Иногда она фантазирует, домысливает, дорисовывает факты. А потом, рассказывая "домысленную" историю, верит в нее, как в аксиому. Эта вера в собственный вымысел - наверное, прирожденное качество актрисы. Может быть даже - основное. И вера в вымысел у Ф. Г. настолько сильна, что она заставляет поверить в него и своих слушателей, даже тех, кто знаком с первоисточником.
Вот одна из историй, которая складывалась постепенно. Одни детали исчезали, отбрасывались, другие добавлялись. И весь рассказ наконец приобрел такой вид.
"В больнице, помимо борьбы с моим инфарктом, врачи боролись с моей бессонницей. Начали со снотворных: различные комбинации, интервалы, количества - в 19.30 - таблетка димедрола, в 20.00-таблетка намбутала и полтаблетки ноксирона, в 21.00 - ноксирон и мелинал и т. д. Никакого эффекта. Однажды утром заходит докторша с просветленным лицом, полным надежды.
- Ну, сегодня вы хорошо выспались?
- Отвратительно! Заснула часов в пять-шесть.
- Но, Фаина Георгиевна, я же вчера вам дала успокоительное для буйнопомешанных!
- Правда?
- Ну конечно.
- Как жаль, что вы мне раньше этого не сказали: может быть, тогда бы я заснула…
Лечаший врач, симпатичная молодая женщина, недавно вышедшая замуж и постоянно недосыпающая, никак не могла понять причины бессонницы.
- Я вам пришлю психиатра, - сказала она.
Пришел пожилой мужчина с седым венчиком на голове и добрыми глазами.
- Расслабьте мышцы, - попросил он, - закройте глаза, и будем спать. Он удобно раскинулся в кресле и начал умиротворенно: - Вы в поле. Зеленая травка, тихо щебечут птицы. Над вами бездонное голубое небо, легкие облака, как бесчисленные стада баранов.
Психиатр старался, он говорил медленно и задушевно, используя хорошо знакомый стиль газетных очерков, чем очень смешил меня, но я старалась не показывать этого. Доктор шел по полям и лугам, заходил в широколистные дубравы. Голос его уже шелестел:
- А там за дубравой одинокий ручей, тихо журча, несет свои воды… Хрр-р.
Я вздрогнула: что это? Психиатр спал. Минут через пятнадцать он открыл глаза, - закончила свой рассказ Ф. Г., - посмотрел на меня и улыбнулся:
- Ну вот и поспали, ну вот и молодчина!
Зачастую рассказы Ф. Г. - пародия, рождающаяся на ваших глазах. Вот она говорит о собрании в театре, и перед вами проходит галерея типов, занимающих трибуну, - представитель режиссуры, вдохновенной речи которого мешает противохолерная прививка, робкий посланник подшефного предприятия, от смущения мнущийся и вытирающий пот со лба, многозначительный общественный деятель с гордым видом, как всегда сообщающий общеизвестное. И каждый сыгран, для каждого найден характерный жест, интонация, манера говорить, как будто перед вами не импровизация, а тщательно выписанный и обкатанный спектакль.
Любовь к пародии у нее была неистребима. В больнице, едва перенеся инфаркт, Ф. Г., вместо того чтобы продиктовать деловое письмо, вдруг сказала:
- Представляю, как могут писать деловые письма популярные артисты, эксплуатирующие свою популярность. Ну, например, деловое письмо вам, если бы вы были директором магазина:
"Многоуважаемый Глеб Анатольевич! Не откажите в любезности отпустить 2 кил. воблы на предмет угощения некоторых граждан, причастных к искусству. Готовый к услугам Борис Андреев, народный артист СССР"…
Впрочем, не знаю, чего здесь больше - любви к пародии или потребности в игре, в новых ролях, которые в изобилии рассыпала перед ней жизнь и на которые так скупа драматургия. Во всяком случае, для своих пародийных представлений, в которые нередко превращались ее рассказы, Ф. Г. использовала не только свои жизненные впечатления. С каким удовольствием, смакуя каждую фразу, читала она "Письмо к ученому соседу" Чехова, великолепную пародию на мысли, чувства, образ жизни провинциала!
