Некоторые - эпизодические, всего на две-три минуты, как, например, Таперша в "Пархоменко". Режиссер, очевидно, относил ее к героям самого неприметного разряда, если не счел нужным поместить фамилию Раневской даже среди актеров, играющих в эпизодах. Но вряд ли найдется зритель, смотревший "Пархоменко" и не запомнивший все повидавшую на своем веку женщину из царицынского кабачка "Тихая пристань"! Томная, с подведенными глазами, она играет на пианино и поет, не выпуская изо рта папиросы. Поет "старинный", давно надоевший ей романс:
Пусть летят и кружат пожелтевшие листья березы.
Я одна, я грущу…
- Здравствуйте, Матвей Степанович, - деловито бросает она, не прерывая игры, и продолжает романс в том же ключе:
…Приходи, ты меня пожалей.
Ты ушел от меня, и текут мои горькие слезы…
В "кабацком дыму" плывут пары, а в глазах у Таперши неземная скорбь и земное чувство голода. Не оставляя своего музыкального занятия, она берет что-то со стоящей на пианино тарелки и, жуя, продолжает:
Сколько грез и надежд ты разрушил холодной рукою,
Ты ушел от меня, ты ушел от меня навсегда!..
Жена инспектора гимназии из "Человека в футляре" тоже за роялем. Дама с претензией на светскость, вчера блиставшая на званом ужине, сегодня - в расстроенных чувствах. Она в халате, небрежно причесанная - гостей нет, не для мужа же, в самом деле, приводить себя в порядок! Раневская не произносит в этом эпизоде ни слова. Одним пальцем она стучит по клавишам, стараясь вспомнить поразившую ее вчера песню. Мелодия забылась, да и слова плохо запомнились:
Почему я не сокол?
Почему я не летаю?
И становится смешно и грустно. Действительно, почему она не сокол, почему так засасывает и губит человека повседневность? А может быть, на самом деле было время, когда ее утверждение: "Я никогда не была красива, но постоянно была чертовски мила", не вызывало улыбки, а соответствовало действительности?..
Особенно люблю Мамашу из "Свадьбы" - фильма, который видел не меньше двадцати раз и знал наизусть, учась "на киномеханика". Едва начинались сцены Раневской, я не отрывался от смотрового окошка, каждый раз восхищаясь хитростью, лицемерием, наглостью и вздорностью Мамаши. Она мне казалась удивительно знакомым, сегодняшним человеком, похожим на нашу билетершу, возмущавшуюся барышниками и тайком спекулировавшую теми же билетами. Мамаша Раневской открыла для меня Чехова, о котором в школе говорили что-то невнятное.
На вечере в ВТО я увидел и других, давно ставших любимыми героинь Раневской - Розу Скороход из "Мечты", Мачеху в "Золушке", Лялю в "Подкидыше". Программа воскресила немало почти забытых ролей - Докторшу из "Александра Матросова", Гарпину из "Миргорода", фрау Вурст из "У них есть Родина". Впервые на экране предстала Мурашкина из чеховской "Драмы".
Раневская вышла на сцену в самом конце вечера. Актеры ей преподнесли цветы, ВТО вынесло пышную корзину. Говорила С. В. Гиацинтова - очень тепло и взволнованно, хотя и не так продуманно и весомо, как Андроников.
Потом С. Г. Бирман неожиданно рассказала смешной эпизод: "Однажды, когда я покупала чулки, кассирша вдруг громко меня позвала: "Товарищ Раневская, возьмите сдачу!" По мнению рассказчицы, этот случай иллюстрировал популярность Раневской.
Раневская кланялась, снова выходила на аплодисменты, тихо говорила "Спасибо, спасибо" и чувствовала себя, как она рассказала позже, отвратительно.
- Терпеть не могу юбилеев и чествований. Актер сидит как истукан, как болван, а вокруг него льют елей и бьют поклоны. Это никому не нужно. Актер должен играть. Что может быть отвратительней сидящей в кресле старухи, которой курят фимиам по поводу ее подагры. Такой юбилей - триумф во славу подагры. Хороший спектакль - вот лучший юбилей.
Ф. Г. сказала мне это в дни, когда театр настаивал (и безуспешно) на праздновании ее 70-летия.
