Она говорила своим неповторимым низким голосом, особым - не контральто, а грудным сопрано. И вдруг предложила:
- Пойдемте, я покажу вам якуловский портрет, который так врезался в память Фаины, что она теперь всем уверенно твердит, что видела меня такой в жизни.
- Как, вы водили его к себе! - воскликнула Ф. Г., когда мы вернулись. - Я тоже хочу, умоляю.
Экскурсия повторилась, и мы снова застыли у портрета.
- Случай в своем роде единственный: я могу любоваться собой! - сказала Алиса Георгиевна. - Потому что это я и не я - это воображение Якулова…
Мы вышли на Бронную, когда еще не стемнело.
- Нет, нет, - запротестовала Ф. Г. - только по бульвару! А на Пушкинской возьмем такси.
И вот странно, как только мы поравнялись с театром, на том же самом месте, что и два часа назад, Ф. Г. снова заговорила о своей героине из спектакля "Деревья умирают стоя".
- У меня было в Бабушке и такое, чего Верико не делала. Наша ассимилированная испанка показала мне несколько движений знаменитого фламенко. Я даже пыталась танцевать с нею у себя дома. И потом перенесла одно движение на сцену. Нет, я при этом сидела, но этот жест был как воспоминание о молодости, вовсе не пресной!
Почему-то мне всегда хотелось на сцене танцевать. Ну, танец в "Сэвидж" вы знаете. Танец в "Золушке" в картину не вошел. А когда с Павлой Леонтьевной мы репетировали Риту Каваллини в "Романе", там я тоже порхала с наперсницами в каком-то хороводе, держа одной рукой край платья, а другой рассыпая воздушные поцелуи. Павла Леонтьевна очень смеялась, назвала мою грацию медвежьей и сказала:
- Фаина, поклянись, что никогда в жизни на сцене ты танцевать не будешь! Поклянись, слышишь.
Я поклялась. И теперь вы можете гордиться: вы знакомы с клятвоотступницей. Такое не часто встречается!
Прогулка по Кремлю
В Кремль мы собрались месяца через два. Было уже тепло, и деревья зазеленели.
- Если честно говорить, мне и не очень хочется бродить здесь,-сказала Ф. Г., когда мы миновали Спасские ворота. - Одного раза вполне довольно. До революции, как вы, конечно, не догадываетесь, я не удосужилась посетить этот символ государственности. Другие были заботы, и ничего, кроме малинового звона на пасху - со всех сторон, и из Кремля тоже, - не запомнила. Меня по легкомыслию больше интересовал Мюр и Мерилиз - там мне Гельцер поднесла чудную Шанель № 5. На такие духи моих денег не хватило бы.
А потом Кремль стал закрытой крепостью, и я видела его только в кино. Смотрела на экране бесконечные физкультурные парады на Красной площади и не подозревала, что они - любимое зрелище Сталина и его подельника Гитлера. Михаил Ильич Ромм в своем "Фашизме" показал это.
Александров и Пырьев по поводу и без вставляли Кремль в фильмы. Иван даже умудрился засунуть Кремль в эту ходульную мелодраму, где Ладынина всю картину страдает на одной краске. Не помню, как этот бред назывался.
- "Испытание верности", - сказал я.
- "Испытание зрителя", который может все снести, если чушь подслащена Дунаевским. Исаак Осипович, кстати, и был-то в Кремле от силы два раза, получая награды. Я тоже побывала на таком получении и на всю жизнь запомнила это.
Задолго до события составлялись подробные списки. Там указывалось все: место рождения, год, образование, работа, семейное положение и номер паспорта, конечно. Потом, недели за две до вручения ставили в известность, когда и к каким воротам явиться.
- Не забудьте паспорт! - предупреждали по телефону. Помню, часам к двум дня у Боровицких ворот, в садике выстроился длинный хвост - никого не пускали, пока не выйдет время. Затем поочередно начали сличать фотографию в паспорте с наружностью, номера и прописку с тем, что значилось в списке, и так у каждого, каким бы известным он ни был. Пройдешь ворота -дальше ни с места, жди, пока всех не проверят.
