"Сэвидж" и пресса
"Сэвидж" получила прекрасную прессу. Кажется, все центральные газеты откликнулись восторженно на этот спектакль: "Комсомолка", "Известия", "Неделя", "Советская культура", "Литературка" и даже центральный орган партии - "Правда", которая хотя и позже других - спустя более полугода после премьеры, 7 февраля 1967 года, - но все же дала маленькую рецензию под заголовком "Мастерство актрисы". Писали о "Сэвидж" и московские городские газеты: "Вечерка" (выступала дважды), "Московский комсомолец", газеты Свердловска, где "Сэвидж" игралась во время гастролей. В библиографическом кабинете ВТО набралась целая папка вырезок с рецензиями на спектакль!
Большинство из них Ф. Г. не читала. Заказа на вырезки она не делала и знала разве о том, что писали наиболее крупные издания. Не оттого, что подлинный художник хвалу и клевету приемлет равнодушно. Мнение о спектакле, своей игре ее интересовало, как и сорок лет назад. Но в рецензиях она искала не комплименты своей персоне, а свидетельства того, дошел ли замысел до критика - "первого зрителя".
Я бы погрешил против истины, если бы сказал, что восторженные оценки ее вовсе не волновали и не доставляли никакого удовольствия, но врожденное чувство юмора, знание истинной цены восхищению, выраженному к тому же в разных газетах очень сходными словами, позволяли Раневской относиться ко многим хвалебным высказываниям с иронией, не принимать их всерьез, считать их (без ложной скромности) преувеличением.
Когда я читал полувековой давности письма П. Л. Вульф, меня поразило, как многое в ее отношении к жизни предвосхитило жизненную программу Раневской. Не знаю, во влиянии ли тут дело или в счастливом случае, когда ученица нашла учителя, близкого ей во всем. Но их общность сегодня просматривается даже в частностях. Например, в отношении к тем же восторженным оценкам. "Ваши гимны мне не принимаю, - писала П. Л. Вульф. - Ваша творческая фантазия украсила меня свойствами, которых у меня нет. Гармоничность, цельность. Боже мой, если б это было так, какой покой и радость царили бы во мне! А я вечно недовольна… Конечно, труднее всего знать и видеть себя, но мне кажется, нет во мне того, что вы мне приписываете".
Я был рад каждому доброму отзыву о спектакле, и это давало Ф. Г. повод иронизировать надо мной.
Однажды вечером, когда я пришел к ней, она весело встретила меня:
- Ну, сегодня вы получите удовольствие - есть новая статья.
- О "Сэвидж"?
- Да! Но какая!
Мы начали читать. Это была самая беспомощная рецензия, которую довелось видеть. То, что автор не рецензент, - это было ясно, но в газете есть же грамотные люди! Я уже не говорю о штампах: некоторые фразы построены так, словно их готовили для крокодильской рубрики "Нарочно не придумаешь".
"Больные изучают нового пациентa, а миссис Сэвидж проникает в духовный мир этих людей".
"Пьеса сыграна превосходно: каждая реплика на месте, каждое движение, жест отточены".
Или: "После спектакля в Театре им. Моссовета не приходится искусственно поднимать занавес". (Занавес действительно поднимать не приходится - его просто нет.)
Анекдотические утверждения были и в других статьях. Так, одна из газет вдруг решила написать об очень важной роли в спектакле… музыки. И даже более того, сделала, на мой взгляд, открытие: "В основном именно через музыку раскрывается антивоенная тема спектакля, которая в самой пьесе лишь намечена".
Я перечитал все рецензии подряд - так, как они подшиты в папке ВТО. Это интересное и поучительное занятие. Очевидно, почти любая подборка рецензий может послужить отличным материалом для социолога, занимающегося изучением стереотипа мышления, восприятия. Но спектакль вызвал немало и оригинальных, порою демонстративно спорных суждений, нестандартных оценок и обобщений. В одном все критики были единодушны: успех спектакля-это в первую очередь успех Раневской.