А тогда, в ноябре шестьдесят четвертого, в редакции мне поручили готовить новогоднюю радиопередачу "Веселые страницы". Я хотел построить ее на классике: Бабель, Зощенко, Ильф и Петров и, может быть, Катаев двадцатых годов. Стал думать об исполнителях. Наиболее соответствующий передаче рассказ Бабеля "Начало" уже записан с Д. Журавлевым. На Ильфа и Петрова (мне хотелось записать фельетон "Обыкновенный икс") можно пригласить Е. Весника или Р. Плятта. Зощенко на радио читал Ильинский, но это было года два-три назад, да и вообще Зощенко у нас очень мало записан. А что, если… Ведь Раневская обещала прочитать рассказы советских писателей.
Звоню Ф. Г.
- Я ведь вам сказала, - говорила она, - что я не чтица, мне нужно играть рассказ.
- Может быть, сами что-нибудь подберете?
- Хорошо, привозите рассказы. Я посмотрю. Все может быть.
Я объясняю, насколько все это важно и нужно и для радио, и для слушателей, и для меня, что Зощенко в новогодней передаче, да еще в исполнении Раневской, украсит всю программу.
- О нет! Только не торопите меня, - сказала Ф. Г. - Я посмотрю, выберу. Если найду возможным что-либо прочитать, тогда мы уж будем говорить о записи. В общем, привезите мне рассказы.
Я был рад несказанно. Товарищи по работе, в частности Катя Дыховичная, отнеслись к моей радости скептически. Катя говорила, что Раневская непременно откажется, а если и запишется, то потом может забраковать и запись, и самое себя.
- Ты не знаешь, как она относится к своей работе, - говорила Катя, - это тебе не N. N. записывать, который любой рассказ с листа читает.
На следующий же день я поехал к Ф. Г. На звонок вышла она сама - в черном до пят халате и с гардинной палкой в руках.
- Откуда вы? Что это? - удивилась она.
- Я с радио, - сказал я. - Это книга.
- Голубчик, как же так можно без звонка? У меня ремонт - я не могу принять вас.
- А я только привез вам рассказы. Я забежал по пути на работу, - соврал я. - А то ведь времени до Нового года остается не так уж много.
- Спасибо, спасибо, - сказала Ф. Г. - Извините меня, что не могу принять вас. Позвоните мне, пожалуйста.
Я начал звонить Ф. Г. И очевидно, очень быстро успел надоесть ей, ибо уже после второго или третьего звонка она сказала:
- Я выбрала кое-что. Если у вас есть желание и найдется время, приезжайте - я хотела бы прочитать вам, посоветоваться, подойдет ли это для вас.
Я согласился.
- Когда вы сможете приехать?
- В любое удобное для вас время.
- Ну приезжайте сегодня, сможете? В тот же день я был у нее.
Рассматривать квартиру показалось неудобным. Стены были сплошь увешаны картинами, рисунками и фотографиями. Одно я успел заметить - нигде не фигурировала хозяйка. Простая, далеко не новая мебель - ее совсем немного: только самое необходимое или даже менее того. Но во всем чувствовался вкус и свой стиль, ненавязчивый, не бросающийся в глаза, не рассчитанный на восторг или неприятие. Запомнилось изобилие света - во всех комнатах горели все люстры, бра, настольные лампы и торшеры.
И хотя я пришел с деловым визитом, стеснение и неловкость поначалу не покидали меня. Но вот Ф. Г. заговорила, ее глаза смотрели внимательно и дружелюбно. Под этим взглядом, казалось, тысячу раз виденным с экрана, делалось легко, свободно и хотелось быть лучше.
Мы заговорили о Зощенко, его непростой судьбе, и я неожиданно для себя рассказал, как работал над главой о Михаиле Михайловиче для многотомной "Истории советской литературы", как не хватало мне живых свидетельств современников писателя.
- А вы не были знакомы с ним? - спросил я.
- Очень мало. Последний раз я его видела году в пятьдесят пятом. Он приехал в Москву и был в гостях у Пешковой - там, знаете, в горьковском доме на Малой Никитской. Был накрыт роскошный стол. Зощенко сидел очень печальный. Он раскланялся со мной, и на лице у него промелькнуло подобие улыбки, единственное, что отразилось на его лице за весь вечер. К еде он не притронулся.
