. Что привело нас к хаосу? Кто выпустил эти темные тайные силы разрушения? Где справедливость? Как нужно было поступить? На чьей стороне правда - на стороне Дмитрия или Царского Села, где правит в одиночестве неуравновешенная женщина?
Я не смогла найти ответы на эти вопросы. Но мне хотелось иметь веру в будущее. Склоняя голову перед поспешным поступком брата, я хотела верить, что его страшная жертва была ненапрасной.
Забыв о себе, он встал между народом и императорской четой; он попытался спасти своих правителей вопреки их воле. Смогут ли они когда нибудь это понять?
Мои мысли перенеслись в Царское Село. Я представила императрицу, склонившуюся над кроватью внезапно заболевшего сына. Распутин без конца твердил: "Пока жив я, жив и царевич". Что могла она чувствовать по отношению к тем, кто отнял у нее единственный источник надежды? И, несмотря на то, что сейчас я испытывала к ней неприязнь, мое сердце понимало ее страдания.
Мысли перескакивали с одного на другое. На меня нахлынули патриотические чувства, по–юношески легкомысленные, недальновидные. Нужно положить конец тому, что происходит в России, тому, что ведет страну к разрушению, изжившему себя режиму.
Но как же Дмитрий? Какие доводы заставили отправить его на персидский фронт? Сколько продлится его ссылка? Кто защитит его от мести распутинских приспешников?
Собрав вещи, Дмитрий вернулся, и мы в сотый раз взвесили и обсудили обстоятельства его отъезда. Судя по всему, единственным человеком, который мог повлиять на императора, была его мать. Другие члены семьи исчерпали все средства убеждения. Мы решили, что я проведу пару дней в Царском Селе, а потом поеду в Киев, где в то время жила вдовствующая императрица Мария Федоровна, руководя работой Красного Креста. По дороге заеду в Москву к тете Элле.
Я страстно желала продолжить начатое Дмитрием дело и чувствовала, что ему будет легче переносить изгнание, если он будет знать, что кто то защищает его интересы.
За обедом мы старались говорить на другие темы и не задерживаться на терзавших нас мыслях. После обеда за Юсуповым приехал молодой капитан, преподаватель Пажеского корпуса, чтобы сопроводить его на вокзал. Мы все вышли в холл, чтобы попрощаться. Капитан ждал на площадке, явно чувствуя себя неловко.
Феликс надел свою серую солдатскую шинель и попрощался с нами. Мы обнялись. Феликс спустился по лестнице в сопровождении капитана, и входная дверь с тяжелым стуком захлопнулась за ним.
Мы вернулись в комнату. Дмитрий стал перебирать бумаги в ящиках своего стола. Он достал несколько больших фотографий очень красивой женщины и задумчиво рассматривал их, выбирая, которую из них взять с собой; но все они были слишком большими, и он, вздохнув, положил их обратно в ящик. Его руки машинально прикасались к знакомым с детства предметам. Наконец, его взгляд остановился на акварельном портрете нашей матери в кожаной рамке. Потом он встал и медленно обошел комнату. Я молча следила за его движениями и направлением его мыслей. Мы оба понимали, что он никогда больше не увидит этих вещей.
Кто то постучал в дверь. Вошел камердинер брата с небольшой квадратной коробочкой из некрашеного дерева.
- Ваше императорское высочество, это только что принесли для вас, - смущенно произнес он.
- Что это? Дай мне, - сказал Дмитрий.
- Я не знаю, что там. И не отдам. Я принес только показать; вдруг там что нибудь опасное…
- Бомба? - рассмеялся Дмитрий. - Дай сюда, я посмотрю.
Камердинер осторожно вручил коробку Дмитрию.
- Не трясите ее, не дай Бог, взорвется…
Мы внимательно осмотрели ее со всех сторон. Дмитрий взял перочинный нож и прикоснулся лезвием к крышке.
- Нет, нет, не делайте этого, ради всего святого! - испуганно воскликнул слуга. - Позвольте, я сам ее открою.
Дмитрий поднес коробку к уху, встряхнул ее и, убедившись, что в ней нет ничего страшного, отдал камердинеру. Тот ушел и вернулся через несколько минут с еще более смущенным видом. На дне коробки, аккуратно упакованный в вату и салфетки, сверкал голубой эмалью сербский орден. Это маленькое происшествие на время отвлекло нас от мрачных мыслей.
Час отъезда неумолимо приближался. Несмотря на запрет, я решила проводить брата на вокзал. Два наших дяди, великие князья Николай и Александр Михайловичи, обещали поехать с нами. Они появились за несколько минут до полуночи.
Пора было выходить из дома. Дмитрий бросил последний взгляд на родные стены, потрепал любимую собаку и надел шинель. Все слуги собрались в холле. В памяти отчетливо возникли многочисленные сцены прощания, такие грустные и такие похожие.
Многие слуги тихо плакали. Адъютант Дмитрия громко всхлипывал, и слезы падали ему на грудь. Мы спустились вниз и сели в машину.
Дверь закрылась. Мы ехали по ночным пустынным улицам. Подъезжая к вокзалу, увидели, что вся площадь расчищена и окружена полицией. Сам шеф полиции открыл дверцу нашей машины, но не сказал ни слова при виде меня или наших дядей, приехавших на другой машине.
