Анатолий Максимович Гольдберг, самый популярный в СССР журналист Би-би-си, спрашивает Кузнецова: "Вы говорите, что советскому писателю невозможно выехать в капстраны, если он хоть в какой-то степени не сотрудничает с КГБ. А как же вы получили свою командировку в Лондон?" Кузнецов: "А мне пришлось сотрудничать. Я могу рассказать всю правду. Конечно, это был очень хороший повод - книга о Ленине, и поэтому меня пустили в Лондон. Но меня бы не пустили, если бы не было ходатайства органов. А ко мне пришли и сказали: "Хочешь ездить - давай с нами сотрудничать*. И у меня не было выхода. Со мной говорили вежливо, но я понимал, что если я откажусь, то мне и в Туле житья не будет. А товарищи из органов говорят: "Ты согласился с нами сотрудничать, тогда дай нам какую-то информацию. Мы знаем, что ты бываешь в Москве, там у тебя есть дружки, такой-то, такой-то, нам интересны их настроения и чем они занимаются". Потому что чем заняты тульские коллеги, местные органы и так прекрасно знали. И тогда, - говорит Кузнецов, - я придумал совершенно фантастическую вещь. Я сказал, что вот затевается тайный журнал, который будут делать Олег Ефремов, Аркадий Райкин, Евгений Евтушенко, Василий Аксенов и Анатолий Гладилин. Вот такой тайный литературный антисоветский журнал, который они хотят сделать рукописно и подпольно распространять. Я перечислил имена, что называется, от фонаря. И если литераторов еще как-то можно было объединить, то при чем тут Райкин, при чем
Олег Ефремов? Дескать, хотите информацию - вот вам информация! Но я не думал, что у них нет чувства юмора. А у них нет чувства юмора, они приняли эту информацию всерьез. И я знаю, мне сказали, что у людей, про которых я написал, у них какие-то неприятности. Во всяком случае, я знаю, что Гладилина уволили из "Фитиля", а Аксенова и Евтушенко вывели из редколлегии "Юности"".
Тут-то я и понял, что со мной произошло. И потом мне в "Фитиле" рассказали, у меня остались там, как говорится, свои информаторы, что, когда пришла команда уволить Гладилина, они искали повод. А как уволить на ровном месте? К моей работе никаких претензий, наоборот, очень расширил круг авторов. А тут я сам нарываюсь. И вроде бы честно меня предупреждали, дали намек, мол, не езжай в командировку, ты себя подставляешь, а я сказал: "А ну вас на фиг, мне подписали, я еду". Ну и всё.
* * *
Сейчас может кому-то показаться, что Анатолий Кузнецов был истерическим типом или несколько сошел с ума. Но тогда никто не мог предположить, что откроется выезд по еврейской линии. Более того: что советское правительство будет торговать евреями, как нефтью, получая от этой торговли, правда, не финансовую, но весомую дипломатическую выгоду. Мне известны факты, когда на важных переговорах с американцами советские товарищи откровенно и цинично намекали: подпишите это соглашение, и мы тут же выпустим большую партию евреев. Советский Союз был закрыт на замок надежней, чем самая лучшая тюрьма. А узники тюрем мечтают о побеге, выискивая фантастические варианты. Вариант, выбранный Кузнецовым, был в то время единственным реальным. Так что, честное слово, я на него не обиделся, тем более когда услышал по Би-би-си, как на него насели тульские гэбэшники.
Я не говорил об этом с Евтушенко, а с Васей говорил. Конечно, ему было чуть-чуть обидно, что его вывели из редколлегии, ведь "Юность" мы еще по привычке считали своим журналом, но главное, его поразил сам донос. Я пытался объяснить поведение Кузнецова: "Он нарочно им подсунул развесистую клюкву, а эти приняли всерьез". Вася жестко отметал мои доводы: "Пойми, если такой человек, как Анатолий Кузнецов, наш товарищ, начинает сотрудничать с органами, начинает стучать на нас, то что же ты хочешь от других?"
Аксенов был очень расстроен.
Через семь лет, когда я уезжал в эмиграцию (по еврейской линии, дамы и господа; не понял только, существо какого пола прислало вызов из Израиля), пришла к нам Надя, вторая жена Кузнецова, с которой он последний раз приезжал в Москву. И она мне буквально исповедовалась, как ГБ заставила ее давать компрометирующие Толю показания, писать возмущенные письма в газеты. Между прочим, она родила от Кузнецова сына, но и это ее не спасло: выгнали из тульской кузнецовской квартиры, переселили на Украину. В общем, хлебнула она лиха. И все повторяла: "Ты, наверное, увидишь Толю, расскажи ему про нас".