Я не заметил, как пролетело два часа. Раневская прочла мне рассказ Зощенко "Пациентка" - о немолодой женщине, которая пришла к сельскому хирургу-фельдшеру не лечиться, а рассказать о своих переживаниях. Читала она неторопливо, как бы примеряясь к героям, но уже сочувствуя им, живя их волнениями. Я видел и простодушную Анисью, влюбленную в своего просвещенного, знающего четыре правила арифметики мужа, и старенького фельдшера, равнодушно слушающего пациентку и никак не уразумеющего, что от него требуется.
Слушая Раневскую, я по-новому воспринял рассказ Анисьи - бесхитростную историю, что, не утратив юмора, стала серьезнее и глубже. Раневская почувствовала в ней зощенковскую боль, которую не сразу и заметишь, ту частицу зощенковской "великой грусти", которую он всегда испытывал, видя ничтожность своих героев, смеясь над ними или сострадая им.
- Вот видите, это совсем не смешно, - заметила Ф. Г. - А ведь вам нужно смешное - в Новый год люди хотят посмеяться… Боюсь, что это не подойдет.
Я стал уверять, что программа вовсе не рассчитана на сплошной хохот, что в ней найдется место и лирике.
- Хорошо, - сказала она, - я еще подумаю, почитаю, посмотрю. Здесь много замечательных рассказов, но боюсь, они не для меня - я ведь не чтица. Но я посмотрю еще…
"Кинопанорама" и другие
- Сегодня, когда ехал к вам на девятнадцатом, весь троллейбус обсуждал вчерашнюю передачу Каплера, - сообщил я.
- Я все хотела вас спросить, - перебила меня Ф. Г., - где вы сходите? У Яузских ворот?! Голубчик, я же просила вас - проезжайте на одну остановку дальше. Возле этих жутких трущоб нельзя и минуты находиться: не ровен час, обчистят карманы или, того хуже, пырнут ножом.
- Ну, что вы! - засмеялся я. - Не во времена же Хитровки живем!
- А что изменилось? Когда я приехала сюда, на Котельническую, - это сорок восьмой год, кажется, - в этих жутких кварталах, спускающихся к реке, поверьте, все было, как до революции. Только жителей стало вдвое больше. Мы с Павлой Леонтьевной пошли гулять, так, увидев эту клоаку, женщину в драной ситцевой кофте - она набирала в ведро воду из колонки: там же ни водопровода, ни канализации, - "мама" сказала мне: "Фаина, мы попали в прошлый век. Никому не говори об этом. Это в столице государства, которое тридцать лет трубит, что оно для трудящихся".
И она оказалась права: прошло еще двадцать лет, и я сама видела, как грязные дети плескались у той же самой колонки - она возле трамвайной остановки. И рядом - наш небоскреб для избранных, последнее воплощение сталинского размаха! Вы плохо представляете, каким он был, когда я въехала. Скоростные лифты, холлы с мягкой мебелью, ковры на лестницах белого мрамора, прорва обслуги. И всюду охрана - в каждом подъезде привратники и лифтеры, которые бдели круглые сутки, чтобы, не дай бог, простые трудящиеся не увидели, как живут их слуги.
Сейчас дом, конечно, поплошал - слуг народа в нем стало меньше, поразъехались в новые дома получше, а трущобы у реки все те же. Я не раз говорила Таньке Тесс:
- Ну, раз ты так обожаешь контрасты, ради них мотаешься по пять раз на год то в Париж, то в Лондон, то в Ниццу, напиши об этих кварталах у Яузы - таких контрастов нигде днем с огнем не сыщешь!..
Я предложил Ф. Г. все же пойти погулять - день отличный и жара уже спала.
- Только не к Яузе! Туда я больше ни ногой! - предупредила Ф. Г. - Я проведу вас лучше к Таганке, к торговым рядам. Накупим там требухи, свиных ножек, наварим холодца и станем с ним у пивной на Хитровке. Эх, родись я на полвека раньше!..