"Не слишком ли трудную я взял на себя задачу?" - подумал я, когда дочитал последнюю реиензию. И попытался себя успокоить: я же не пишу рецензий. Я только хочу рассказать, как работает Раневская над этой ролью. Не уверен, что это получится, ибо, как точно написал один из критиков: "Бледны и вторичны слова перед этим живым, неповторимым созданием большого, страстного, щедрого искусства Фаины Раневской".
Раневская в "Крокодиле"
- Вы видели? - спросила меня Ф. Г. с отчаянием и протянула "Крокодил".
- Это? Видел и не нашел ничего для вас оскорбительного.
- Так уж ничего? Но ведь факт остается фактом: я попала в "Крокодил", и хорошего тут мало!
"Крокодил" от имени "знаменитых тигроловов" - Ерофея, Дормидонта, Ферапонта и Эдмонта - всех Кандыбовых - поместил иронически-хвалебную заметку на фильм "Сегодня новый аттракцион". В ней говорилось о прекрасном поведении тигров, блестящем исполнении "ролей" зверями, которым не мешали артисты. Раневской посвящен один абзац:
"Но не все ладно в этом фильме. Явно чужеродным, на наш взгляд, является вставной номер с замечательной актрисой Ф. Раневской. Ведь она играет так здорово, что плакать хочется. Особенно когда ее увольняют с поста директора цирка. Не знаем, как ты, Крокодил, но мы-то поняли, что этот кусочек совсем из другой, игровой картины, а неопытная монтажница, все на свете перепутав, приклеила его к научно-популярному фильму".
- Из чего следует, - заключил я,-что вас "Крокодил" похвалил.
Ф. Г. улыбнулась: мне даже показалось, что она проверяла на мне читательскую рецензию - видимо, ирония редакции в чем-то вызывала у нее сомнение.
- Если бы вы только знали, - вздохнула Ф. Г., - как я не хотела сниматься в этой картине!
- Но у вас там неплохая роль, - возразил я.
- Одна роль не делает фильма, - сказала Ф. Г. - Я же видела, что сценарий слабый, конфликт не новый - отказывалась от съемок, как могла. На все письма отвечала отказом. Начались бесконечные звонки из Ленинграда, причем по ночам: "Без вас не можем начать фильма. Вы должны сниматься". Я не сдавалась. Тогда режиссер Кошеверова приехала в Москву сама. Пришла ко мне, села вот сюда в кресло и сказала:
- Без вашего согласия не сойду с места.
Я пустила в ход крайнее средство: стала страшно кашлять, схватилась за сердце и с трудом проговорила:
- Вы видите, что со мною делается? Я же совсем без голоса и мне очень нехорошо, Надя. Мне очень нехорошо.
Кошеверова посмотрела на меня и довольно проницательно заметила:
- Оставьте симуляцию. Вам придется согласиться.
Ах, если бы она сохранила свою проницательность на съемках! Вы не представляете, как с ней безумно трудно работать. Сценарий без конца переделывается, возникают все новые эпизоды - снимается, по существу, уже второй фильм! А отснятое идет в корзину!
Ну сколько там моей роли? Три-четыре эпизода. Пусть даже пять! И сколько же их можно было снимать? Я неделями не выходила из павильона, а в результате зачастую каких-нибудь сто полезных метров! Все из-за неумения работать, из-за неразберихи, отсутствия хоть какой-нибудь системы.
Погодите! - Ф. Г. встала и подошла к письменному столику. - Мне тут на днях попался черновик письма к Кошеверовой. Я это написала после очередного возвращения со съемок, - говорила Ф. Г., перебирая бумаги в бюваре. - После очередного возвращения с Голгофы. Читайте, - она протянула мне листок, - вам многое станет ясно.
Вот это письмо:
"Надя! Не моя вина в том, что Вы не понимаете, что значит процесс творчества у актера-художника. Только актер-циник может мириться с подобной атмосферой принудительного ремесленничества. Случайно, от съемки к съемке, с интервалами в месяц, без смысла, без последовательного развития взаимоотношений с партнерами, - в этой анархии производства, убивающей вдохновение художника, я чувствую себя человеком, которому нанесли тяжелое, незаслуженное оскорбление.
