В этом трудность роли, в этом же и победа Раневской. Как это называется? Умение жить в двух театральных измерениях - трагическом и комическом? Но для Раневской главным всегда остается характер. Ее не интересует, как, с помошью каких приемов написан персонаж автором. Для нее важно другое - поверить в реальность героини, разобраться с ней, почувствовать ее "своей". Поэтому Раневскую интересует не переплетение комического с трагическим, а сама миссис Сэвидж, которая и смеется и плачет, и любит и ненавидит, бывает смешной и печальной - и часто все это вместе, подряд, вперемешку, - но иначе и не могло бы быть, потому что такой у нее, этой миссис, характер.
О. Мандельштам заключает свое замечательное эссе о Комиссаржевской следующими словами: "Среди хрюканья и рева, нытья и декламации мужал и креп ее голос, родственный голосу Блока. Театр жил и будет жить человеческим голосом".
Со времен Комиссаржевской минули десятилетия. Увы, хрюканье и рев, нытье и декламация живучи, они если и поубавились, то не исчезли вовсе с подмостков. Талант Раневской был тем человеческим голосом, которым живет настоящий театр.
Песни на стихи Ахматовой
- Жизнь - полосатая - это все говорят. И по-моему, верно, - сказала Ф. Г., когда мы пошли по ее любимому маршруту: кинотеатр "Иллюзион" - Вшивая горка. - Лезть в гору - это, конечно, не несчастье, но для меня необходимость: ноги надо тренировать, а то не смогу ходить по сцене.
Моя недавняя черная полоса, - продолжала она, когда мы взобрались наверх, сели на скамеечку и, отдышавшись, Ф. Г. немедленно закурила, - моя последняя черная полоса началась со смерти Анны Андреевны, потом ушла из жизни "мама" - Павла Леонтьевна, а через год - моя сестра, которая так и не успела привыкнуть к Москве.
С Ахматовой я познакомилась в семнадцать лет. Это значит? Правильно, в 1912 году. Совсем недавно. В Петербурге, конечно. Перед самой поездкой в Париж.
Я пришла с букетиком. Анна Андреевна открыла сама и стояла в дверях царственно-красивая, с челкой, остро-угловатая, как на полотне Альтмана, только в другом, не синем платье.
Мы поздоровались.
- Что это? - удивилась она.
- Это цветы вам - моему поэту.
- Вы пишете сами? - спросила.
- Никогда не пыталась.
- Но собираетесь писать?
- Поэтов не может быть много, - сказала я, и Анна Андреевна почему-то запомнила мой ответ. Позже она не раз, но всегда к месту просила: "Фаина, скажите свою фразу!" Или по-другому: "Ваша фраза нейдет с головы!"
Мы подружились. Может быть, потому, что тогда она еще не была столь известным поэтом и модным тем более. Но цену себе знала - для поэта это необходимо… И вот что удивительно: училась в гимназии я отвратительно, "удовлетворительно" - мой высший бал, а поэзия и хорошая литература уже тогда стали моим настоящим увлечением. Как я открыла для себя Ахматову - ума не приложу. Может быть, все-таки рука судьбы?
Мы шли с Анной Андреевной из Эрмитажа - это уже начало тридцатых. По Миллионной дружно топали солдаты - тогда они назывались красноармейцами, бойиами и командирами. И они громко, с полной отдачей пели:
Эй, комроты! Даешь пулеметы! Лаешь батареи, Чтоб было веселее!
- Комроты - это что? - спросила Анна Андреевна.
- Это командир роты, - пояснила я.
- Да, поэтично, - улыбнулась она. - А все-таки в этом что-то есть: молодые ребята, здоровые, красивые, просят дать им для веселья пулеметы и батареи. И как просят - заслушаться можно. - И вздохнула: - Мои стихи они никогда петь не будут.
Мне показалось, что у нее были очень грустные глаза.
И не знаю, может быть, это мне запомнилось, может, еще почему-то, но поверьте, через несколько дней, абсолютно импровизационно, без всякой подготовки, когда у Анны Андреевны была Таня Вечеслова, блистательная балерина, лучшая Китри в "Дон Кихоте", и еще кто-то из наших общих знакомых, я села за стол и сказала:
- А между прочим, ваши стихи обожают белошвейки и постоянно распевают их, стачивая наволочки.