Мы молча проследовали за ним на платформу. Стоял жгучий мороз. Кружилась снежная поземка. Перед нами стоял поезд - паровоз и три вагона. По все длине поезда растянулись высокие жандармы, окружив нас плотным полукругом. Кроме них, на вокзале никого не было.
Непривычная обстановка, полная тишина, тускло освещенная станция придавали трагизм ситуации. Мы сбились в кучку и ждали.
Взволнованный начальник вокзала подошел к Дмитрию. Он явно хотел с ним поговорить, но не осмеливался.
Решившись, наконец, он испросил позволения сказать несколько слов. Потом я узнала, что он предложил перевести поезд на боковую ветку после его выхода со станции - тогда Дмитрий сможет выпрыгнуть из вагона и бежать.
Охрана попросила брата войти в вагон. Мы обнялись и перекрестили друг друга. Он сел в поезд, который медленно тронулся. Еще долго сквозь слезы я видела руку Дмитрия в белой перчатке, машущую фуражкой.
Я больше не могла думать и двигаться. Чья то рука подхватила меня под локоть и увела с платформы. Я пришла в себя только в машине, когда мы подъезжали к дому, где меня ждала мадам Лейминг.
Мы провели ночь вдвоем в огромном, опустевшем доме и проговорили до рассвета. Наутро я увидела, что часовые так и стоят на своих постах, охраняя пустые комнаты. О них попросту забыли. Я с большим трудом дозвонилась до командующего, и после этого часовых отозвали.
Я начала составлять план действий и быстро обнаружила, что те, на кого я могла рассчитывать, мне не помогут. Их высокопарные фразы оказались пустым звуком. Предмет их беспокойства исчез. Все было кончено. Не зная, в какую сторону подует ветер, они попрятались по углам. Я оказалась в изоляции.
Однако смельчаки все таки не перевелись. Одним из них был председатель Думы Родзянко. У нас была долгая беседа. Днем я уехала в Царское Село.
Отец ждал меня в кабинете. У него был изможденный вид. Мы поцеловались, и он, пытаясь выглядеть спокойным, попросил меня рассказать во всех подробностях о предыдущем дне и отъезде Дмитрия. Он сказал, что после телефонного разговора с Дмитрием написал записку императору с просьбой о немедленной встрече. Но под разными предлогами император отказался принять его.
4
Здесь я должна вернуться к тому времени, когда отец, которому уже сообщили в штабе о смерти Распутина, узнал от своей жены, что одним из убийц был Дмитрий.
Он испытал страшное потрясение. Решил немедленно ехать в Петроград к Дмитрию, но его жена, княгиня Палей, отговорила, опасаясь за его здоровье.
Из дома он позвонил Дмитрию, намереваясь вызвать его в Царское Село. Но Дмитрия уже арестовали, и они решили, что отец приедет к обеду на следующий день.
В тот же вечер он попросил встречи с императором. После некоторого колебания его приняли, но всего на несколько минут и при этом заставили сорок минут ждать в приемной.
Император был краток; он сказал, что не хочет обсуждать это дело.
На следующий день отец поехал к Дмитрию. Как только дверь комнаты Дмитрия закрылась за ним, отец, не приближаясь к сыну, задал ему мучивший его вопрос.
- Ты можешь поклясться, что на твоих руках нет крови? Дмитрий поднял руку, перекрестился перед висящей в
углу иконой и ответил:
- Клянусь именем матери.
О чем они говорили дальше, мне неизвестно.
Через два дня, когда поползли слухи о том, что императрица требует военного трибунала для Дмитрия и Юсупова, они встретились снова, и Дмитрий передал отцу письмо для императора.
В этом письме брат говорил, что, как только начнется расследование, его спросят о мотивах убийства Распутина. Но поскольку все они поклялись не давать никаких объяснений, он, Дмитрий, откажется отвечать и потом застрелится. Ему казалось, что таким поступком он сможет оправдаться в глазах императора. Не знаю, дошло ли до монарха это письмо.
В отличие от нас, молодых, отец отдавал себе отчет в серьезности ситуации. Он воспринимал случившееся с осторожностью и без малейшего энтузиазма. Он признавал, что Дмитрием и Юсуповым двигали патриотические мотивы, но считал их поступок опасным и бездумным. Их деяние, по его мнению, лишь увеличило пропасть между императорской семьей и Россией, и убийство, которое запланировал Юсупов и в котором участвовал Дмитрий - пусть всего лишь номинально, - было, с точки зрения отца, напрасным и чудовищным преступлением.
Он считал, что у Юсупова было достаточно возможностей, позволяющих ему выбрать другой, более подходящий способ избавиться от Распутина. Отец обвинял Юсупова в том, что он втянул Дмитрия в преступление, которое принесло ему дурную славу.
Более того, отцу казалось, что императрица станет более консервативной и реакционной в своих взглядах и будет еще более решительно выступать против любых уступок общественному мнению.
Никакие советы, опасался он, сейчас не подействуют: и она, и император полностью отдалились от всех и принимают только сторонников Распутина. Его тень нависла над его жертвами, по–прежнему внушая им мысли и намерения.
Однажды по просьбе некоторых членов семьи отец взялся сообщить императору, что он думает о сложившейся ситуации, и попытался представить картину в истинном свете, без прикрас. Но император, несмотря на уважение к своему единственному в то время дяде и сыну Александра II, не поверил ему. Он предпочитал видеть картину в ином, более выгодном свете, рассеянном корыстными придворными интриганами. Затея оказалась безнадежной.