Я не знаю, что натолкнуло Ф. Г. на мысль самой написать несколько сатирических писем-пародий. Все эти послания адресованы Татьяне Тэсс, очеркисту "Известий" и "Огонька". Пародируют они стиль некоторых читателей, завязывающих постоянную переписку с редакциями газет. Но не только. В ее "письмах Кафинкина" спрятана более тонкая и злая пародия: Кафинкин старается писать так, как пишут наши журналисты, пользующиеся набором штампов. Вместе с тем Кафинкин -типичный представитель той читающей публики, что обожает скандальную хронику, "педагогические раздумья", статьи на "моральные" темы, в которых нетрудно обнаружить черты все той же скандальности.
Ф. Г. не сохранила копии всех "посланий Кафинкина". Одно из них, кажется первое, случайно обнаружилось среди пригласительных билетов, квитанций за электричество и паспортов на давно исчезнувшие часы. Вот фрагменты из него:
"Здравствуйте, всенародная Татьяна Тэсс!
Как я находясь в больнице на излечении, то читаю газеты. Пишет Ваш поклонник Вашего писания на пользу людей. Хоть я и не научный работник, но в прошлом интеллигент, грубо говоря, бухгалтер.
Ваши сочинения из жизни людей на почве разных фактов вызывают переживания. Другой раз можно заплакать, когда Вы описываете разные случаи на почве склоки и благородных поступков гражданского населения.
И еще меня привлекает Ваше женское начало, так как женщина средней упитанности - это мой идеал грез. На почве Вас (видел Вашу фотографию в "Огоньке") имел много сновидений, связанных с Вашим участием, где Вы появлялись в разных позах Вашего зовущего телосложения.
Разрешите Вас навестить на праздник Октября. Не обману доверия. Имею возможность принести торт "Сюрприз" и другие достижения кондитерских изделий.
Много я переживал, когда читали вслух Ваши сочинения на страницах печати. Переживали коллективно. Некоторые больные скончались вскорости на почве халтуры медицинских работников, которые перепутывали лекарства и не подносили утку. Продолжайте, Татьяна Тэсс, радовать советских людей Вашими описаниями наших достижений!
Преданный Вам пенсионер местного значения
Афанасий Кафинкин.
P. S. С некоторых пор меня мучает один животрепещущий вопрос: почему раньше люди происходили от обезьян, а теперь нет? Какое имеется для этого научное обоснование? Отвечайте немедленно. Голова лопается от мыслей".
И обратный адрес: поселок Малые Херы, до востребования.
Юбилейная "Сэвидж"
И вот "Сэвидж" прошла в 150-й раз! Лень был воскресный, июньский, очень жаркий, но в театре, как обычно, на "Сэвидж" сверханшлаг. Практичная дирекция театра знает, что делает: летом в воскресенье собрать публику, когда все рвутся за город, в лес, к воде, и одно представление о жарком театре с его пылающе-красными, тяжелыми бархатными креслами, с непременным соседством задыхающейся от жары дамы, которая неустанно работает программкой, как веером, с теплым приторным лимонадом в фойе наводит ужас, - согласитесь, что собрать в такие дни публику - задача нелегкая. На "Сэвидж" все было, как в премьеру - толпы жаждущих лишнего билетика, масса друзей дирекции, устроившихся на приставных стульях и банкетках, и подлинное внимание зала.
На Раневскую ходит своя публика. Может быть, это единственная в наше время актриса, у которой каждый зритель - поклонник. С первого ее появления на сцене между актрисой и зрителем устанавливается связь. Точнее, восстанавливается. Восстанавливается та связь доверия, уважения, любви, которая завоевана Раневской давно, всеми ее ролями. Отсюда и особое желание верить ей - я почти физически ощущал расположение зала к Ф. Г., его стремление уловить каждую ее интонацию, готовность выразить свое отношение: то смехом, то вздохом, то почти незаметным шелестом, когда зал, зачарованный и пораженный чем-то, вдруг как по волшебству меняет позу - мгновенно откинувшись в кресла или, наоборот, весь вытянувшись вперед.
