И наконец настал день, когда я поняла, что больше так не могу. Терпение мое истощилось, ни на какие уступки я не пойду. Я пойду той единственной дорогой, которая выведет меня к сносной и достойной жизни в изгнании. После нескольких бурных и мучительных дней, надорвав сердце сожалениями и угрызениями, но преисполненная решимости действовать, я решила одна уехать из Парижа и спокойно обдумать свое положение. Я поехала в Шотландию к Люси Марлинг и уже с нею в Гаагу, где сэр Чарльз был британским посланником. К тому времени я была совершенно вымотана работой, обязательствами и переживаниями и могла думать только об отдыхе. На время я забыла даже про свою мастерскую, поручив ее свекрови.
Свободная от всех своих обязанностей, я с восторгом отдалась простым радостям покоя и укромности. Со временем придется принимать важные решения, а пока я не думала о них; я вообще ни о чем не думала. Последние недели в Париже были до невозможности тягостным и унизительным кошмаром, и единственным подтверждением реальности этого кошмара были почти ежедневные длинные письма. Всякий раз они выбивали меня из колеи, но я знала, что, прояви я сейчас слабость, я вернусь к прежнему, какие бы обещания ни давались в тех письмах. Это не была ссора. Это была принципиальная разность воззрений, и устранить ее мало было одного примирения. Пока что я была слишком слаба, чтобы задуматься, на каких новых основах могли бы продолжиться наши отношения. И единственное, что мне было нужно сейчас, это уединение, место, где я буду предоставлена одной себе, где я буду думать только о своем, а не о том, что мне навязывают.
Во всем отличная от Парижа Гаага представляла идеальное убежище. Британская миссия располагалась в здании, чей импозантный, серого камня фасад выходил на тихую узкую улочку. Дом был построен еще во времена испанского владычества. Имелись внутренние дворики, сводчатые подвалы, огороженный стеною сад. В одной из комнат на втором этаже, считалось, обитает привидение, каковое, гласила местная легенда, однажды так напугало сынишку посланника, что тот потом всю жизнь заикался. Впрочем, при Люси Марлинг огромный дом ничем не обнаружил свой сумрачный характер. Жены британских дипломатов обладают особым талантом создавать вокруг себя английскую атмосферу, куда бы их ни занесла судьба; а Люси вдобавок одухотворяла интерьер своей личностью, так что это был и дом, и центр разнообразной деятельности. Она открывала сердце и двери любому горемыке, готовая помочь словом и делом; для нее не было большего счастья, чем быть полезной другим. Подтрунивая над ней, мы с братом говорили, что она специально устраивает друзьям всякие сложности, чтобы иметь удовольствие распутать их. В первые недели она была так удручена полным развалом моих дел, что, пораньше отправив меня в постель, приносила потом собственноручно приготовленное горячее питье и не уходила, пока не выпью.
Жизнь в Гааге была вынужденно покойной, развлекали мы себя, как умели, для чего в середине лета возможностей немного. Каждое утро выезжали с детьми за город и несколько часов проводили в дюнах у моря; днем на автомобиле объезжали голландские городки, осматривали исторические здания, музеи, картинные галереи; вечерами иногда принимали немногих друзей либо сами шли к кому нибудь отобедать. Приятнее всего было, когда мы, готовясь к обеду, на часок сходились в Персидском будуаре, где Люсия собрала вывезенные из Тегерана вещицы. Мы с удобством устраивались на восточных диванах и вели долгие разговоры. Рядом с близкими европейскими центрами Гаага была глухой провинцией. Со своей жаждой деятельности Люси не могла для полного счастья загрузить себя работой и тосковала по независимой и при этом полной обязанностей жизни в Персии, как и по работе в Дании в пользу русских беженцев в Финляндии.
Тем летом голландская королева праздновала двадцатипятилетие своего царствования, и на несколько дней Гаага воспряла к жизни: улицы украсились флагами, заполнившие тротуары обыватели в воскресных костюмах наблюдали, как с помпой проследовала по городу их королева с супругом, принцем–консортом. А потом снова воцарилось привычное оцепенение, и полицейские вернулись к своим обязанностям: строго следить за уличным движением, состоявшим исключительно из велосипедистов.