В Вене мне предложили исследовательский отдел "Свободы" в Мюнхене. Я отказался. А парижское бюро мне понравилось, и я стал активно выступать по радио. Кузнецов работал в лондонском бюро "Свободы" и, естественно, читал мои тексты (все, что шло в эфир, распечатывалось в Мюнхене и рассылалось по филиалам).
В конце концов он мне позвонил домой, на парижскую квартиру, и мы с ним долго-долго, очень спокойно говорили, и я передал ему все, о чем просила Надя. И добавил от себя: уж тебе точно не надо на нее обижаться, статьи в советской прессе ей продиктовала ГБ, и что ей сейчас очень плохо и у нее на руках твой ребенок. Потом мы побеседовали на редакционные темы, и, когда вроде бы все обсудили, он так помолчал и вдруг выдал: "Толька, ты знаешь, а я думал, что ты не будешь со мной разговаривать". То есть все эти годы у него было чувство вины. Я сказал: "Ну перестань, о чем ты говоришь…" И мы перезванивались. Наш общий друг, который тогда был заведующим лондонским бюро "Свободы", Лёня Владимиров (потом его назначили главным редактором в Мюнхен), много рассказывал про Кузнецова и хвалил его работу. А я Кузнецова спросил: "Ты что-нибудь пишешь?" - "Да нет, ты сам знаешь, работа такая, что времени нет писать совершенно. Как на писателе я на себе поставил крест. Вечером дома смотрю телевизор. Телевидение здесь интересное".
Пока Толя Кузнецов был жив, я дважды приезжал в Лондон, но так получилось, что я ни разу к нему не пришел. Не то что к нему - я ни разу не заходил в лондонское бюро, были какие-то личные дела. Кузнецов ворчал по телефону, а я обещал, что в следующий раз зайду обязательно. Но так мы и не увиделись. Потом, естественно, мне подробно рассказали, как он умер. В Лондоне убили болгарина Маркова (знаменитый укол зонтиком!), а у нас укололи зонтиком болгарина Костова, который сидел через кабинет от меня. Но Костов был уже к этому готов, и, когда на улице почувствовал укол в спину, он сразу сказал жене: "Немедленно вызывай такси - и в госпиталь!" И таким образом спасся. А Толя Кузнецов лежал в это время в госпитале, у него были проблемы с сердцем. Лёня Владимиров меня давно просил: "Поговори с Кузнецовым, скажи, чтоб он меньше курил. Он много работает, курит как паровоз, так невозможно. И он как-то отяжелел…" В госпитале Кузнецов узнал про убийство Маркова и про покушение на Костова. Он, видимо, решил, что идет охота на всех журналистов "Свободы", жутко испугался, сбежал из госпиталя и стал прятаться. В общем, это было явно ненормальное поведение, вызванное паникой. Его подобрали в беспамятстве где-то на улице, привезли в госпиталь, подлечили, и кажется, все вошло в норму. Он опять работал, купил дом, молодая жена родила ему дочку. Полный порядок. Однако, думаю, этот стресс, паника и побег из госпиталя не прошли бесследно. Через несколько недель после рождения ребенка он вернулся с работы с пачкой советских газет, которые в бюро не успевал прочесть и всегда читал дома. И когда жена заглянула в его комнату, он лежал на диване мертвый, с газетой в руках. Сердечный удар. Мгновенная смерть…
Что еще? В парижском бюро мы сделали специальную передачу, посвященную Кузнецову. И нам прислали из его архива два новых рассказа. Оказывается, Толя Кузнецов все-таки писал прозу. Наш звукорежиссер, актер из Ленинграда Анатолий Шагинян, прочел их по радио. Это были хорошие рассказы, так что Кузнецов просто прибеднялся. Не знаю, изданы ли эти рассказы в России. Не знаю, есть ли вообще книги Анатолия Кузнецова в российских магазинах - я не видел ни одной. А в рассказах, которые мы передали по радио, я запомнил такую деталь. Рассказывает бывший спортсмен. Он сидит в лагере за попытку побега из Советского Союза. Он прекрасный пловец и думал, что ночью где-то в районе Батуми сможет доплыть до Турции. Он, конечно, доплыл бы, но его засекли и выслали пограничный катер, который, естественно, его догнал. И вот катер с ним равняется, сбавляет ход, и тут, по идее, должны раздаться вопли всех этих гэбэшников, пограничников - мол, сволочь, враг народа, стой, стрелять будем! Что-нибудь в таком роде. Но вместо этого он слышит борта чуть ли не сочувственные слова: "Хорошо плывешь, красивый стиль".
Отличная литературная находка для тех, кто понимает."