Актрисе при таком внимании играть легче. И труднее. Наверное потому Ф. Г. снова говорила о чувстве ответственности, никогда не покидающем ее. Каждый пришедший в зал - человек, оказавший ей доверие, и она обязана оправдать его.
После спектакля Ф. Г. устроила "пиршество".
- 150-й спектакль - я обязана кутить!
На кухне был накрыт стол на три персоны с двумя рюмками - для Нины Станиславовны и меня. Ф. Г. теперь предназначена безалкогольная судьба. Уставшая, изголодавшаяся, Ф. Г. была очень оживлена, шутила, провозглашала тосты, с удовольствием рассказывала забавные истории.
На подоконниках стояли цветы: в вазах, банках и прямо в ведре - от зрителей, актеров. И розы от Ю. А. Завадского.
Первый раз на эстраде
- Нет, я пыталась читать с эстрады. Только это плохо кончилось, - сказала Ф. Г.
- Да, да, Фаиныш, ты помнишь, как было в ЦДКЖ, - засмеялась Нина Станиславовна.
- Подожди, Нина, дай же я сама расскажу - ведь он, может быть, запишет, так у меня точнее получится.
Ф. Г. начала рассказывать. Нина Станиславовна изредка вставляла одно-два словечка, а в остальном реагировала на рассказ так, как будто слышала историю в первый раз: Раневская умеет рассказывать.
- Я тогда только приехала в Москву и поступила в Камерный театр. Это было в начале тридцатых годов.
- В 1931 году, - уточнила Нина Станиславовна.
- Зима, холод страшный. Я в коротеньком пальто и юбочке, как я их называла: полупальто и полуюбка. Пальтишко легкое, старенькое - перешитое из демисезонного Павлы Леонтьевны. Для Баку, откуда я приехала, было хорошо, для Москвы - ужасно! Купить новое не на что - сколько мне там, начинающей актрисе, платили!
- Тебе платили двести семьдесят рублей, - ответила Нина Станиславовна.
- Ну, какие это деньги!
- По теперешним временам рублей восемьдесят - девяносто, - снова ответила Нина Станиславовна.
- Зарплата уборшицы, - констатировала Ф. Г. - А у нас семья: Павла Леонтьевна, Наталья Александровна, Ирина - начинающая актриса, только поступила во МХАТ и вышла замуж за такого же, как и она, мягко говоря, малообеспеченного актера Юру Завадского, - она ему на штанах латки клеила. Всего не хватало. Я часто мечтала просто досыта поесть. И подработать негде. Вот когда ради заработка я, казалось, согласилась бы делать что угодно.
И вот однажды в январе раздался звонок - администратор Аделаида устраивала в ЦДКЖ вечер и предложила мне принять в нем участие:
- Ну прочтите что-нибудь, например, стихи.
Я решила не стихи, а прозу - мне очень нравились очерки Горького. Выбрала чудесный отрывок, но абсолютно вне моих данных. Конечно, я понимала это, но желание заработать пятьдесят рублей, которые посулила Аделаида, было превыше всего.
Текст отрывка-довольно большой и давался очень туго. В конце концов я решила не заучивать его, а выйти на эстраду с книгой и читать, элегантно заглядывая в нее.
Странно, но я не очень волновалась. Откуда только взялись смелость и нахальство?! Но когда меня объявили и я встала перед битком набитым залом, под ослепляюшими прожекторами, все куда-то пропало - сцена поплыла. И я покачнулась. С трудом раскрыла книгу и начала:
- Ал-л-л-лексей М-м-м-максимович Г-г-горький… Публика насторожилась от неожиданности. Но когда я попыталась произнести первую фразу:
- Н-н-н-над с-с-сед-д-д-ой р-р-р… Из зала раздалось:
- Вон! Хулиганство! Безобразие!
Я оглянулась в кулисы: бледная Аделаида показала мне кулак, из которого выразительно сложила затем "кукиш".