Я изобразила, как вставила в иглу швейной машинки нитку, откусив и сплюнув ее кончик, взялась за ручку и, вращая ее, довольно гнусаво запела на шарманочный мотив:
Соседка из жалости два квартала,
Старухи, как водится, до ворот,
А тот, чью руку я держала,
До самой ямы со мной пойдет…
Продолжать мне не дали - Анна Андреевна смеялась до слез.
- Нет, нет, подождите, - настаивала я, - у швейки есть еще одна, самая ее любимая песня!
Взяла другую наволочку и, начав делать крупные стежки - наметку, запела на мотив "Бродяга к Байкалу подходит":
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.
Это и на вокзалах, и в поездах петь можно - с шапкой… Но меня никто не слышал - смеялись все, а Анна Андреевна вытирала со шек крупные слезы. При случае она не раз потом просила:
- Фаиночка, швейку! Умоляю.
Мумия по просьбе
Январь. Собачий холод. В редакции все озабочены: приближаются траурные дни года, который в честь столетия со дня рождения объявлен ленинским.
- Ну и что вы собираетесь давать 21 января? - спросила Ф. Г. - "Апассионата", что наверняка прозвучит раз десять за день, - не по вашему ведомству.
- У нас - стандартный набор, - ответил я. - Фрагмент из горьковского очерка, "Разговор с товарищем Лениным" Маяковского и "Ленин и печник" Твардовского.
- А нового "Служил Гаврила в Наркомпросе" никто не сочинил?
- Новинку дадут дети - детская редакция. Корр. "Пионерской зорьки" разыскал старушку, которая когда-то сидела на коленях у Ленина. На елке в Сокольниках.
- Не может быть! Сколько же ей лет? - поразилась Ф. Г.
- Не так уж и много - лет шестьдесят пять, не больше.
- Представляю, что она расскажет! - Ф. Г. преобразилась - сгорбилась, поджала губы, будто у нее ни одного зуба, и прошамкала: - Как сейчас помню, посадил меня Владимир Ильич на колени, крепко обнял, снял с елки пакетик и сказал: "Кушай конфетку, детка!" Все это надо назвать "Пять минут на коленях у Ленина", воспоминания.
- Я вам другое хочу рассказать, на самом деле поразившее меня, - начал я. - Неделю назад мне вручили путевку - шефская лекция на Лубянке "Новинки советского экрана". Это в клубе КГБ, рядом с гастрономом. Никогда там не был. Предьявил паспорт, выписали пропуск, провели в зал - огромный, ни одного свободного места, идет семинар пропагандистов политсети.
За кулисами встретил руководитель в чине полковника - меня передали ему из рук в руки. Он попросил:
- Рассказывайте все, не обходя острых углов, у нас народ проверенный.
Я говорил минут тридцать, показал несколько фрагментов, ответил на десяток вопросов - присылали записочки, а потом в кабинете у этого полковника, угощавшего чаем с пирожными, наивно спросил:
- Сколько же у вас пропагандистов?
- Много, - сказал он и с гордостью добавил: - В нашей организации коммунистов больше, чем во всей Москве? И все учатся в политсети.
- Безумно интересно. Не тяните. Что дальше? - торопила меня Ф. Г.
- А дальше полковник в знак благодарности за лекцию вручил мне солидный том в кожаном переплете, сказав, что в магазинах его не купить, что издание это не закрытое, но для внутреннего пользования. Том оказался подробной биографией железного Феликса, и в ней я обнаружил то, о чем нигде и никогда не читал.
Дзержинский возглавлял комиссию по ленинским похоронам. И оказывается, сначала Ленина закопали в землю. Как обычно.
- Не может быть! - воскликнула Ф. Г. - Я была в ту зиму в Москве и отлично помню: сразу же плотники сколотили мавзолей - небольшой, из неструганых досок.
- Да, так, но поставили его над обычным захоронением! Я когда прочел об этом в дареном томе, ударил себя по лбу: как же я забыл стих Веры Инбер из "Родной речи" -его мы твердили в школе?
