- А мертвых, вы думаете, можно? - спросила Ф. Г., но Наташа только пожала плечами. - И все-таки Светлана соблюдает известный такт и осторожность. Согласитесь с этим. - Ф. Г. с опаской посмотрела на Наташу. - Я ведь знала ее. Она не была счастлива - ни при жизни отца, ни после его смерти. Дети у нее - удивительные. Любят ее без памяти, и она их так же. Вон то блюдо на окне, керамическое, посмотрите. Видите? Его принесли мне дети Светланы. Ранней-ранней весной пришли ко мне и принесли мне его, до краев полное фиалок. И благодарили за "Золушку", за "Слона и веревочку", за "Подкидыша". Просили показать, как я умею прыгать через скакалку. И мы пили вместе чай с пирожными, к сожалению вчерашними.
- Но она же бросила их,-сказала решительно Наташа.
- Да, конечно, вы правы. Но они давно уже выросли, - Ф. Г. снова внимательно взглянула на Наташу и вдруг сказала: - Если бы я встретила ее сейчас, я бы не подала ей руки… Но все же, - Ф. Г. искала слова, - она, наверное, находилась не в своем уме, когда это сделала. Думаю, здесь все очень непросто. И беда случилась оттого, что Светлана многого не знала. В этом ведь тоже трагедия. Всю жизнь она провела в особых условиях. Знала ли она страну, людей? Потом - разоблачение отца. Это ведь тоже пережить надо. А она знала его окружение, видела этих пресмыкающихся. И разоблачители - тоже из них. Поверьте, ей было очень трудно. А другая жизнь оставалась неизвестной. Это ведь очень страшно, когда вокруг только подлость и предательство. И ничего больше.
В Крыму, в Гражданскую войну, я видела на Севастопольском рейде корабли всех государств, входящих в Антанту. Для меня поход Антанты сразу перестал быть абстрактным понятием. Ну не случайно же Тютчев сказал:
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые.
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
Может, в этом призыве тоже наша судьба? Или "знать" и "понимать" стало одним и тем же?
В нашем "Красном театре" заболела тогда туберкулезом одна актриса. Мы все почти голодали, и ее нужно было спасать. Я пошла к комиссару просить для больной хотя бы один паек.
- Подождать! - сказал мне часовой в коридоре. Потом пустил в накуренную комнату. За столом сидел человек с тонким, интеллигентным лицом, в кожаной куртке, на которую были нашиты красные застежки, знаете, как у Стрельцов петровских времен. Он сидел с закрытыми глазами.
- Говорите, что у вас? - сказал он, не размыкая век. Я начала горячо рассказывать, но остановилась:
- Вы не слушаете меня: вы даже не открываете глаз.
- Дорогая, я не спал несколько недель, говорите, я все слышу. - Он поднял веки, взглянул на меня, и я ахнула: у него были кровавые белки.
Понимаете, для того чтобы дойти до такого, надо действительно верить, что ты строишь новую жизнь, что ты "живешь для лучшего". И хоть это слова великого утешителя Луки, они же утешили мою Настю. Да, и бульварные романы, но и слова эти тоже. Я же, когда играла, это чувствовала и понимала.
- Ну, Фаина Григорьевна, - сказала наконец Наташа, - согласитесь, что театр и жизнь - не одно и то же.
- Но я все думаю, как сделать, чтобы ни одно поколение не оставалось, как Светлана, без знания истории, без знания того, как досталось стране то, что молодежь получает готовеньким. Ведь есть же, наверное, средство, которое должно убедить людей, что ничто и никогда не проходит бесследно, и если в революцию люди проливали кровь, то и это было нужно.
И вдруг без паузы попросила Наташу:
- Голубушка, а мне самой никак нельзя прочитать книжку Светланы?
- Конечно, - улыбнулась Наташа, - как только она освободится.
- Надеюсь, я не рискую своей жизнью? - Ф. Г. снова стала ироничной.
- Оставьте, Фаина Григорьевна, - успокоила Наташа, - кто об этом узнает?!
- Три человека уже знают наверняка: вы, Глеб и я. Рассчитывать на вашу порядочность я еще могу, на свою - не очень!