Под непрекращающиеся крики я, не взглянув в зал, довольно величаво ушла со сцены, быстро оделась и выскочила на Комсомольскую плошадь. Здесь наконец душивший меня смех вырвался наружу. Все: и моя уверенность, и притязания на "чтицу", и само мое "чтение", и фигура Аделаиды, - показалось мне необычайно смешным. В кармане не нашлось гривенника на трамвай. В сочетании с надеждами на пятьдесят рублей, которые мысленно я уже истратила, это вызвало новый приступ смеха. Я вприпрыжку шла домой - на Герцена. Грелась у костров, попадающихся кое-где на Мясницкой, смеялась, и лютый холод не смог мне испортить настроение.
"Замечательный описатель"
Последние вещи Валентина Катаева нельзя было не заметить. По существу, родился новый писатель, истоки которого различимы разве что в "Маленькой железной двери". Когда я записывал для радио главы из нее, Валентин Петрович, окончив чтение, пообешал в следующий раз прочитать отрывки из новой книги.
- Повести? Рассказа? Не знаю, - сказал он. - Это будет так же, как и "Маленькая железная дверь", просто книга, но совершенно новая для меня.
"Святой колодеи" я прочитал дважды. Первый раз в гранках журнала "Москва", второй раз в "Новом мире", который не побоялся, не в пример "Москве", опубликовать книгу, показавшуюся многим и спорной, и чересчур необычной - как по содержанию, так и по форме. Многие главы ее я читал вслух - по просьбе Ф. Г.
Мы долго говорили об этой вещи, как и о "Траве забвения", появившейся вслед за "Колодцем".
И вот теперь еще одна книга в том же ключе - "Кубик", напечатанная, как и две предыдущие, в "Новом мире".
- Так вот что я хотела вам сказать о "Кубике", - говорила Ф. Г., когда мы пили чай. - Страницы там есть такие - на грани гениальности. Новелла в духе Мопассана - до слез! А девочка и тайна "ОВ"! - великолепно! Он замечательный - ну, как бы это сказать - описатель. Все видишь.
Но вот в чем дело. Книга не оставляет впечатления единства. Вдруг я встречаю страницы, где вижу: передо мной - одесский пижон. Он восхищается изысканными парижскими духами, фешенебельными отелями, и я чувствую - ему безумно хотелось бы там жить, быть на месте своих героев. Перефразируя известное изречение, можно сказать: "сочинения писателя - лучший комментарий к его жизни"…
Лучший комментарий… Писатели открывали в своих книгах такие тайники души, такие глубины психики, о которых никто и не догадывался. Вся боль Достоевского, все его сострадание человеку - в его романах. У Чехова - грусть о человеке, который, как он знал, не звучит гордо. А Толстой! Когда Анна едет перед самоубийством по городу, она читает вывески. Помните? Кто еще мог так понять человека? Для этого Толстому нужно было все пережить самому.
А когда Катаев (я не ставлю его в ряд с Толстым - масштабы иные) описывает игорный дом и этот огромный выигрыш, который итальянцы несут через весь город на вытянутых руках, как сомнамбулы, то я вижу восторг - не их ощущения, а восторг писателя, вызванный такой удачей, преклонение перед счастливой случайностью и сожаление, что она произошла не с ним.
Отчего это? Человек не чувствует грани, на которой нужно остановиться?
Он недобрый человек. Помните Ленчей-Козловичей в "Колодце". Они ведь его друзья, ходили к нему в гости. А он дал их портрет, но какой злой. Зубы и улыбка Ленча, моложавое лицо его жены и ее же подагрические ноги. А эта ее неизменная гигантская брошь! - Ф. Г. засмеялась. - Конечно, смешно. Помните: он подумал, что будет, если она не снимет ее, когда пойдет купаться! - Ф. Г. не могла подавить приступ смеха и вытирала слезы. - Смешно! Здорово!..
Но ведь это его друзья, - сказала она, успокоившись. - Конечно, "Святой колодец" - лучшее у Катаева-мовиста. Так он себя назвал? - спросила она меня и не ждала ответа: - Там все впервые, все ново! Я не говорю о формальных признаках - мы не настолько хорошо знаем зарубежную литературу, чтобы судить о новизне формы катаевского антиромана. Но сам Катаев там был нов и удивительно свободен, раскован, как теперь говорят. Вы согласны? Я права, скажите?