Стою, оглядываюсь: нигде ни души, пустой тротуар к Кремлевскому дворцу, и только дюжина кагебешников возле нас, все в форме. Шестеро встали впереди, шестеро - сзади и повели нас колонной к Дворцу. "Как заключенных, - подумала я. -Только конвою не хватает ружей".
- Подтягивайтесь, подтягивайтесь, товарищи! -торопят нас.
Всем-то любопытно, вертят головами по сторонам, но нельзя! А идти всего метров сто, не больше. У входа во Дворец - там такая медная табличка сверкала на солнце "Верховный Совет Союза ССР" - снова проверка, такая же дотошная, все уже измотались - сил нет. Поднялись по длиннющей лестниие, а уже три часа!
Появился Калинин, нет - Георгадзе. Расплылся в улыбке и сказал мне что-то об особом удовольствии, и я в ответ заулыбалась, а сама думала: "Скорей бы все это кончилось" Неуютно там, как в казарме. И бокал шампанского не поднял настроения.
А главное, дальше - то же самое, но в обратном порядке! "А теперь-то зачем? - закипала я. - Ну, каждый получил свое, ничего не украл, - отпустите душу с Богом!" Нет, те же испытующие взгляды, каменные лица, будто и "Весну" никогда не видели, - это я ведь за Маргариту Львовну получала лауреатство.
Мы сидели на скамейке неподалеку от царя-колокола, никогда не звонившего, и царь-пушки, никогда не стрелявшей.
- А это и не нужно! - усмехнулась Ф. Г. - У русского народа - постоянная тяга к гигантам. Все самое большое, пусть и недействующее, - наше. Огромное и могучее. Отсюда и страсть к силе, поклонение всевластию, восторг от изуверства, сделанного сильной рукой.
Пойдемте на ту сторону - я вам кое-что покажу, - предложила Ф. Г., и мы ступили на зебру пешеходного перехода, но тут же раздался свисток одиноко стоящего военного:
- Вернитесь!
- Туда нельзя, - сказала Ф. Г., - а вы говорите "свобода, гуляй, где хошь!" Ну, так постоим здесь, и отсюда все разглядите.
Ф. Г. указала на Пыточную башню и стройную кирпичную беседку, крыша которой подпиралась пузатыми балястрами.
- Изящная, правда? - усмехнулась она. - "Нарекая" называлась. Оттуда два великих государя, и Иван и Петр, наблюдали за казнями, смотрели во все глаза, как на лобном месте рубили головы, на площади вешали бояр и стрельцов, а потом шли в Пыточную и измывались над близкими и приближенными, наслаждались, видя, как они корчатся на дыбе, а то и сами делали с ними кое-что. Почитайте "Епифанские шлюзы" Андрея Платонова. Он живописует издевательства Петра над англичанином, которого сам же пригласил строить канал между Доном и Окою, наподобие голландских, что с юности втемяшились в него. Петр достигал ивановской жестокости - и тут у писателя все достоверно.
Вообще, надо впитывать из первоисточников! Читать Костомарова, Ключевского - они оперируют только фактами, не оглядываясь на идеологию. Я сама не могла оторваться от них.
Как-то Анна Андреевна зашла ко мне:
- Фаина, что вы читаете?
- Переписку Ивана Грозного с Курбским. Она засмеялась:
- Вот вы вся в этом! Ну, кто еще в наше время додумается читать написанное в шестнадцатом веке?!
На Ивановской площади мы сделали последнюю остановку: пища духовная требовала смены. Ф. Г. указала на "золотое крыльцо":
- Оттуда не только читали царские указы, орали на всю Ивановскую. Оттуда юный Иван приказал разрубить на части живого слона, подарок персидского шейха, - слон не смог перед русским царем преклонить колена, не был этому обучен! И только что положенный на царство Иван с восторгом наблюдал, как из несчастного животного хлестала кровь, заливая площадь.
Меня всегда волновала загадка, почему Сталин так обожал этого изувера и упыря? На его счету сотни новгородцев, вырезанных по подозрению в измене, убийство сына и митрополита - грех первостепенный. А Сталин в беседе с Эйзенштейном сожалел, что Иван боярство "недорезал"! Карамзин сравнил царствие Ивана с татаро-монгольским игом, еще более страшным. А Сталин аплодировал Алексею Толстому, написавшему по его заданию пьесу о сильной личности - "Трудные годы", и тут же запретил вторую серию эйзенштейновского фильма, где Сергей Михайлович отважился позволить этому государю испытать чувство вины от содеянного.
С кем мы будем сравнивать царствие Coco? Всю жизнь он мечтал, чтобы страна поклонялась ему, единственному. Как пели с утра до вечера об этой кровавой коротышке - "самый большой, родной и любимый"…
И еще одно, чтобы не забыть. Я, между прочим, все свои лауреатские значки, ордена, медали сложила в коробочку и надписала ее - "Похоронные принадлежности".
Катастрофа в космосе
Погиб Комаров. Я позвонил Ф. Г. минут через пятнадцать после того, как об этом сообщило радио. Неожиданная смерть космонавта, трагическая смерть не может не потрясти. Почему-то самым ужасным показалось его предсмертное состояние: корабль затормозить невозможно, никто не в силах помочь, первые признаки перегрева кабины, сознание неизбежной гибели.
Ф. Г. я застал в слезах.
- Я только вошла в комнату, как услышала траурную музыку. И от предчувствия чего-то страшного заболело сердце. Вы представляете, у него жена, ребенок, родные. Что с ними сейчас, вы представляете, если я так мучаюсь?!
Я рассказал все, что знал о полете (хотя вряд ли это могло успокоить - просто подробности всегда отвлекают). Уже сегодня утром на радио шли разговоры, что запуск неудачен, что второй космонавт не взлетел и все ограничится полетом Комарова. Около часу дня уже многие москвичи знали о несчастье - каким образом, непостижимо.
- Я не могу успокоиться, говорила Ф. Г., - как я завтра буду играть? Его смерти сопричастны мы все. Он умер за нас. Послушайте, - вдруг спросила она, - но ведь он же сгорел?! Что же будут хоронить в Кремлевской стене?
Я ответил, что от него ничего не осталось.
- Символические похороны. Понимаю. Какая страшная смерть!
Роль в четыре эпизода
Во время съемок фильма "Сегодня новый аттракцион" (они шли в Ленинграде) молодой режиссер Файнциммер, сын довольно известного кинорежиссера Александра Михайловича, у которого Раневская сыграла в фильме "У них есть Родина" и "Девушка с гитарой" сказал Ф. Г.:
- Как мне хотелось бы, чтобы вы снимались и у меня!
- Ну принесите сценарий, - предложила Ф. Г., - я посмотрю его и, может быть, что-нибудь придумаю.
Сценарий был "Первым посетителем". Ф. Г. согласилась написать для себя роль - на четыре небольших эпизода. Режиссер пришел в восторг:
- Это то, чего не хватало нашей картине. Класс уходящий - люди, не нужные революции! Замечательно!
Ф. Г. решила сыграть старую барыню, "аристократку". И как это часто бывает у Ф. Г., юмор, сатира оказались рядом с трагедией.
Вот эти эпизоды. (Действие происходит в Петрограде, в конце 1917 года.)
Первый. Утро. Из подъезда большого дома выходит дама в элегантном пальто, в шляпе с пером, кокетливо торчащим. На руках у нее болонка - Мими.
Где-то раздаются выстрелы.
- Что это? - испуганно спрашивает дама у дворника.
- Это революция! - отвечаете.
- Как, опять? Если мне не изменяет память, ведь уже была одна революция!
- То, барыня, Февральская, а это Октябрьская.
- Стоит мне выйти на улицу, начинается революция! Ну что ж, пойдем, Мими, придется нам все делать дома.
Эпизод второй. Главный персонаж фильма - Александра Михайловна Коллонтай едет в пролетке в Комиссариат соцбеспечения. Ее сопровождает солдат-охранник.
Героиня Ф. Г. видит эту сцену.
- Мими, скорее домой, - испуганно говорит догадливая дама. - Началась национализация женщин!
И поспешно скрывается в подворотне.
Эпизод третий. Полупустой трамвай. Дама в пообтрепавшемся уже пальто обращается к нескольким пассажирам в котелках - перепуганным обывателям.
- Господа, господа, потрясающая новость! - Котелки вплотную окружают даму. - Потрясающая новость. По городу летает аэроплан. В аэроплане сидят большевики и кидают сверху записки. В записках сказано: "Помогите, не знаем, что делать".
Эпизод четвертый. Через несколько месяцев. В городе голод. Дама, уже без собачки, приходит в гости к знакомой. Холодно - пальто и шляпу с поникшим пером она не снимает. Комната, в которой ее принимает хозяйка, полупустая. Стол и несколько стульев - остатки роскошного гарнитура. Стеклянный буфет, в котором почти нет посулы. На стенах следы от картин, очевидно проданных.
- Вы извините, - говорит хозяйка, - я сейчас отправлю Марфу на Садовую - мы ведь теперь пирожками торгуем. С кониной. А сами будем пить чай.
Хозяйка уходит на кухню.
Взгляд гостьи падает на корзинку, прикрытую клеенкой. Озираясь по сторонам, дама достает из-под клеенки пирожок и жадно ест.
Она оглядывает комнату. В глазах тоска и боль. На камине замечает бронзовую фигурку с циферблатом. Это, пожалуй, единственная "ценная" вешь в комнате. Дама быстро подходит к камину и прячет фигурку под пальто. Затем переходит к столу.
- Ну что же вы стоите, - улыбается, входя, хозяйка. - Вот и чай, присаживайтесь!
- Спасибо, дорогая, но мне пора, - темнеет, а сейчас сами знаете, как ходить по улицам! Я зайду к вам на днях. У меня столько потрясающих новостей.
Она целует хозяйку и идет к дверям. И тут из-под пальто раздается звон будильника. Дама начинает что-то громко, быстро говорить, чтобы "перекрыть" звон, потом замирает. Часы звонят. Когда они смолкают, дама поворачивается к хозяйке. Глаза полны слез. Безмолвно она подходит к камину, достает часы, ставит их на место и медленно уходит.
Режиссер заверял, что все снимет за несколько дней. И действительно, первый эпизод сняли довольно быстро. А дальше появился сценарист и сказал, что в свой сценарий "отсебятину" он не допустит.
Снятый эпизод и вошел в фильм, да и то в сокращенном варианте. Реплику "Стоит мне только выйти на улицу, и начинается революция" посчитали неуместной.
Что такое искусство?
Мы смотрели немые ленты Гарольда Ллойда и Бастера Китона.
- Нет, это не искусство, - сказала Ф. Г.
Я стал спорить, как понимать термин "искусство": ведь и шить сапоги - тоже искусство.
- Да, искусство в смысле ремесла, - сказала Ф. Г. - Я же говорю о творениях гения. Искусство - это то, что "от Бога". В нем должна быть великая идея любви к людям. Чаплин - до той поры, пока не отказался от своей маски, - искусство. "Потемкин" Эйзенштейна тоже.
- А "Летят журавли"?
- Нет. Там есть гениальная сцена - смерть Бориса, но это гений оператора. Она, может быть, станет хрестоматийной. А в целом фильм - нет.
- Ну, тогда очень многое не подадет под понятие "искусство".
- А это так и есть на самом деле. Но зато создания искусства живут вечно. Гарольд Ллойд - это блестящее мастерство, виртуозное трюкачество, которое требует и сил, и смелости, и выдумки. Но ведь уже сегодня это только любопытно. Это не задевает души, не рождает высоких чувств.
"Сэвидж". Странная любовь к театру
- Мой первый рассказ о себе очень важен для зрителей, - сказала сегодня Ф. Г. - Когда меня спрашивает Ферри, правда ли, что я играла в театре, и просит рассказать об этом, я вся оживаю. Мне приятно вспоминать. Да, в нашей постановке Шекспир провалился, не дойдя до премьеры, но и это воспоминание не вызывает у меня грусти. Я рассказываю о пьесе собственного сочинения, которая - не в пример Шекспиру - продержалась целый сезон. Заметьте, рассказ мой насквозь ироничен: "Одну даму, которую подозревают в убийстве, защищает на суде молодая женщина-адвокат. Внезапно обнаруживается, что эта женщина-адвокат ее родная дочь…" Я не скрываю иронии, посмеиваюсь над собой. И вместе с тем признаюсь: "Я так любила умирать на руках своей дочери!.. Мы так чудесно проводили время!"