И прежде, чем укрыть в могиле Навеки от живых людей, В Колонном зале положили Его на пять ночей и дней.
Как же не заметил: "в могиле", "навеки от людей укрыть" - поэты обычно не ошибаются.
- Поразительно! - Ф. Г. застыла. - Я ведь тоже читала Инбер. Она всегда искренна, хоть мастерила и "Джона Грея" с его "нет никогда на свете, могут случиться дети" - это распевали по всем кабакам, и эти вот "пять ночей и дней".
Тут интересно другое. У Чапека есть удивительный рассказ, мой любимый. Это в пандан к наблюдательности поэтов. Там стихотворец стал свидетелем преступления: автомобиль сбил женщину и скрылся. Полицейский инспектор допрашивает поэта, пытаясь выведать детали, но тот ничего не помнит, ничего не заметил, он только написал сразу после происшествия стихи. Сейчас найду их - они очень любопытны.
Ф. Г. подошла к шкафу, извлекла из него сборник Карела Чапека и быстро перелистала страницы.
- Вот они:
Повержен в пыль надломленный тюльпан.
Умолкла страсть. Безволие… Забвенье.
О шея лебедя!
О грудь!
О барабан и эти палочки - трагедии знаменья!
- Что это за шея, грудь и барабан? - недоумевает инспектор.
- Не знаю, там что-то такое было, - пожал плечами поэт.
И выяснилось, что в стихах он случайно зашифровал номер машины преступника - 235. Шея лебедя - двойка, грудь - тройка, барабан с палочками - пятерка! Вот вам поэтическое преображение действительности - в основе оно всегда реально.
Но постойте, если "навек укрыть в могиле", как же тогда появилась мумия? - спросила она.
- И об этом сказано в книге! Только в коние марта, через два месяиа после похорон тело выкопали и приступили к бальзамированию. По просьбе руководителей братских компартий, чтоб было чему поклоняться.
"Сэвидж". Танцевать или нет?
После спектакля мы сидели у Ф. Г. и ужинали. Для Ф. Г. ужин в день спектакля "един в трех лицах" - это еще и завтрак, и обед. До спектакля она не ела: чашечка кофе, иногда апельсин или яблоко. Поэтому зачастую первая "реплика" по возвращении из театра домой:
- Ой, умираю! Скорее за стол - сейчас упаду от истощения!
Во время ужина, когда первое чувство голода уже утолено, Ф. Г. вдруг сказала:
- Все. Больше танца не будет.
Танец, который она упомянула, был в третьем акте. Доктор сообщал миссис Сэвидж, что ее опекуны прибыли. Она сначала пугалась: "Боже, что сейчас будет!" Потом брала себя в руки, закуривала, как бы говоря: "Ну ничего, вы меня еще узнаете". И в ожидании детей, положив одну руку на талию, а другой держа папиросу, начинала пританцовывать в такт музыке, звучащей из радиолы. В публике танец вызывал восторг - аплодисменты сотрясали зал. Я думаю, что причиной овации был не только сам танец. Уж очень это приятный момент в спектакле: зритель надеется, что теперь-то миссис Сэвидж выиграет бой - молодей, как великолепно держится! И только потом мелькала мысль: "Ай да Раневская, танцует - в семьдесят лет".
- Не нужно мне это, - сказала Ф. Г. - Знаю, знаю, очень выигрышно, аплодисменты и так далее. Но я же вам уже говорила, что не это меня волнует. Я поняла: танец здесь неуместен, и, какой бы ни был у него успех, - от танца нужно отказаться. Ну подумайте, почему она танцует? Радуется, что дети поверили ее выдумке и попали в беду? Да, в общем, радуется, но не ликует, ибо ее цель - доказать, что ради денег дети способны на безумные поступки. Затем, ведь ей еще предстоит решительный бой - танцевать рановато. Она уверена, что выиграет его? Во-первых, полной уверенности у нее быть не может, а во-вторых, как там - "не хвались, идучи на рать, а хвались после нее"? Но я говорю вполне серьезно: танец не отвечает внутреннему состоянию миссис Сэвидж: собранности, боевой готовности, желанию бороться, он идет вразрез с логикой роли.