Принц–консорт запомнился мне первым, кто, сам того не ведая, заставил задуматься об уходящих годах, о близком уже и для меня среднем возрасте. Он доводился мне дальним родственником и несколько раз бывал в миссии. И однажды у нас зашел разговор о наших детях. Его дочь Юлия и мой сын родились с десятью днями разницы. Тогда им едва исполнилось по четырнадцать, а он вдруг допустил возможность в будущем поженить их. Я была ошеломлена. Шесть-восемь лет пролетят незаметно - и что же, я могу стать свекровью? Нет, пусть я старею, но я усвоила более современные взгляды на некоторые вещи, в частности, на запланированные династические браки.
К концу лета мое душевное равновесие восстановилось. Отдых явно затянулся, и запущенные дела требовали скорейшего возвращения в Париж. Я сделала выбор и торопила будущее. Вырвавшись на четыре месяца из каждодневного окружения, я смогла оглядеться и лучше усвоила свое положение. Поняла, что, деликатничая и оберегая чувства зависящих от меня людей, я зашла слишком далеко; не деликатность это была, а слабость, и уход от объяснений только усложнил все и привел на грань катастрофы. Жизнь в изгнании такая трудная, такая серьезная задача, что в ней не обойтись полумерами и компромиссами. И как ни претила мне эта обязанность, но я была вынуждена все взять на себя. При этом меня еще держало не столь уж давнее прошлое, когда готовившийся брак сулил исполнение самых заветных чаяний. Было бы, наверное, куда проще жить день за днем, не тревожась о будущем, не домогаясь недоступного, не создавая себе идеала.
Чтобы упрочить достигнутое, разлуку с Путятиным надо было продлить. Еще в Гааге я решила отправить его в Вену, где у него были свои дела. Они входили частью в то злополучное голландское предприятие, что поглотило почти всю выручку от продажи моей последней ценной коллекции драгоценностей. Делом этим по–настоящему не занимались, теперь требовалось вникнуть. Пусть наконец Путятин сам разберется в этой весьма запутанной истории и возьмет на себя ответственность за сделанные вложения. И надо было на время лишить его среды, изолировать от людей, которые его окружали. Понимая, что будут значить для него такие перемены, я нелегко пришла к этому решению, и тем более трудно было выдержать его после, когда он, я знала, был очень несчастлив. Пока же, однако, иного выхода не было. Остальным распорядится будущее; я ничего не загадывала; я буду ждать, какую дорогу мне определят обстоятельства.
Я неохотно покидала Гаагу, нерадостным был и мой приезд в Париж. Очень просто было включиться в вышивальные дела, но ведь были вещи куда более сложные. Квартира опустела, жизнь стала другая. Днем я постоянно сталкивалась со свекром и свекровью, они жили в том же доме на улице Монтань, где были моя мастерская и контора. На чем не поладили сын и невестка, они, как я понимала, в точности не знали, а я не стала объясняться. Вопросов они не задавали, но свое отношение выказывали достаточно ясно, чтобы вогнать меня в тоску. Ради горячо любимой свекрови я часто задумывалась, не вернуть ли Путятина.
С удвоенным рвением взялась я за все свои дела. Распался сам собою маленький круг, в котором я жила больше пяти лет, меня ничто не связывало. Я цепче держалась за жизнь и лучше понимала ее. Непостижимой казалась мне моя былая уступчивость, было трудно понять, как я столько времени терпела существование, мало что способное предложить мне. Я понимала, что к прошлому возврата нет, но при этом не делала никаких шагов к тому, чтобы порвать узы, все еще связывавшие меня с Путятиным. Мне был ненавистен этот последний шаг, и я ждала чего то совершенно несбыточного.
Я ждала два года, вытерпев множество неудобств. Во Франции замужняя женщина, даже будучи главой собственного дела, как в моем случае, не может ни заключать контракты, ни даже открыть счет в банке без одобрения мужа. Путятин оставался в Австрии, и мои финансовые дела все больше запутывались. В конце концов я решилась на развод. Моя привязанность к его семье не поколебалась, они оставались на моем попечении еще годы. Пока Путятин не женился на американской девушке, мы время от времени дружески встречались. Развод происходил в два этапа - в русской православной церкви и во французской мэрии. Гражданский брак расторгался медленно и трудно, но в конце концов все устроилось, и я снова была свободна.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
НОВЫЙ ДЕНЬ
Старая Россия и новые русские
Как раз когда я стала налаживать отношения с внешним миром и заново выстраивать свою жизнь, произошло событие, воскресившее в памяти примерно такую же ситуацию. Это было в самом начале войны, когда я, совершенно одна, угодила в абсолютно немыслимые условия и вынуждена была заниматься делом, которого не знала. И только два человека, чужие люди, видя мои неопытность и наивность, приняли во мне участие: отец Михаил и доктор Тишин. После отъезда из России я ничего о них не слышала, как и о других, с кем встретилась на войне. Однажды я прихожу в контору, и секретарь говорит мне, что по телефону звонил некто доктор Тишин. Он просил о встрече, сказал, что был доктором в моем псковском госпитале. Секретарь сомневалась, что это было правдой: под надуманными предлогами ко мне пыталось пробиться поразительно много людей. Мы сносились с Россией, как с другой планетой, и меньше всего я ожидала, что из этого призрачного мира явится доктор Тишин. Однако я сразу поверила звонку. Я передала, чтобы он приходил, и ждала его с замиранием сердца. Наконец он вошел в мой кабинет. Не ожидай я его, я бы ни за что его не узнала: он страшно переменился с 1917 года, когда мы в последний раз виделись. Я была не в силах скрыть свое потрясение.