Листки с чужой мудростью
Ф. Г. перебирала бумаги в поисках паспорта от часов. В этом доме пропадает всё и постоянно: многие вещи потом обнаруживаются в самых неожиданных местах, многие так и не находятся - то ли ждут своего момента, то ли исчезли навсегда. Нужного паспорта нигде не оказалось.
- О, вот интересно! Хотите прочту?
Она рассматривала листки разных форматов. Это были изречения, мудрые мысли, почерпнутые Ф. Г. из книг. Считается хорошим тоном иронизировать над тетрадками, составленными школьницами по типу "Умного слова". Может быть, ирония здесь и не без основания: действительно смешно, когда человек выписывает подряд "мудрость жизни", не обращая внимания на противоречия, на уровень "мудрости" - оттого и рядом с перлом (жемчужиной) соседствует пошлость.
Записи Ф. Г. иные. Иные принципиально: фактически в большинстве своем это ее собственные мысли, прочувствованные и выстраданные ею, но более удачно выраженные (в словесной форме) другими людьми. Я подчеркиваю - в большинстве своем, ибо вещи, неприятные ей, неприемлемые для нее, она игнорирует, отталкивает, старается забыть.
"Зачем помнить всякую чепуху". Мудрая же мысль, близкая ей, заставляет ее остановиться, восхититься, повторить фразу несколько раз, любуясь точностью.
- Хотите почитаю? - спросила Ф. Г., перебирая разноформатные листки - то гладкие, то линованные, то пожелтевшие, то совсем свеже-белые. - Вот: "Немногие умеют быть стариками" - Ларошфуко. "Кто чересчур доказывает - не доказывает ничего" - чье это, не помню, не записала.
Вот чудесно! Гейне: "Любовь - это зубная боль в сердце". Здорово?! И точно!
И вот Пушкин: "Скука есть одна из принадлежностей мыслящего существа". Здесь "скука", конечно, не в нашем понимании, а в значении "тоска". Тоска. А вот одна из причин ее - только опять не знаю чье. Забыла. "На сотню людей полтора хороших человека". А вот, - Ф. Г. засмеялась, - ни за что не угадаете, когда написано, как будто сегодня: "Беда нашей литературы заключается в том, что мыслящие люди не пишут, а пишущие не мыслят". Кто? Вяземский.
Юрка, Юра, Юрий Александрович
- С Юрием Александровичем у меня сложные отношения, - сказала Ф. Г. - Не знаю сама почему. "Люблю и ненавижу" - это не про нас. Может, мне мешает, что я знала его, когда он был почти мальчишкой, ходил в драных штанах, но был изысканно-тонким, с романтической шевелюрой, перед которой женщины падали ниц. И девушки, кажется, тоже - в двадцатых годах они еще существовали, не часто, но встречались. Если повезет, конечно. Юрке везло. Для меня он тогда был Юркой, в которого Ирина, дочь Павлы Леонтьевны, влюбилась без памяти. То есть я просто не ожидала от нее такого - была нормальным человеком и вдруг просто обезумела. К счастью, ненадолго. И с Веркой случилось то же самое, только эта дура сразу забеременела от него, не поняла, что он такой же отец, как я римский папа.
И все же я восхищалась им. После 150-й "Сэвидж" он прислал мне письмо:
"Дорогая Фаина! Что мне сказать вам сегодня? Это замечательно, что Вы сыграли свою 150-ю миссис Сэвидж и так сыграли!! ("так" он подчеркнул сам и на два восклицательных знака расщедрился тоже). Сыграли вопреки всем проискам напастей, которые Вас преследуют всю жизнь - назло болезням и прочим огорчениям!
Поздравляю Вас, крепко целую и буду ждать Вашей 300-й Сэвидж. Это и в моих интересах, сами понимаете!
Ваш Ю. Завадский. 21/VI-70".
Очень трогательно, не правда ли? Я умилилась его нестареющему романтизму и приготовила ему телеграмму: "Ромео! Целую. Джульетта". Но не послала ее - с чувством юмора у него в последнее время не в порядке.
И мой опыт, мой проклятый опыт! Если Завадский хвалит - значит, неспроста. Нет, никакой прибавки к премии не было, просто он вскоре вызвал меня и, вертя в руках свои карандаши, сказал: