- Видите, - сказала она, - по Далю "рано" - это не только "встать ни свет ни заря" или явиться в гости, когда тебя еще никто не ждет. По Далю, "рано" - заранее, загодя, преждевременно. Я думаю, Чехов дал такую фамилию Любовь Андреевне потому, что она тоже преждевременный человек: живет страстями, когда все вокруг все высчитывают, вымеривают, выгадывают. Раневская - значит появившаяся рано, неожиданно, не к сроку. Может быть, Чехов даже думал, что неприкаянным людям, непрактичным, умеющим любить без оглядки, если и найдется место в жизни, то лет эдак через двести. Таким людям, каким Чехов был сам.
Артист умирает дважды
Весенний, солнечный, тихий день.
- Я вижу солнце из окна, - сказала Ф. Г., когда я позвонил. - Врачи снова уложили меня - не знаю, что там они еще нашли на моем израненном сердце. Приезжайте.
С каким удовольствием я читаю вашего Киша, - встретила меня она. - Почему у нас так мало его издают? Что за тираж для такой блестящей книжки - две тысячи пятьсот экземпляров!
- В тридцатые годы его издавали больше, - сказал я, - а в общем, сегодня, кроме студентов-журналистов, изучающих курсы теории печати, Киша, пожалуй, мало кто и знает. Я случайно наткнулся на эту книжку у букиниста, а старые сохранились разве что в Ленинке.
- Кстати, здесь есть перевод Софьи Парнок, - Ф. Г. открыла кишевские "Репортажи". -Вот о велосипедных гонках - как великолепно переведено. Вы слыхали эту фамилию?
- Нет, не слыхал.
- Вот судьба художника! Верно сказано: артист умирает дважды - один раз естественной смертью, второй - в памяти современников. Софья Парнок - поэтесса, очень своеобразная, талантливая, с шумной биографией. Печаталась она до революции и в двадцатые годы. А затем смолкла, и вот: зарабатывала на жизнь переводами, человеком она была высокообразованным. Умерла до войны…
Боже, сколько я знала людей, которых уже нет, - моих сверстников, старших товарищей или намного младших меня. Это страшно, страшно… Зажилась я. Что-то кажется мне, что теперь осталось уже недолго.
Я остановил Ф.Г.
- Ладно, ладно, не буду. Но я же действительно одной ногой в могиле, а играть все еще хочется. Больше всего боюсь, что придется отменить следующий спектакль - он включен в афишу "Театральной весны". Я должна его сыграть. И вы на меня не сердитесь: грустные воспоминания в моем возрасте - это не признак меланхолии. Хотя, когда я вспоминаю людей, с которыми меня столкнула жизнь, мне радостно и смертельно тоскливо оттого, что их уже нет.
Мне ведь довелось играть с таким гением, как Зускин! Мы снимались с ним в фильме "Последний извозчик".
- Я не видел этой картины.
- Ее никто не видел. Съемки шли в Киеве. Режиссер - мало кому известный человек с невообразимой фамилией - Шмон. А сценарий был хороший, комедийный. Извозчика играл Зускин - по фильму мой муж, нашу дочь - Ксения Тарасова, хорошая актриса и чудный человек, ее жениха - Марк Бернес.
Помню, я садилась на козлы и иногда заменяла на работе мужа, а потом, когда он переквалифицировался на вагоновожатого, я стояла у него за спиной и просила:
- Ну позвони еще раз! У тебя это так красиво получается.
У меня где-то сохранилась фотография - я ее сама придумала - мы с Зускиным "молодые": новобрачные голубки с тупыми лицами, замершие перед объективом местного фотографа!
- А что же с фильмом?
- Не помню причину, но съемки прекратились, когда была снята почти вся картина.
- Это было до войны?
- Пожалуй, что после. Нет-нет! До войны! Сейчас вам скажу. Я приехала в Киев в новом костюме бордо. Его я как раз сшила на съемках "Мечты". О, после "Мечты" я разбогатела - получила пятьдесят тысяч и эти огромные деньги ухлопала на свой гардероб. У меня ведь фактически ничего не было. А тут во Львове, где мы снимали натуру "Мечты", подвернулась портниха из Парижа, польская еврейка. Шила божественно. У нее я и сделала себе ансамбль - велюровая шляпа, костюм, сумка и туфли - все бордо.
Помню, мы шли с Ксенией по Крещатику - обе элегантные, погода чудесная, солнце, зелень, легкий ветерок с Днепра, и настроение радостное, и съемки "Извозчика" шли удачно, и вдруг видим - навстречу женщина с безумными глазами: идет, что-то выкрикивая. Вокруг нее люди, а она, одетая вполне интеллигентно, вытянув руку с указующим перстом, пророчески взывает к окружающим. Мы замерли.
А женщина подошла к нам и, указав на наши лица, протяжно сказала:
- Сотрите вашу краску, распустите ваши прически, сорвите ваши праздничные одежды - скоро придет огонь и смерть, слезы и горе, запылают жилища, почернеют листья. Сотрите вашу краску, сбросьте ваши праздничные одежды!
И пошла дальше. Как это было страшно. Она была сумасшедшей или пророчицей. Это был сороковой или сорок первый год. Не знаю, может быть, она действительно предчувствовала события, но я вспомнила ее, когда приехала после войны в Киев, на гастроли, и увидела сгоревшие дома и почерневшие листья.
Фильм наш не сохранился. Нет уже Бернеса, погиб Зускин. Будучи репрессированным, он не выдержал и, разбежавшись, размозжил себе голову о стену. Умерла и Тарасова.
Актеры разных талантов, разной одаренности, но не одна ли у всех судьба - умереть дважды?
Композитор Спендиаров
О Софье Парнок Ф. Г. вспоминала не раз. А как-то сказала:
- Напрасно вы думаете, что она писала только стихи, предназначенные для узкого круга. Она однажды даже написала либретто оперы!
- И кто же сочинил на это либретто музыку?
- Спендиаров, конечно! Прекрасный композитор и дивный человек, нежный, как девушка. Неужели вы о нем ничего не слыхали? - удивилась Ф. Г.
Тут пришлось удивляться мне. Классик армянской музыки, чуть ли не основоположник ее, чьей оперой "Алмаст" открывались все декады армянского искусства в Москве, казался мне чем-то столь же далеким, сколь предшественники Глинки: Фомин, например, или Бортнянский. И вдруг "нежный, как девушка", знакомый Ф. Г. Это уже походило на казавшиеся ирреальными знакомства булгаковского Аристарха Платоновича, который охотился с Тургеневым, слушал гоголевское чтение "Мертвых душ", сидел в "Славянском базаре" с Островским, проводил время в компании с Писемским, Григоровичем, Лесковым.
- А что вы удивляетесь?! Почему же я не могла встречаться со Спендиаровым, если он умер всего лишь в 1928 году! А вас не удивляет, что Любочка Орлова, которая по всем документам то на пять, то на десять лет моложе меня, состояла в переписке с Львом Николаевичем Толстым, ушедшим из жизни на восемнадцать лет раньше Спендиарова! Правда, Любочка об этом вспоминать не любит, а я об Александре Афанасьевиче вспоминаю с восторгом.
Спустя несколько дней Ф. Г. показала мне письмо, которое она написала Марине Александровне, дочери композитора, работавшей в то время над книгой о своем отце. Вот это письмо:
"Дорогая Мария Александровна!
Помню Вашего чудесного отца, к памяти его отношусь благоговейно и хочу Вам рассказать об одной нашей встрече, особенно для меня дорогой.
Есть люди, встреча с которыми как праздник, и, наверное, о таких сказал Чехов: "Какое наслаждение уважать людей!" Праздником была для меня встреча с композитором Спендиаровым. И теперь, когда я вспоминаю этого чистого, доброго"человека, у меня на душе светлеет.
Была зима - голодная и необычайно холодная для Крыма. Я в ту пору уже была актрисой и работала в Симферопольском театре. Однажды ко мне пришел удивительно симпатичный, очень застенчивый, очень деликатный человек. Это был уже прославленный композитор Спендиаров. Он рассказал мне, что в Судаке живет его семья, что семья большая, что очень плохо с продовольствием и что он очень беспокоится о детях, о которых говорил с большой нежностью. По совету ближайших друзей Александр Афанасьевич приехал в Симферополь с целью устроить концерт из своих произведений, для того чтобы на деньги от сбора купить муки и крупы. Когда он все это говорил, у него был смущенный, даже виноватый вид.
После беготни и хлопот, очень его утомивших, в нетопленом, плохо освещенном зале состоялся концерт. Александр Афанасьевич был во фраке. Бледный, вдохновенный, он чудесно дирижировал такой же чудесной своей музыкой. Может быть, в спешке забыли отпечатать афиши или просто не до музыки было голодным людям, но зал был пуст… Я страдала за Спендиарова, который, к моему удивлению, явился ко мне после концерта очень довольный.
- А знаете, дорогая, - сказал он, блаженно улыбаясь, - я очень доволен. Правда, сбора не было, но зато как играла первая скрипка, ах, молодей первая скрипка!
И долго он еще расхваливал талант первой скрипки, а потом стал придумывать способ, как расплатиться с оркестрантами.
Помнится, он очень смущенно попросил меня пойти с ним на рынок продавать часы с цепочкой для расплаты за концерт. Этого не понадобилось. Симферопольские друзья исхлопотали для него в Наркомпросе все необходимое для его семьи, а музыканты, приглашенные Александром Афанасьевичем, отказались от компенсации.
Встреча со Спендиаровым научила меня многому, а главное - научила понимать, что такое художник".
Графиня Лизогуб
- Чего я только не натерпелась в нашем многострадальном Первом красном театре в Крыму!.. Голод, холод, ужасы войны и смены власти, от каждой из которых можно было всего ждать.
Голод все усиливался. Мы шли в театр, обходя трупы умерших от дистрофии. Почему-то меня командировали к комиссару выпросить что-нибудь для голодных актеров.
- У вас глаза, полные страдания. Вам он скорее даст хоть какой-нибудь ордер.
Я стояла перед комиссаром, пытаясь улыбаться, чтобы понравиться ему, а потом расплакалась. Чудо: женские слезы на него подействовали.
- Ордер на мясо - для театра! - распорядился он. Счастливая, сжимая клочок серой бумажки с печатью, я кинулась получать мясо. Мне накидали чего-то в мешок. Чего именно, я не видела: смотреть на мясо боюсь с детства. Дотащила мешок до театра, где меня все ждали. Графиня Софья Ильинична Лизогуб, актриса нашей труппы, поднесла к глазам лорнет и, рассмотрев требуху, кишки и обрезки, что насовали мне в мешок, спокойно сказала:
- Милочка, вы - жопа!
А она была хорошей женщиной, по сцене Милич, и тоже, как и я, работала в амплуа "гранд-кокетт". Дружила с Павлой Леонтьевной. И впоследствии я переиграла многие ее роли.
Страшные это были годы. В Севастополе я видела, как красноармейцы расстреливали французских морячков - на пирсе, недалеко от их корабля. Выводили по одному и стреляли. И каждый из французиков кричал на ломаном русском:
- Нет! Я - больчевик!
А мужичок в шинели, стоявший возле стрелявшего, все повторял:
- Дави его, гада, дави.
- Они назвали моего кузена вредителем, - возмущалась Софья Ильинична. - Выдумали же слово!
Она была не права: "вредитель", как и "вредун", и "вредчик", давно существовали в русском языке, только не употреблялись за ненадобностью. Время было другое.
На свидание
Еду в Ленинград. На свидание. Накануне сходила в парикмахерскую. Посмотрела в зеркальце - все в порядке. Волнуюсь, как пройдет встреча. Настроение хорошее. И купе отличное, СВ, я одна.
В дверь постучали.
- Да, да!
Проводница:
- Чай будете?
- Пожалуй… Принесите стаканчик, - улыбнулась я. Проводница прикрыла дверь, и я слышу ее крик на весь коридор:
- Нюся, дай чай старухе!
Все. И куда я, дура, собралась, на что надеялась?! Нельзя ли повернуть поезд обратно?..
Виктор Боков пел мне как-то частушки. У него их тысячи. Одна про меня:
Эх, сапожки, вы, сапожки,
Очень тонкие носки.
Меня лечат от простуды -
Я страдаю от тоски.
Родные пенаты
В Таганрог, на родину Ф. Г., я приехал в теплые последние дни августа. С утра прошел дождь, и город встретил меня умытой, свежей зеленью, чистыми, без пылинки улицами и тротуарами. Я шел по зеленому коридору улицы Чехова - с маленькими, аккуратными домами, высоким подстриженным кустарником - и удивлялся, как удалось сохранить в неприкосновенности этот уникальный ансамбль: улицу и домик писателя. Уверен, что без доподлинного окружения сам домик воспринимался бы иначе. Сколько раз мы натыкаемся на исторические реликвии, которые в соседстве с современными домами, стеклянными кафе и прозрачными салонами красоты выглядят анахронизмом, осколком прошлого.
Краеведческий музей, разместившийся в богатом особняке бывшего промышленника-грека, оказался на ремонте. В небольшом флигеле-пристройке я познакомился с работниками музея - убеленным сединами знатоком истории города Петром Давыдовичем Карпуном и живой, подвижной очень энергичной Анной Майоровной Когановой, уже вышедшей на пенсию, но не оставляющей своей работы ("Не могу без нее!").
Анна Майоровна прежде всего мне сообщила, что ей остро необходима статья о Раневской.
- Вы не смогли бы нас выручить? - быстро говорила она. - Завтра 75-летний юбилей, а разрешение от горкома на статью в газете получено только сегодня, нужно как можно скорее подготовить материал. Вы же журналист - вам и карты в руки!
Получив мой отказ, Анна Майоровна попросила совета, как поступить:
- Может быть, использовать статью, которую у нас давали к 70-летию? Правда, в ней две грубейшие ошибки - автор утверждает, что Фаина Григорьевна окончила таганрогскую гимназию номер два, где учился ее прославленный земляк Антон Павлович. Но, во-первых, Раневская гимназию не кончала, а училась только в начальных классах - она сама нам об этом написала, а во-вторых, гимназия номер два была-то мужская! Учиться в ней Фаина Григорьевна никак не могла!
Я вспомнил, как Ф. Г. однажды мне сообщила:
- Я решилась наконец написать свою подробную автобиографию. Первую фразу я уже придумала: "Я родилась в семье небогатого нефтепромышленника".
Мне показали папку, где хранится переписка музея с Ф. Г. Несколько коротких, немногословных открыток, одно письмо, в которых Ф. Г. обещает прислать фотографии для новой экспозиции, рассказывает о доме, где прошло ее детство. Адреса она не помнит. Ей запомнилось только, что это была Николаевская улица, а дом находился неподалеку от огромного собора. Улица сейчас называется иначе, собора, расписанного Брюлловым, давно нет (его снесли в начале тридцатых годов), но работники музея отыскали дом Ф. Г.
- Я, наверное, смогу вам показать кое-что интересное, - сказал Петр Давидович и достал потрепанную книгу. Это- "Альманах-справочник на город Таганрог и его округу на 1912 год. С портретами, одной картой и двумя планами". Издан он очень небольшим тиражом таганрогским издателем Кривицким.
- Уж и не знаю, есть ли такая книга в Москве, - откровенно горделиво улыбнулся Петр Давыдович. Он сосредоточенно перелистал "Альманах" и протянул его мне: - Вот, пожалуйста!
Я увидел портрет, который был до того похож на современную Раневскую, что, не стой под ним подпись, я решил бы, что это сама актриса в мужском гриме. Но подпись указывала, что передо мной был ее отец - "Григорий Фельдман - почетный член ведомства учреждений Императрицы Марии. Староста Таганрогской хоральной синагоги. Основатель приюта для престарелых евреев".
Еще через несколько страниц "Альманах-справочник" указывал, что "почетный член ведомства" имел собственный дом на Николаевской улице под нумером 14 и держал торговое заведение, расположенное там же. Сообщался и ассортимент этой торговли: "азотистые туки для удобрения земли, железо, рельсы, балки".
Анна Майоровна Коганова проводила меня на Николаевскую, переименованную в улицу Фрунзе.
Однажды, когда в Москве мы шли с Ф. Г. по Вшивой горке ("На самом деле она была "Швивая горка", - говорила Ф. Г. - Здесь жили швеи, но народ переосмыслил это не очень понятное название"), Ф. Г. остановилась и показала двухэтажный дом на противоположной стороне:
- Вот в таком точно я жила в Таганроге! Только балкона здесь нет.
Я запомнил этот дом - возле него Ф. Г. мне много рассказывала о своем детстве, родном городе, его обитателях. Но в Таганроге я понял, что фасад двухэтажного творения архитектора-сумасброда похож на десятки других, расположенных поблизости. А балкон, который мог бы стать отличительной приметой в Москве, здесь встречался на каждом шагу.
Это балкон особый - таганрогский, южный. Широкий, квадратный или прямоугольный в основании, он перекрывает весь тротуар и поддерживается обычно двумя тонкими чугунными столбиками. На нем можно установить кресло, качалку, а то и небольшой плетеный столик. Такой балкон - одна из самых типичных принадлежностей провинциального быта южных городов.
Был он и в доме детства Ф. Г. Одна из соседок, живущая в Таганроге и помнившая "Фаиночку" еще девочкой (соседке было уже 89 лет), рассказала, что она часто видела Ф. Г. с матерью, сидящей на балконе. Робкая, бледная девочка обычно внимательно слушала, что ей читала или рассказывала мать, но не играла ни в какие игры с подругами. Прямо под балконом находилась парадная дверь - она, как ни странно, оказалась незапертой, и по старинной деревянной лестнице ("Теперь таких не делают - дерева такого нет", - сказала Анна Майоровна) мы поднялись наверх - туда, где располагались жилые комнаты. Теперь весь второй этаж поделен между четырьмя квартиросъемщиками.
Я взглянул на потолки, и голова пошла кругом: ромбические, трапециевидные, усеченно-пирамидальные - они буквально разъезжались на глазах и уплывали вместе со стенами куда-то за пределы дома. Это действительно были самые фантастические потолки, которые довелось видеть.
Все оказалось таким, каким описывала Ф. Г. И двор с дворницкой, куда девочка любила приходить, чтобы полакомиться пирожками на постном масле, и улица, и городской сад, и театр - старое-старое здание, в котором прежде гастролировали иногородние труппы, а теперь играл драмколлектив имени Чехова.
У дворницкой нам встретился старикан в синей сатиновой рубашке в горошек, но не в косоворотке, а с современным отложным воротничком, что, впрочем, не лишало его удивительного сходства с мхатовскими персонажами горьковских пьес.
- Тута, тута он жил, Федьман, - шамкая, искажая почти до неузнаваемости фамилию отца Ф. Г., говорил старикан. - Внизу его контора была, вверху - семья, вон тама на Угольной - склад. И пароход у него, у Федьмана, был - он в Грецию за товаром ходил. Я хорошо знаю, я с ихним дворником в друзьях был.
Анна Майоровна, поминутно вставляя вопросы и искренне восхищаясь новыми данными, обещала завтра же прийти и полностью записать рассказ старика.
Уже в Москве, перечитывая свои таганрогские заметки, я вспомнил о страничках, переданных мне Ф. Г. года два назад. В этих записях-воспоминаниях речь идет о Таганроге, о детских впечатлениях Ф. Г., полученных в ту пору, когда она жила в доме на Николаевской, близ собора.