- Что это вы изображали из себя революционерку? - спросил я Ф. Г., когда мы сели пить чай уже вдвоем.
Она пропустила мой сарказм мимо ушей и попросила:
- Дайте даме варенье. Не это, а мое, на ксилите, - и стала накладывать ягоды в розетку, а потом спокойно сказала: - Если человек туп, не надо это так часто демонстрировать. Но вам-то я уже не раз говорила: не родись я актрисой, стала бы только историком. И могу без конца повторять: знай люди историю своей страны, понимай ее они, можно было бы предотвратить тысячи ошибок.
- А Светланину книгу вы мне почитать дадите? - спросил я.
- Конечно, но только не вынося ее из моего дома. Я хоть и революционерка, но распространение нелегальной литературы считаю занятием уже не по возрасту.
Разное восприятие
- Я был у Чуковского, в Переделкине, - сообщил я Ф. Г.
- Что, вышло новое, 225-е издание "Мухи-цокотухи" и Корней Иванович захотел оповестить об этом белый свет?!
- Нет, нет! Совсем другое: я записывал его для "Библиотеки новинок советской литературы"…
- И новинкой стал еще один выпуск его бесконечных букашек и таракашек! - не унималась Ф. Г., смеясь. И вдруг серьезно: - Объясните мне, почему я так ненавижу всех этих ползающих по его книгам насекомых? И эту муху с золотым брюхом, и комарика, который держит в руках фонарик, чтобы вернее впиться в вашу шею, и тараканище, и прочую мерзость, которая у него, как у этой отроду не мывшейся Федоры, ликует, пьет и жрет? Не говорите мне ничего! Все равно нечистоплотность, которая прет со страниц его "детских" книг, никуда не денется!
- Как странно, - удивился я. - С детства никогда не воспринимал этих букашек иначе, чем сказочных героев. И когда мама мне читала: "И вдруг распахнулися двери - в дверях показалися звери", я знал, что все будет хорошо и вот это - "оглянулся крокодил и беднягу проглотил, проглотил с сапогами и шашкою" - вызывало только смех и радость.
- У нас с вами разное восприятие, - отрезала Ф. Г. - О чем можно говорить, если вы радуетесь, когда зверюга проглотила человека прямо на улице, а на каждой странице рубят головы и мочалка, как волчица, кусает ребенка. Я знаю, что дети очень жестоки, но никогда не замечала у вас склонности к садизму, который Чуковский выставляет напоказ.
- Вы не правы, - начал было я, но Ф. Г. прервала меня:
- Оставим это. Расскажите лучше, какую мудрость поведал вам этот душевед от двух до пяти?
- Однако как вы отлично знаете творчество Чуковского! - не удержался я.
- Я, как и все живущие на земле, знаю больше всего такое, что знать вовсе не обязательно…
Я рассказал Ф. Г. о поразившем меня совете Корнея Ивановича. В тот день, когда я приехал к нему, в "Литературке" напечатали ругательную статью о рассказах Шукшина, и я спросил Чуковского его мнение о ней.
- Голубчик, вы читаете газеты?! - воскликнул Корней Иванович. - Немедленно оставьте это пустое занятие! Посмотрите, - он указал на полки, с потолка до пола уставленные книгами в его кабинете, - поверьте, здесь собрана далеко не худшая литература, а на мой вкус даже лучшая! И сколько из этого вы не читали? Вам же не хватит на это жизни, если вы будете тратить время на "Литературку" и другие газеты! Разве можно так растрачивать себя!
- Но ведь нельзя жить, не зная новостей, - возразил я.
- Ежедневно пять минут на новости по "Маяку"! И ни минуты больше!
- Старик стал мудрым, - заметила Ф. Г. - А что он вам читал?
- Главу из своей книги о Некрасове. Очень интересную.
- Верю. Но почему мы с ним так не совпадаем?! Он захлебывается от восторга, рассказывая о Некрасове, а меня Некрасов не волнует. Не мой поэт. И вообще: связались вы с этими "новинками", зачем они, когда есть Пушкин! Неисчерпаемый. Вы знаете, что мне сказала однажды Анна Андреевна. Она спросила, кого бы я могла назвать предшественником Чацкого? Я растерялась. "Ну, как же, Фаиныш, неужели не ясно? Только Евгений Онегин! Не могу понять, почему не замечают это!"А вы небось читаете в своей "библиотеке" Софронова, старого пошляка, который даже в названии не смог обойтись без пошлости? "Старым казачьим способом" - это же самопародия чистой воды! Пушкина надо читать, и только Пушкина!
- А на остальное пять минут утром по "Маяку"? Вы же сами восхищались рассказами Шукшина!
- Не восхищалась, а хвалила их. Кстати, за что их покрыла "Литературка"?
Я рассказал об очередном бредовом наскоке критики на Шукшина: "мелкотравчатость", "отрыв от задач современности" и пр. и пр.
- А вы что записывали? - спросила Ф. Г.
- Две главы из "Любавиных" - рукопись мне дали в "Дружбе народов". Читал Василий Макарович. Очень хорошо. Только жена его нервировала. Она сидела в коридоре - я ей выписал сдуру пропуск. "Ты что тут делаешь?" - накинулся на нее Шукшин. А она мне потом сказала: "Я должна не дать ему уйти в ЦДЛ - ресторан там с утра работает". Надо же так следить за каждым шагом мужа!
- Вы понимаете, что говорите?! - взорвалась вдруг Ф. Г. - Терпеть не могу эту "мужскую солидарность"! А если человек сопьется, будете произносить траурные речи? Откуда такое легкомыслие?! Или я слишком долго живу на свете? Но неужели вы не знаете, чем это кончается? Какой талант был Олеша - чудо просто! Юрий Карлович, верх джентльменства, элегантности и изящества! И что стало?! А Валентин Стенич! Мы познакомились в Ленинграде. Прекрасный поэт, легкий, воздушный, знал в совершенстве английский, французский. Да вы его знаете - Утесов пел его песню про американского солдата - еще до войны. Стенич навеселе порхал по Невскому, сыпал анекдоты, вскоре сел и исчез бесследно. Варианты могут быть разные, источник - один.
"Любавиных" через несколько дней я принес Ф. Г. по ее просьбе. Она неожиданно быстро вернула мне их:
- Это значительно слабее рассказов. Не знаю, в чем тут дело. Что, еще один образеи для моей нравоучительности? Тогда я разонравлюсь сама себе…
Обыкновенное чудо Валентины Караваевой
- Где вы? - услышал я голос Ф. Г. в трубке. - Немедленно приезжайте!
- Что-нибудь случилось?
- Конечно! В "Иллюзионе" сегодня "Обыкновенное чудо"! Вы видели?
- Нет.
- Какое совпадение! - Ф. Г. засмеялась и вдруг заговорила другим голосом, растягивая слова: - Мужчина, пригласите женщину в кино.
Через час мы сидели в узком, как пенал, зале "Иллюзиона". Вместе с нами можно было насчитать человек двадцать, хотя сеанс в семнадцать часов - вечерний.
- Очевидно, мы - последние, кто картину еще не видел, - грустно улыбнулась Ф. Г. - С год назад меня звали на премьеру "Чуда" в Дом кино, но вы знаете, как я люблю это заведение и особенно его публику!
Картина мне показалась необыкновенно длинной и скучной тоже, хотя пьесу Шварца я люблю и не раз ее видел на сцене.
- Дама просит не ерзать от нетерпения, - наклонилась ко мне Ф. Г. - За удовольствие "уплочено", до конца досидеть надо!
Я давно знала, что Гарин-режиссер не конгениален Гарину-артисту, - сказала Ф. Г., когда мы вышли из кинотеатра, - но думаю, что на этот раз виновата Хеся Локшина, его супруга: ведь спектакль у Гарина, все говорили, был хороший.
- Да, я сам видел! В "Киноактере" на Воровского. И Гарин был превосходен, и Элла Некрасова - необыкновенна, а по молодому Тихонову все женщины стонали. Только гаринский король был все же хуже, чем в "Золушке"…
- А что вы хотите? Представьте себе, что Яничка Жеймо не вышла замуж за поляка и не уехала в Польшу и Гарин предложил бы ей Принцессу! Уверена - она бы отказалась. Играть одному актеру вариации одной и той же роли - безумная затея!
Мы сели на "нашу" скамейку в садике возле "Иллюзиона".
- Но вы ни слова не сказали о главном, ради чего я и пошла на фильм, - о Караваевой. Это она прислала мне тогда приглашение на премьеру "Обыкновенного чуда".
Я не понял, о ком идет речь.
- Боже мой, как вы тупы! - взорвалась Ф. Г. - Я говорю о Валентине Караваевой, что сейчас сыграла в "Чуде" придворную даму, а когда-то прославилась одной ролью! Да, да, той самой Машенькой, которой все бредили. Ну конечно же это она! Как можно было не узнать ее?! Или вы меня разыгрываете?
И Ф. Г. рассказала мне историю актрисы, историю, которая, по словам Ф. Г., могла бы стать и фильмом, и романом.
Сыграв с огромным, небывалым успехом заглавную роль в фильме Юлия Райзмана "Машенька", съемки которого закончили уже во время войны, в сорок втором году, в Алма-Ате, Караваева готовилась к новой работе с тем же режиссером - к картине "Небо Москвы". Ее вызвали в Куйбышев, где находилась вся съемочная группа. И тут она попала в автомобильную катастрофу. Осталась цела, но лицо… Что-то там было с перерезанными нервами: рот съехал в сторону, верхняя губа не двигалась. Одна за другой операции - безрезультатны. Наконец врачам удалось чего-то добиться. "Но сниматься вы больше не будете", - сказали ей.
И вот тогда Завадский пригласил ее сыграть в "Моссовете" Нину Заречную. Это конец сорок четвертого. И снова невероятный успех - вся Москва ломилась на "Чайку" с Караваевой. Юрий Александрович назвал ее второй Комиссаржевской, или сказал что-то в этом роде, крайне восторженное.
- Спектакль на самом деле был очень хорош. Караваева возродила эту несчастливую пьесу Чехова - ведь не поверите: за годы советской власти это была первая "Чайка" в Москве, об этом тогда все газеты писали, - говорила Ф. Г. - Я тогда тоже выразила Вале свои восторги. Мы уже были знакомы - встречались в Алма-Ате, когда меня туда вызывал Эйзенштейн. Меня тогда, правда, это знакомство покоробило, что ли. Я сидела в какой-то комнате, что-то вроде буфета на студии, где кормили помоями, пила чай. Вдруг Валя. Плюхнулась на колени: "Вы - божество, разрешите коснуться края ваших одежд?" И еще какие-то царственные слова, а я в затрапезном платье, в котором добралась из Ташкента. Еле заставила ее подняться.
Мне потом говорили, что она человек со странностями. Ночью, завернувшись в одну простыню, отправлялась куда-то с розой в зубах. "Я на свидание с Сервантесом!"- отвечала встречавшимся ей. Она не ощущала разницы между вымышленным и реальным миром. У актеров это бывает. Некоторые именно это называют счастьем, - улыбнулась Ф. Г.
- Ну а дальше, дальше что было? - заторопил я.
- Дальше, я же вам сказала, как в романе или кино, гениальном или омерзительном - в зависимости от того, кто это сделает.
Еще до катастрофы Караваева познакомилась с англичанином, сотрудником посольства: у нас же во время войны вдруг появилась невиданная прежде мода ходить на вечера, приемы, банкеты в посольства союзников - газеты трубили о боевом содружестве. Дружить с союзниками стало считаться чем-то вроде патриотического долга. Многие патриотки потом попали за решетку, но тогда они были полны прекрасного воодушевления.
Валин англичанин, когда увидел ее всю забинтованную - одни глаза светились надеждой, - сделал ей предложение, они поженились и в начале сорок пятого, еще до Победы, уехали в Англию. "Чайку" она сыграла раз десять, не больше.
Лондон, Нью-Йорк, Лозанна - три сложнейших операции,-кажется удачные, денег это стоило кучу!
- Он что, миллионер? - спросил я.