Мы говорим на разных языках. В Вашем понимании это норма и специфика производства, в моем - катастрофа. В сущности, все, что делается у Вас со мной, в творческом плане - преступление по отношению к актрисе моего возраста и некоторых моих заслуг".
Я попросил Ф. Г. дать мне этот черновик.
- Зачем он вам? - спросила она.
- Я сохраню его как свидетельство ваших мучений.
- Берите, - Ф. Г. протянула мне листок. - Мучений творческих и физических! Ну-ка дайте мне письмо на минутку.
Она взяла ручку и внизу листа быстро сделала приписку: "Это писала старая дура Раневская вместо того, чтобы сесть в поезд и бросить этот бардак. О, Кошеверова!"
Чтобы стать грамотным
- Вчера "Сэвидж" смотрел доктор Вотчал, - сообщила Ф. Г. - Я пригласила его на обед. Прошу и вас пожаловать в воскресенье к двум.
- Как Вотчал? - удивился я. - Живой?
- Ну, не мумия же!
- Я думал, вы всю жизнь принимаете его капли, моя мама и бабушка пьют их тоже, - так Вотчал это как мифические Зеленин с каплями или Вишневский с вонючей мазью - все из прошлого века.
- То, что ваши родные пьют капли профессора Вотчала, означает - у них есть сердце, и они не станут удивляться,что доктор, облегчающий им жизнь, жив! - пояснила Ф. Г. - Вотчал - чудесный человек и, как все чехи, любит поесть. Я постараюсь удивить и его с супругой, и вас.
Борис Евгеньевич Вотчал оказался во всех смыслах светлой личностью: в костюме цвета кофе с молоком, белоснежной рубашке, с седыми, коротко стриженными волосами, торчавшими лучиками, чистым, словно только что вымытым лицом, веселыми глазами и улыбкой. Он источал тепло и доброжелательность.
- Я теперь дышу только вашим методом, - сообщила сразу Ф. Г. - Вдыхаю носом, выдыхаю ртом.
- Но главное, дорогая, на вдох считайте до пяти, на выдох - вдвое больше, - уточнил Борис Евгеньевич. - Считать надо ни о чем не думая, а я не отучился от этой дурной привычки.
И тут Ф. Г. начала всех удивлять. После обильных и разнообразных закусок (профессор, хоть и чех, отказался от пива и употреблял исключительно горелку с перцем на дне, раздобытую где-то Ф. Г.) на стол были поданы рябчики с брусничным вареньем.
- Они тушились в сметане, - сказала не без гордости Ф. Г., поглощая рябчика, который таял во рту.
- Меня всегда мучил вопрос, как лечатся сами доктора? - спросила она, когда рябчики растаяли. - Подобно Симеонову-Пишику презирают лекарства и глотают их десяток кряду?
- Пишик, если верить доктору Чехову, обладал лошадиным здоровьем, - улыбнулся Вотчал. - Для лошадей - дозировки особые, простите, не знаю их. Но у меня есть жизнерадостный пес и, когда он однажды заболел, за пять лет впервые, я вызвал к нему ветеринара, тот выписал симпатичные шарики и после первого же пес выздоровел! Я тут же заглотал один из них и тоже с тех пор не болею!
- Поражаюсь, какие у вас знаменитые знакомые, - сказал я, когда Вотчалы покинули дом Ф. Г. - И люди все хорошие.
Она вдруг подошла к шкафу, порылась там, достала тонкую книгу и протянула ее мне. Это были мемуары Сомерсета Моэма "Подводя итоги".
- Прочтите этот абзац, что я подчеркнула, хоть и знаю, что рисовать на книгах некультурно.
Я прочел: "Меня всегда поражало, почему люди так стремятся к знакомству с знаменитостями. Престиж, который знакомство с знаменитым человеком создает вам в глазах ваших приятелей, доказывает только, что сами немного стоите. Вот почему я никогда не стремлюсь к модным знакомствам".
- И еще я сама прочту вам, - сказала она, забирая книгу, - я тут на титульном листе написала Павле Леонтьевне: "Мамочка, жаль, что эта замечательная книга попала к нам поздно. В ней так много важного и ценного для грамотного, а главное - чтобы стать грамотным". - И спросила: - Вы-то сами с этой книгой знакомы?