Мы двинулись по маршруту, и тут Ф. Г. вдруг спросила:
- Так что вы говорили о Каплере?
Я рассказал о вчерашней "Кинопанораме", в которой Алексей Яковлевич посвятил несколько странии несчастным судьбам детей Голливуда - Джеки Кугана, Ширли Темпл, Ажуди Гарленд, которых эксплуатируют, пока они приносят доход, а потом бросают на произвол судьбы.
- Люся так и сказал? - удивилась Ф. Г.
- Ну, приблизительно. И еще об их покалеченном детстве. И фрагменты показал прекрасные!
- А о том, что и Куган, и эта девочка Темпл стали миллионерами, он не говорил? Вот вам и Каплер, бесстрашный человек! Что делает ваше говенное телевидение с людьми! Люся чудный, добрый и умный человек. Настоящий мужчина, лихой до безрассудства. Ему же все в Ташкенте твердили: "Что ты делаешь? Ты - автор фильмов о Ленине! Оставь этот роман со Светланой. Сталин узнает - не сносить тебе головы!" А он - не знаю, так уж любил Светлану или просто пошел ва-банк, но наплевал на все знамения, и его сгноили бы в лагерях, если б "отец народов" не дал дуба.
- Но он прекрасно ведет "Кинопанораму", - встал я на защиту Каплера, - его все любят, и если он и сказал там что-то о несчастных голливудских детях, то, по-моему, только для того, чтобы показать великолепные фрагменты из фильмов, которых мы никогда не видели!
- Он тут звонил мне, предлагал у него выступить, - Ф. Г. махнула рукой. - Только мне и лезть на телевидение! Я пыталась отшутиться: "Представляете - мать укладывает ребенка спать, а тут я своей мордой из телевизора: "Добрый вечер!" Ребенок на всю жизнь заикой сделается!" - "Дети, Фаиночка, в это время уже спят", - уговаривал он. - "Ну что же, тогда еще хуже, - сказала я, - жена с мужем выясняют отношения, и только он решил простить ее - тут я влезаю в их квартиру. "Боже, до чего отвратительны женщины!" - понимает он, и примирение разваливается!" - "Но зрители ждут вас! - нажимал Люся. - Я получил сотни писем с просьбами пригласить вас к экрану. Вас увидят миллионы!" - "Сколько? - ужаснулась я. - Я просто умру со страху. И вы, как Раскольников, будете стоять над мертвой старухой! Нет уж, дорогой Люсенька, я скорее соглашусь станцевать Жизель, чем выступить по телевидению!"
- Вы действительно так испугались? - спросил я.
- Так или не так, какая разница! Вы опять задаете пустые вопросы! В конце концов, имею я право на кокетство если не как женщина, то хотя бы как актриса?! Между прочим, Каплер, не приняв мой отказ, пообещал отомстить мне в следующей же передаче. "И месть будет страшной!" - пригрозил он. Жаль, что я ее не увижу…
- Почему вы не любите телевидение? - спросил я.
- Наконец-то нормальный вопрос! - обрадовалась Ф. Г. - Может быть, потому, что я люблю смотреть кино. В кинозале, с людьми, на большом экране. И не приемлю эти телевизоры с изображением в коробку "Казбека", с идиотскими линзами-аквариумами. Не могу к этому привыкнуть… Впервые я увидела "аппарат дальновидения" -так он тогда назывался - в 1939 году. Мы снимали "Подкидыш" и вечером пошли в гостиницу "Москва" - там в холле стоял опытный образец чудо-аппарата. Все ахали от восторга. А я смотрела: да, чудо, актеры где-то работают, а мы их видим здесь. Чудо, но меньшее, чем то, что поразило меня в детстве, когда фокусник в цирке распилил даму на две части - голову отдельно от ног-и эти части, разнесенные в разные стороны, вдруг зашевелились. Я мгновенно расплакалась от ужаса! А тут глядела и оставалась равнодушной. Не волнует меня телевидение и сегодня.
Мы дошли до садика, в котором стоял мраморный бюст Радищева.
- Вот куда я вас вела, - обрадовалась Ф. Г. - Здесь уютно и тихо, никто не знает ни памятника, ни садика - ни пионеры, ни алкоголики. Можно спокойно посидеть и выкурить наконец сигарету!
Отдышавшись, она продолжала:
- Представляю, сколько благоглупостей звучит с экрана! Об одних "Голубых огоньках" я столько наслышана. С меня хватит и радио. Утром, когда у меня работает моя "точка", я хоть могу мазать хлеб маслом и пить чай, не уставясь, как умалишенная, в экран. И радиоблагоглупостей на мою жизнь мне достает! Я же давала вам свой список горестных заметок. Выбросили, наверное?..
Позже я нашел этот листок, на котором Ф. Г. выписала идиотизмы, прозвучавшие по радио. Это главным образом названия передач вроде: "Знаете ли вы мир прекрасного?", "В гостях у Федькиных", "Искусство сближает сердца", "В вихре танца"…
- А почему бы вам не посмотреть, как Каплер отомстит вам? - спросил я. - Это же интересно!
- Нисколько. Это во-первых. А во-вторых, где? К соседу, Риме Кармену, не пойду: и дома его чаше всего нет, и странно это: "Здравствуйте, я ваша тетя!" Нет-нет! К Галине Сергеевне (Улановой) можно, но тоже надо заранее предупредить ее, она не откажет, но будет менять свои планы, куда-то не пойдет. А сидеть с ней - одно удовольствие: за вечер проронит две-три фразы. Вот, пожалуй, к кому можно смело идти, так это к Лиде Смирновой. Открытая душа, и мне будет рада. Искренне, без притворства! Расскажет в лицах о своем новом романе, да так, что и про передачу забудем! Когда мы с ней снимались в этом михалковском дерьме "У них есть Родина", мы так дружно страдали по своим возлюбленным - слезы лились в четыре ручья!..
Вы опять начинаете о моей роли! Я же не об этом. Да, фрау Вурст у меня получилась. Вурст - по-немецки колбаса. Я и играю такую толстую колбасу, наливающую себя пивом. От толщинок, которыми обложилась, пошевелиться не могла. И под щеки и под губы тоже чего-то напихала. Не рожа, а жопа.
Но когда я говорю о михалковском дерьме, то имею в виду одно: знал ли он, что всех детей, которые после этого фильма добились возвращения на Родину, прямым ходом отправляли в лагеря и колонии? Если знал, то тридцать сребреников не жгли руки?..
И вот вам дополнение к вопросу о жутких судьбах детей в Голливуде. Только на этот раз не об ихних, а о наших. Непросто ведь здесь все!
Ф. Г. закурила и после паузы продолжала:
- Вот вам один пример. Я дважды снималась не с девочкой, а с живым чудом - с Наташей Зашипиной. Вы знаете эти картины - "Слон и веревочка" и эта самая - "У них есть Родина".
Я сначала боялась Наташи, все актеры боятся играть с детьми: они ведь не играют, а живут, так верят в происходящее, что разоблачают любого актера, который такой веры не нашел.
Неожиданно мы подружились. Может, оттого, что я вообще не умею сюсюкать и говорила с Наташей как со взрослой. А ей было шесть лет! Кроха! Это сорок пятый год, только война кончилась. Она приходила ко мне в уборную и наблюдала, как меня гримируют.
- Тебе интересно играть в мою бабушку? - спрашивала.
- Интересно.
- А ты меня уже любишь? - снова спрашивала она, когда мне натягивали парик.
- Я тебя всегда люблю, - говорила я.
- Но теперь, когда ты уже моя бабушка, сильнее?.. Пересмотрите ее фильмы. И "Жила-была девочка" - там ей три годика, и "Первоклассницу", где ей уже восемь. И не в том дело, что не найдете фальши. Нет, тут что-то есть такое, что трудно обозначить словами. Что-то такое, когда должно бы вроде быть стыдно, что видишь то, что видеть нельзя, а стыдно не становится - только восхищаешься: как здорово!
К сожалению, это проходит. Что здесь - трагическая судьба детей? Закон природы? Но вот мы же с вами смотрели гениальную девочку Джуди Гарленд в этой чудной цветной сказке "Волшебник из страны Оз"! И потом я не могла поверить, что эта женщина в "Нюрнбергском процессе" - в эпизоде, но каком! - она же! И опять гениальна!