- Не знаю. Но для Валентины он - принц, таким она его воспринимала, да это и понятно. Может быть, она была и счастлива, но человек, родившийся актрисой, долго без дела счастливым оставаться не может. Мысли о сцене, съемках - от них ведь не избавиться!
Она стала обивать пороги наших посольств с просьбой вернуться в Москву, но ей отказывали. Помогло письмо Молотову: ее вызвали, долго беседовали, предложили написать об ужасах капиталистического образа жизни. Она согласилась. В Москве ее поселили в лучшей гостинице, прикрепили к ней литературного консультанта в штатском, но из ее писанины ничего не вышло, и ее сослали на родину - в Вышний Волочек, к матери и сестрам. В Москве, сказали, свободных вакансий нет.
Уж не знаю, как она выбралась из этого Волочка, но вдруг явилась ко мне, без звонка, не договорившись, и опять бухнулась в ноги, целует полы халата, мои шлепанцы, я - в панике, выдергиваю, как курица, ноги, хочу поднять ее, а она рыдает, не встает ни в какую: "Спасите меня! Спасите, иначе мне нет жизни!"
В общем, я написала письмо Попову. Она хотела работать в Театре Красной Армии, а я у Алексея Дмитриевича когда-то служила и отношения с ним, к счастью, испортить не успела. Не знаю, помогло ли ей это, но, заливаясь слезами, она ушла… Ужасно, когда человек знает только одну мизансцену!
В театр к Попову она почему-то не попала, играла где-то еще, дублировала, и очень неплохо, знаменитых иностранок, и вот, наконец, снова снялась. Это всего через сколько лет после "Машеньки", а вы ее даже не узнали?! Да и не только вы, наверное. Век актерской славы короче комариного писка.
Через тридцать лет после этого разговора я готовил программу "В поисках утраченного", посвященную Караваевой. Валентины Ивановны уже не было в живых. Разбирая ее архив, я наткнулся на неотправленное письмо. На конверте наклеена марка в сорок копеек и рукой Караваевой написано: "Народному артисту СССР А. Д. Попову". В конверт вложена записка: "Уважаемый Алексей Дмитриевич, прилагаемое здесь письмо написано Ф. Г. Раневской по моей к ней просьбе. Если по прочтении его Вы сочтете возможным разрешить мне встретиться с Вами, то буду глубоко благодарна. Не откажите в любезности сообщить Ваше решение или по телефону К-0-06-90 добавочный 328, или через Вашего секретаря, которому я буду звонить в театр.
Извините за беспокойство, В. Караваева".
И тут же был вложен еще один конверт с письмом Ф. Г.:
"Дорогой Алексей Дмитриевич!
Ко мне обратилась с просьбой написать Вам о ней актриса Караваева (лауреат Сталинской пр.).
Я охотно исполняю ее просьбу, потому что она очень талантлива и может быть интересна даже такому взыскательному художнику, как Вы.
Валентина Ивановна Караваева мне сказала, что Вы - единственный режиссер, под руководством которого ей хочется работать.
В. И. Караваева исключительно одаренная актриса. Возможно, что Вы видели ее в кинофильме "Машенька". Может быть, Вы видели ее в спектакле "Чайка" в Театре им. Моссовета, где она превосходно играла Нину Заречную.
Я не считала бы себя вправе беспокоить Вас, дорогой Алексей Дмитриевич, если бы не видела в Караваевой действительно интересную актрису.
Примите мои пожелания здоровья, это ведь самое необходимое.
Привет семье. Ваша Ф. Раневская. 22 июня, 51 год".
Странно, что Караваева не воспользовалась такой рекомендацией. Впрочем, странностей в ее жизни хватает. В последний год она почти ни с кем не общалась, перестала подходить к телефону.
- Еду в Англию, - сказала она однажды соседке, - уже укладываю чемоданы!..
- У меня скоро премьера, - сказала она в другой раз. - Я теперь репетирую с утра до вечера, не выходя из театра…
Избавившись от мебели, превратила комнату в сцену, кухню - в гримерную. Ее голос, читающий монологи Нины Заречной, раздавался из-за все реже открываемой двери.