И танца больше не было. На следующем спектакле Ф. Г. заменила его строчкой из старой песенки, которую она пропела: "Нам не страшен серый волк". Но и это ей не понравилось, и песенка не удержалась. Теперь Ф. Г. после слов Доктора решительно садилась, брала сигарету, быстро закуривала, говорила: "Ну, погодите" и выпускала вверх струю дыма, как боевой стяг. Реакция зрителей осталась та же: аплодисменты вспыхивали мгновенно, но по характеру своему сцена стала ближе к основной линии поведения миссис Сэвидж.
Как оскопили человека
После "Пышки", несмотря на успех, Раневская решила больше в кино не появляться - "слишком все это мучительно". Но однажды ей позвонил режиссер Игорь Савченко - он знал ее и по Баку, и по Камерному театру, и по роммовскому фильму. Савченко стал уговаривать Ф. Г. сняться у него в фильме, к работе над которым он приступил и который "не хочет видеть без Раневской".
- А что за фильм? - спросила Ф. Г.
- Это по Гайдару - есть такой молодой писатель. Картина будет называться "Дума про казака Голоту". Действие происходит в Гражданскую войну.
- И что же вы предлагаете мне играть?
- Роли у меня для вас, собственно, нет, - замявшись, ответил Савченко, - но она будет, как только вы согласитесь. Там в сценарии есть дьячок, вернее попик, сельский попик - к нему мальчишки приходят выменять йоду на сало. Скупой такой попик, прижимистый - капли йода даром не даст. Так вот, если вы согласитесь сниматься, мы сделаем из него женщину - он будет попадьей.
- Ну, если вам не жаль оскопить человека, я согласна, - сказала Ф. Г., а затем добавила: - Но надо еще подумать, посмотреть, попробовать.
- Верно, верно, - ухватился за ее слова Савченко, - вы совершенно правы! Надо попробовать. Приезжайте к нам на студию, здесь и разберемся.
На следующий день Раневская была в павильоне. Савченко предложил загримироваться - для пробы. Ф. Г. сделала это с удовольствием - попадья, каких она видела немало в Крыму и на Украине, была первой подобной ролью в ее биографии. По просьбе Ф. Г. попадья получила тощую косичку, которой уделяла в дальнейшем особое внимание.
Раневская вошла в павильон - здесь приготовили выгородку: угол комнаты в поповском доме с маленькими окнами, скамьей, клеткой с канарейками и отгороженным досками закутком для свиньи с поросятами - от них в павильоне стоял дух, как в свинарнике.
- Фаина Георгиевна, - попросил Савченко, - мы пока примеримся с аппаратурой, вы походите по комнате, поимпровизируйте, текста тут никакого нет. Просто попадья у себя дома - такой, скажем, кусок. Дайте свет, - распорядился он.
- И я, - рассказывает Ф. Г., - совершенно спокойно вошла в комнату, как в родной дом. Не знаю, почему так сразу отлично почувствовала себя преуспевающей попадьей, очень довольной жизнью. Подошла к птичкам, сунула к ним в клетку палец и засмеялась: "Рыбы мои золотые, все вы прыгаете и прыгаете, покою себе не даете". Наклонилась к поросятам и воскликнула : "Дети вы мои родные! Дети вы мои дорогие!" Поросята радостно захрюкали.
Осветители схватились за животы, а Савченко крикнул:
- Стоп! Достаточно! - и стал меня хвалить: - Это то, что мне нужно, чего не хватало фильму.
- Хорошо, - остановила я его. - К сожалению, я не волнуюсь только на репетиции, а на съемке умру со страху и конечно же так не сыграю, - и тяжело вздохнула: - Ну, давайте попробуем снимать.
- Снимать ничего не надо, - засмеялся Игорь Андреевич, - все уже снято!
- И знаете, что удивительно, - сказала Ф. Г., - эта первая проба, единственная, так и вошла в фильм - случай в кино, говорят, уникальный!..