- Что, скверно выгляжу? - первым делом спросил он.
Боюсь, я промолчала тогда. Я прикинула, что ему не должно быть и сорока, но выглядел он стариком. Он облысел и потерял почти все зубы, потучнел, нет, тяжело обрюзг; вялая кожа, вялые глаза. В нем не осталось ни капли живинки. Я поражалась, что у этого незнакомца голос и манеры доктора Тишина. Покуда я справлялась с чувствами, он рассказывал мне свою историю начиная с лета 1917 года. Изрядно помотав, судьба занесла его куда то на окраину бывшей Российской империи, где он стал главным врачом местной больницы и работал там последние годы. Изнурительная работа и невыносимые условия жизни развили у него редкую зобную опухоль, и большевистские власти были вынуждены дать ему отпуск для консультаций с заграничными специалистами. Немецкие врачи не обнадежили его: неоперабельный случай. Наверное, он и сам понимал, что обречен. Если бы он нашел работу, ему не надо было бы возвращаться в Россию; он хотел остаться во Франции. Теперь он был женат, у него была маленькая дочь, Мария; большевики разрешили ему выехать с семьей, и это только подтверждало безнадежность его положения: иначе они держали бы жену и ребенка в качестве заложников, как это у них принято.
После его рассказа настала моя очередь, и мне было что рассказать и про полтора последних года в России, и про долгие годы эмиграции. Должно быть, я чуть прихвастнула в своем рассказе, но ведь в основном благодаря ему и отцу Михаилу я оказалась готова к новой жизни, в чем я ему и призналась.
- Не знаю, что сталось бы со мною без вас и отца Михаила. Вы были моими первыми учителями жизни. Довольны вы своей ученицей? - И я обвела глазами комнату: мой рабочий стол, столы, устланные бумагами и эскизами, повсюду образцы вышивки и прочие свидетельства моих нынешних занятий. Но он и глазом не повел.
- Вас удивит, ваше высочество, но и вы, в свою очередь, многому научили нас. Я постоянно думал об этом. Тамошние шесть лет заставили меня на многие вещи взглянуть по–другому. Жившие вне России не знают… ничего не знают, - с болью сказал он.
Я настроилась рассказать ему о моей работе, о своем новом отношении ко всему, что происходит. Мне не терпелось поведать мои мысли о будущем, и я была уверена, что ему будет интересно. Но слова не шли с языка, потому что ему было неинтересно. Единственное, о чем он хотел говорить, это о прошлом.
Доктора Тишина я видела еще только раз. Не зная языков, он не смог найти работу за рубежом и был вынужден вернуться в Россию. Мелькнув в моей жизни, он вернулся в этот таинственный край, что зовется сегодняшней Россией, и больше я о нем не слышала. Но несмотря на краткость его бесконечно грустных посещений, они пошли мне на пользу. Они напомнили о временах свободы, бескорыстных порывов, прекрасных заблуждений, утраченных в сумятице жизни; он внес струю свежего воздуха в нашу застоялую и пресную беженскую атмосферу. Человек со стороны, он не знал, сколь мелочна и по тюремному тесна наша жизнь.
Нет, я не совсем права, сказав, что больше не слышала о докторе Тишине: весть о нем пришла стороной вскоре после их отъезда. В самые сборы у них с женой украли некоторые вывезенные ценности, им не на что было ехать. Поборов себя, он попросил одолжить им некоторую сумму на дорогу, и я с радостью дала. Через какое то время, уже с места, эти деньги вернулись в долларах и даже с процентами. Доставил их посредник, поскольку прямые сношения со мною из России могли повредить Тишину в глазах советских начальников.