Здесь ключ ко всей сцене. Миссис Сэвидж отлично понимает, что она никакая не актриса. Она с детства восхищалась театром, позже, думаю, стала театральным завсегдатаем, что-то читала о романтической жизни богемы, и ее жадно влекут кулисы и все связанное с ними. Театральная среда, разговоры об искусстве, встречи с "коллегами" - вот что такое для нее театр. Ни в коем случае не больше!
В актерском увлечении - одна из "странностей" Сэвидж, а если хотите - ее характер. Она способна, легко нарушив все "правила приличия", уйти на сцену. В этом - ее молодое озорство. Если бы не оно - разве смогла бы почтенная дама разыгрывать (да как - до скандала!) своих детей.
Когда я кончаю свой рассказ о театре, я уже с грустью добавляю: "Теперь все кончено". Воспоминание было приятное, поэтому в моем рассказе не только ирония, но и удовольствие. Однако надо вернуться к действительности. И сразу, без перерыва разговор о детях. И совсем другое настроение: горечь, обида, ненависть. Вот какие в роли колебания: в одной короткой сцене - от улыбки до гнева…
Любимый актер
Журнал "РТ" напечатал интервью с Пельтцер, которая своей самой любимой комедийной актрисой называет Раневскую. "К тому же она умеет играть и трагедию, что очень редко", - замечает актриса.
- А мой любимый комедийный актер - Райкин, - сказала Ф. Г., когда я показал ей это интервью. - Я не говорю о Чаплине, он не в счет - вне конкуренции. Райкин феноменален: это и актер, и гражданин.
Ф. Г. рассказала мне, что в день гибели Комарова, когда работали все увеселительные заведения, Райкин вышел к публике и сказал:
- Дорогие друзья. Наш театр - театр смеха. Сегодня трагически погиб наш соотечественник. Мы не сможем смешить вас - это было бы кощунством; точно так же, как и вы не сможете смеяться. Поэтому разрешите нам отменить спектакль. Тридцатого апреля - у артистов театра выходной день, мы просим прийти к нам - мы сыграем для вас…
Кто-то из театра позвонил в горком с жалобой: как же, ведь Райкин поступил самовольно, без специальных указаний! Из горкома якобы ответили:
- Слава Богу, что нашелся человек, который поступил так, как подсказало ему его гражданское чувство.
Булгаков продолжается
Ф. Г. прочла мне две странички воспоминаний об А. А. Ахматовой для сборника, который готовился к печати. Там, между прочим, было упоминание о том, что Анна Ахматова читала ей роман "Мастер и Маргарита" М. Булгакова, тогда еще не опубликованный, и восхищалась гениальностью писателя.
Это было в Ташкенте. Стояло жаркое лето. Ф. Г. почти ежедневно бывала у Анны Андреевны, часто оставаясь у нее ночевать. "Мастера и Маргариту" они читали по ночам, когда спадала жара: Ф. Г. лежала на глиняном полу, Анна Андреевна на солдатской койке - чтение продолжалось порой всю ночь. Анна Андреевна, которую Ф. Г. называла ласково "Рабби", читала вдохновенно. Когда она прочла первую главу - о встрече у Патриарших прудов редактора журнала с таинственным незнакомцем, Ф. Г. стало страшновато.
- Кто это был, Рабби? - спросила она.
Глаза Анны Андреевны блеснули, затем сощурились, и она ответила почти шепотом:
- Дьявол, душенька!
- От страха я закричала во все горло, - вспоминала Ф. Г.
Ф. Г. преклонялась перед талантом М. Булгакова. Как только появился "Мастер и Маргарита" в журнале "Москва", она вновь перечитала его. И часто наш разговор возвращался к этому роману или к "Запискам покойника".
- Какое буйство фантазии, какие сказочные превращения, - говорила Ф. Г. о "Мастере и Маргарите" и его авторе. - Он умеет разрывать привычные связи и делать самые обычные вещи невероятными. Невероятное окружает вас в его романе со всех сторон.
И Ф. Г. поведала две небольшие "булгаковские" истории - фантастические и будничные одновременно. Обе они из анналов больницы, где Ф. Г. лечилась.