- Мне она не попадалась.
- Немедленно берите ее и, пока не прочтете, у меня не появляйтесь: неграмотность - большой порок!
Неисчерпаемость таланта
Это был последний спектакль в сезоне. После майских праздников театр уезжал на гастроли в Ленинград. "Сэвидж", очевидно, будет гвоздем программы - во всяком случае, в репертуарном плане этот спектакль фигурирует более десяти раз (десятки не достигает ни один из гастрольных спектаклей), и ленинградцы уже раскупили на него все билеты на месяц вперед.
В этот вечер я смотрел "Сэвидж" в… - ну, во всяком случае, не менее чем в десятый раз. Спектакль шел хорошо. Раневская, что называется, купалась в роли. Кажется, все знакомо. И вдруг… сцену с детьми она неожиданно провела по-иному.
Это одно из ярких комедийных мест спектакля. Решив разыграть своих детей, миссис Сэвидж называет им фантастически нелепые места, где якобы спрятаны деньги, причем выдуманные "тайники" указывает каждому в отдельности, строго по секрету. Раньше Раневская делала это чуть иронично, но всерьез, иногда даже устало, как бы сознавая, насколько мерзки ее дети, ради денег готовые к любой авантюре.
Теперь в этой сцене предстала иная миссис Сэвидж. Сообщая места погребения миллионов (для Тайта - это оранжерея президента - клумба с петуньями в Белом доме, которую ему предстоит раскопать, для Сэма - каминная труба, из которой ему придется таскать кирпичи, для Лили Белл - зоологический музей, отдел ихтиологии, чучело дельфина, брюхо которого ей нужно будет распороть и извлечь оттуда сокровища), Раневская разыгрывала перед детьми ненормального человека, одержимого нелепыми выдумками.
- Только сумасшедший способен на это! - кричит Лили Белл, выслушав мать.
Раньше Ф. Г. пожимала плечами: "Да?" Теперь на ее лице появляется идиотски-наивная улыбка, и ответ звучит радостно-оптимистически: "Да!"
Или в разговоре с Тайтом. Сенатор, настороженно слушавший мать, отвергал ее версию:
- Э, нет, я не поверю тебе. А вдруг ты меня просто обманываешь?
Раньше миссис Сэвидж отвечала серьезно:
- Но есть отличный способ - пойди и проверь.
В последнем спектакле Ф. Г. вместо ответа манит к себе Тайта и сообщает ему почти заговорщицки:
- Есть отличный способ, - и, оглянувшись по сторонам, добавляет с неожиданной улыбкой: - Пойди и проверь. Пойди и проверь.
Таит отшатывается - она же безумна! После спектакля я сказал Ф. Г. об этих сценах. Она обрадовалась:
- Я решила, что нелепым выдумкам миссис Сэвидж дети могут поверить только, если они убедятся, что мать их - действительно странная, ненормальна. Поэтому я и веду себя с ними так. И вместе с тем такой рисунок позволяет полнее показать их. Смотрите: мать говорит явно нелепые вещи, и все же они верят ей и идут на все: вырывают петуньи у президента, разбирают камин и вспарывают брюхо дельфина.
Находка Ф. Г. помогла по-новому увидеть в этом эпизоде не только миссис Сэвидж. Актеры, играющие ее детей, провели сцену розыгрыша значительно интереснее, чем раньше.
Маяковский. Яншин и Полонская
Я вышел из кирхи на Станкевича, дошел до угла Герцена и тут наткнулся на Ф. Г. - она стояла у витрины галантерейного магазинчика.
- Искала резинку для трусов, - шепнула она, - широкую, а то узкая впивается в пузо и лопается в самый неподходящий момент.
Ф. Г. предложила побродить по бульварам. Мы дошли до Никитских ворот.
- Там в конце улицы я жила, - сказала она, - в историческом доме, где Пушкин встречался с Натали, в нем квартировало ее семейство. Не люблю я эту женщину, вы это знаете. Анна Андреевна называла ее "агентом Дантеса". Ну и что же, что она нарожала Пушкину кучу детей?! Простить ей непонимание, что рядом с ней находился великий поэт, невозможно.
Сколько же связано у меня с одной этой Никитской! Павла Леонтьевна с Ириной, моя уютная каморка, а в арке возле Театра Революции на актерской бирже я подписала свой первый контракт с мадам Лавровской.
Этот памятник Тимирязеву у нас с Павлой Леонтьевной всегда вызывал смех. Видите, как у него сложены руки - чуть ниже живота. Когда идет дождь, струйка стекает с них фонтанчиком. - Тимирязев писает! - определила я.
И однажды в какой-то компании, не выпуская бокал шампанского, поделилась этим наблюдением со стройным, седым человеком.
- Это моя работа, - сказал он, не улыбнувшись. - Я - скульптор Меркулов.
От стыда я чуть не сгорела.
Здесь неподалеку еще одно историческое место - театральная школа Шора, куда я мечтала поступить. Меня познакомили с ее хозяином - он держал салон. Гельцер притащила меня туда и представила необыкновенно красивому, одетому по последней моде молодому мужчине:
- Маяковский!
От неожиданности у меня язык прилип к нёбу: Маяковского я обожала, "Облако в штанах" знала наизусть и все его сатирические стихи. А это - "я лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду" декламировала с удовольствием подругам.
Он - поэт. Поэт, и этим все сказано. Не надо никаких эпитетов - великий, знаменитый, известный. Так же, как артист. Есть два понятия - "артист" и "неартист", и ничего больше.
Я не помню, вы видели у меня Веронику Витольдовну Полонскую? Норочку, как мы зовем ее. Она недавно приносила мне свои воспоминания о Маяковском.
- Я читал завещание Маяковского, где он называет Полонскую в числе своей семьи, а о ее воспоминаниях не слыхал, - сказал я.
- Их никогда не опубликуют. И слава Богу! Мы сели на скамейку за спиной у Тимирязева.
- Покурить надо, а то я разволновалась, - объяснила Ф. Г. - Нору я не люблю и ничего не могу поделать с собой. Это почти как с Натальей Николаевной. Ну, не поняла Нора, что от нее зависела жизнь поэта.
Да, да, в двадцатые годы Маяковский ради заработка писал рекламу. Да, там была и халтура, но встречались и блестки:
Дождик, дождь, напрасно льешь -
Я не выйду без галош!
С помощью резинотреста
Мне везде сухое место!
Все издевались над этими строчками: резинотрест выпускал и презервативы - повод для шуток лежал на поверхности. Но ведь в те же двадцатые появилась и поэма "Про это". Читать ее спокойно нельзя.
Не могу сказать, знала ли Нора стихи Маяковского, - по-моему, ее занимало другое. Тогда только открыли Артистический клуб. Хозяева-частники - это времена нэпа - роскошно переоборудовали подвал в Старопименовском. Пускали туда артистов, писателей, художников. Остальных - по рекомендации. Некоторые приходили с дамами или с сердечными друзьями.
Ирочка, конечно, с Завадским тут же заделались членами, и Нора с Яншиным тоже. Меня туда протаскивали, как только я появлялась в Москве.
Интересно, что там сегодня? Идея сходить туда никогда не приходила в голову. А что, если сейчас?
- А где это? - спросил я.
- Дойдем до Горького, потом до ресторана "Баку", свернем, и мы на месте.
- Далеко.
- Как вам не стыдно! Откуда такая лень? Вы же вдвое моложе меня, и потом - ходить полезно. Идем немедленно! - Ф. Г. решительно встала. - Вы же не допустите, чтобы дама одна пускалась в рискованное путешествие!
До Старопименовского переулка мы добрались быстро.
- Тут раньше стояла замечательная церковь. А нам направо, - скомандовала Ф. Г., - пройдем двухэтажную хибару с деревянными колоннами - в ней жили актеры Малого - и мы у цели.
Возле входа в подвал Ф. Г. остановилась:
- Что здесь?
К оцинкованным дверям была приколочена дошечка: "Драматический театр Станиславского".
- Боже, и здесь Константин Сергеевич! - охнула она и толкнула дверь. Она легко подалась, и мы спустились по освещенным тусклой лампочкой ступеням. Два больших пролета.