Я привела этот пустяшный эпизод с заемом для того, чтобы в укор большинству наших изгнанников еще раз выделить обязательность Тишина. Здесь деньги обычно одалживались без всякой мысли о том, что их надо будет вернуть. Большинству наших ссыльных товарищей представлялось, что нам, членам некогда царствовавшего дома, деньги достаются даром, черпаются из некоего естественного источника. Были и такие, что считали нас обязанными делиться, поскольку де по нашей вине они покинули родину.
Возбуждая известное любопытство, мои попытки зарабатывать себе на жизнь редко принимались всерьез. Одни считали мою работу пустым времяпрепровождением, другие видели в ней своего рода забаву, а третьи подозревали, что я ишу популярности. При том что беженцы сами работали, и работали много, соглашаясь на любые условия, они не могли вообразить, что мы точно в таком же положении. От нас многого ждали, но мы редко оправдывали чьи либо ожидания. Поверженные в пучину бедствий, мы мало что могли сделать. Мужество не оставляло беженцев, они героически старались переломить себя на новый лад, но сдавали нервы, не выдержав напряжения. Напасти, борьба за выживание, неуверенность в сегодняшнем дне и утрата веры в день завтрашний подрывали моральное состояние. Если кому и удалось что то сберечь после катастрофы, теперь это все было продано и проедено. Парижские лавочки были набиты драгоценными камнями, старыми кружевами, золотыми и эмалевыми табакерками, собольими пелеринами. Вырученные деньги тратились без толку, в дело не шли; какая то жалкая получалась жизнь. Тысячи офицеров трудились простыми рабочими на автомобильных фабриках, сотни водили такси по парижским улицам.
Однажды водителем такси оказался мой бывший раненый. Выходя из машины, я захотела пожать ему руку, но он тоже вышел и встал со мной на тротуаре. Прохожие были немало поражены, когда водитель снял фуражку и поцеловал мне руку. И часто потом, подзывая такси, я узнавала в водителе какого нибудь знакомого офицера.
Работали официантами, домашней прислугой. Париж пестрел ресторанчиками, кафетериями и кондитерскими, которыми заправляли эмигранты, если была деловая жилка, а невезучие соотечественники работали тут же музыкантами, певцами, танцорами и официантами. Как всегда, основная тяжесть ложилась на женские плечи, зачастую женщина кормила всю семью, если мужчины сидели без работы. У них, белошвеек, вышивальщиц, вязальщиц, от работы немели пальцы и плохо видели глаза, а они крепили, держали семью вместе, растили и давали образование детям. Душа надрывалась, глядя, как с годами эти люди падают духом и мельчают. У них из под ног выбили почву, опереться было не на что. Их согревала надежда вернуться на родину, но все призрачнее становилась эта надежда. С каждым годом слабела их связь с Россией, но увидеть ее они хотели только прежней. Многие были просто неспособны признать, что с их отъездом в России произошли коренные перемены.
Зато очень отличалось от родителей новое поколение, выросшее на чужой земле. Вкусившее нужду, оно трезвее смотрело на жизнь. На примере детей эмиграции мир еще раз убедился в даровитости русского народа. Во всех сферах образования их успехи были поразительны. За их будущее можно было не тревожиться, не будь безработицы и затора в делах. Однако немногих молодых увлекает мысль навсегда остаться за границей и принять иностранное гражданство. Большинство с надеждой смотрит на Россию, Россию иную, обновленную, которая в свой срок востребует их. Последние пятнадцать лет образование в России было настолько односторонним и недостаточным, что однажды наши молодые люди будут там очень и очень полезны. Они набираются знаний и опыта, чтобы в готовности откликнуться на призыв.
Политическая жизнь русской эмиграции в 1924 году отметилась двумя событиями, возбудившими брожение в обществе.
В конце августа великий князь Кирилл Владимирович, двоюродный брат покойного государя и первый в иерархии престолонаследия, объявил себя императором. Между началом своей кампании в 1922 году и манифестом 1924 года Кирилл звался "местоблюстителем российского престола". Однако приверженцев у него было не много, поскольку он так и не сформулировал лозунг, способный привлечь к нему костяк монархистов, куда входило значительное число эмигрантов, ставивших интересы России выше восстановления монархии. Лишь небольшая фракция монархистов, так называемые легитимисты, приветствовала его шаг, большинство же ответило взбешенным непризнанием. А легитимисты, для которых вековые традиции были единственной отрадой в распавшемся мире, обрели номинального главу, на кого и уповали теперь. Меня ни в малейшей степени не задело это движение.