Хороший Владимир Рапопорт
- Ну, что я все плохо и плохо о режиссерах! - воскликнула Ф. Г., когда ей принесли фотографии для буклета, который собиралось издавать Бюро пропаганды киноискусства. - Смотрите, вот это моя гадалка из "Фитиля" - тут я рядом с Милой Геникой, женой Чиркова, как она легко родилась! Не съемки, а сплошное удовольствие! И все благодаря Володе Рапопорту! Вот вам прекрасный режиссер!
Правда, он вообще не режиссер. Не смейтесь: он отличный оператор. Отличный! Умел, прежде всего, снимать своих жен. Думаете, это так просто?! Свою первую жену - Зою Федорову сделал на экране просто красоткой! Посмотрите арнштамовских "Подруг" с нею или картину "На границе" - был такой бред сивой кобылы, где впервые в нашем кино показали, как девушку насилуют враги. Сволочей-врагов я не запомнила, но Зою в разодранном платье забыть нельзя! И только благодаря Рапопорту!
А Лиду Смирнову, свою вторую жену, как он снял в их первом же фильме "Она защищает Родину"! Лида вообще на экране всегда соблазнительна - мужики на нее слетаются, как мухи на мед. Но какой Володя сделал ее еще в одном говне, "Новый дом" оно называлось! Там она просто красавица!
Я ей прямо сказала, когда встретила ее у нас во дворе:
- Простите, вчера я видела в Доме кино фильм с актрисой небесной красоты и влюбилась без памяти! Фамилия ее тоже Смирнова! Не поможете ли мне отыскать вашу однофамилицу?!
Но, конечно, высшее достижение Рапопорта - как он снял меня! В этом "Фитиле" наш сюжет на пять минут - "Карты не врут" называется,-а какая там я стройная и носа нет! Значит, и из меня можно что-то сделать!
Но, кроме шуток, я вам все-таки скажу: Смирновой очень повезло! Володя - чудесный человек, чуткий, мягкий, деликатный, когда работает с актерами. И жестокий, требовательный, когда речь идет о технике, свете и остальном. Конечно, он прежде всего оператор: как он снял "Тихий Дон" - все серии! Не зря же в него впился Герасимов и не отпускает ни на шаг. Вот если бы он подался в режиссуру! Вот у кого бы я снималась!
Да и не только я. Там я гадаю Чирковой, ну, Генике Миле. И она была в восторге от Рапопорта. Сюжет с комариный нос, а сразу видно - актриса! Таким и должен быть режиссер! Как там сказал Михаил Ильич - вы же бегали на лекции Ромма во ВГИКе!
- Режиссура, сказал он, - это точка зрения, - повторил я слова Ромма.
- Ну, вот видите! Точка зрения хорошего человека! - добавлю я. - Ф. Г. вдруг рассмеялась:-А хороший человек не может сделать из актрисы уродину.
А вообще я хотела вам сказать: я устаю от разговоров, что ведут актеры в театре, на студии - все эти разговоры на уровне быта. Кто что купил, где, почем. Да я говорила вам об этом, вы просто забыли!
И вот вся моя последовательность! С вами - мы все об искусстве, о режиссуре, нэпе и лефе! Давайте немного за жизнь!
Мила Геника-Чиркова пригласила меня к кому-то в гости. Я тогда служила в одном театре с ее мужем - Борей Чирковым, ставшим с нею счастливым. Кажется, впервые в жизни. Призвание женщины - сделать хоть кого-то на земле счастливым. Миле это удалось, мне - нет. Вот еще одна причина моей тоски.
А Театр имени Пушкина - трагический. Александра Яковлевича Таирова уже не было в живых, Алиса Георгиевна Коонен никогда больше не переступала порог их бывшего Камерного на Тверском.
Так вот, пришли мы в какой-то высокопоставленный дом - это год пятьдесят шестой или чуть позже, ну, в общем, в магазинах, как всегда у нас, шаром покати, а тут на столе изобилие, как при коммунизме.
Закусываем мы в полное удовольствие, налегли на семгу и осетрину, и тут хозяйка останавливает нас:
- А не пришло ли время дорогим артистам показать свое мастерство? Фаина Григорьевна, может быть, вы нам прочтете?! Просим, просим!
И захлопала в ладоши, не улыбаясь. Я сорвалась:
- А что, настала пора харч отрабатывать?! И нисколько об этом не жалею!