Как я уходил из Союза писателей
После того как меня закрыли как писателя, пишущего на современные темы, я написал и издал два больших исторических романа в серии "Пламенные революционеры", в "Политиздате". "Евангелие от Робеспьера" вышло в 1970 году и имело какой-то совершенно особый успех у читателей. Даже критика, та критика, которая ко мне относилась ну не враждебно (та, которая враждебно, так и оставалась враждебной), а та, которая не принимала меня всерьез, тут изменила тон и сказала, что вот, наконец, Гладилин начал писать серьезные вещи. А у читателей была одна реакция: они подходили ко мне за автографом с широко раскрытыми глазами и шепотом спрашивали: "Как пропустили?" После этого в 1974 году вышла вторая книга, "Сны Шлиссельбургской крепости", о народнике Мышкине. В том же году издали наконец, через десять лет, "Историю одной компании", включив в книгу несколько рассказов, которые раньше я не мог нигде пристроить, - хороший получился сборник в издательстве "Советский писатель". И даже в издательстве "Детская литература" выпустили мою приключенческую повесть "Секрет Жени Сидорова". Между прочим, ее отдали на рецензию моему товарищу Жене Сидорову, а повесть называлась "Спираль Жени Сидорова". Я говорю: "Вот про тебя написано". Но он там нашел пародию на Пушкина и сократил текст. И посоветовал моей редакторше не дразнить гусей, убрать слово "спираль", потому что подумают, дескать, какая-то насмешка над марксизмом. И название лучше изменить на "Секрет Жени Сидорова". Как говорится, кинул мне подлянку, товарищ называется.
Через сто лет, когда Женя Сидоров приехал в Париж как посол России при ЮНЕСКО и приглашал мое семейство к себе на приемы, мы с ним здорово веселились, вспоминая историю этой повести.
Но сейчас важно подчеркнуть, что к концу 75-го года вроде все у меня наладилось. Три повести в один год! По советским меркам - очень неплохо. Более того, меня назначили членом жилищной комиссии и выдали ордер на новую трехкомнатную квартиру. Кажется, живи и радуйся жизни! (По поводу квартир, чтоб все было ясно. Ордер на трехкомнатную квартиру я сдал перед отъездом в секретариат московской писательской организации, а что касается моей двухкомнатной квартиры, которую я получил от Союза писателей и в которой прожил четырнадцать лет, то я проследил, чтоб она досталась вдове драматурга, как и было решено на жилищной комиссии. Теперь, когда я появляюсь в Москве, я чувствую себя бомжем…)
Прежде чем объяснить причины моего отъезда из Советского Союза, хочу заметить, что как бы ни были весомы эти чертовы причины, дело, видимо, не только в них, Дело, видимо, в моем характере. Нечто подобное со мной уже происходило. Например, когда я отказался от весьма перспективной журналистской номенклатурной карьеры и из кресла завотделом "Московского комсомольца" приземлился рабочим под бункер промприбора на золотом прииске Чукотки. Но тогда у меня была какая-то страховка: "Юность" обещала опубликовать "Дым в глаза", и я знал, что меня примут в Союз писателей. А в 76-м году, когда я покидал СССР, я попадал в совершенно не известное мне пространство, и никто мне ничего не обещал. Правда, Аксенов дал адреса нескольких профессоров славистики в американских университетах. Но это всё. И на моих руках семнадцатилетняя дочь Алла, не успевшая получить аттестат зрелости, и жена Маша с очень хрупким здоровьем. Помнится, в самолете, летевшем в Вену, я сказал себе: "Забудь, что ты в России был популярным писателем. Здесь тебя никто не знает, здесь и местные литераторы не живут на гонорары. Придется начинать с нуля, придется искать работу".
И был момент, который я четко описал в книге "Меня убил скотина Пелл": "В Москве еще чувствовалась зима, а Вена встретила зелеными деревьями и аккуратно подстриженной травой. Подкатили трап. Стюардессы и летчики выстроились у выхода из самолета, на их лицах не было ни тени осуждения или сочувствия, они просто с любопытством смотрели на людей, которым разрешено. Дикий ужас охватил Говорова, ему захотелось отпрыгнуть от трапа и забиться в глубину салона, за креслами родного Аэрофлота. Это длилось мгновение, но это было, и никогда Говоров об этом не рассказывал". Итак, причины. Думаю, все началось с "Прогноза на завтра". Я сдал рукопись в "Юность", оттуда она стала путешествовать по другим московским редакциям. Все вздыхали, делали мне комплименты, но говорили, что это абсолютно непроходимая вещь. Не семейная ситуация, рассказанная в книге, смущала редакторов (главный персонаж разрывается между юной, энергичной девушкой и больной женой - классический любовный треугольник, ничего страшного), скорее их пугала страшноватая картина советского быта "от Москвы до самых до окраин" (Лебедев-Кумач?). А меня угнетала сама семейная ситуация, которая усугублялась и уже мной не контролировалась. И вероятно, подсознательно я искал выход из этой ситуации. А пока даже официантки в ЦДЛ привыкли к тому, что у Гладилина две жены и Маша в основном сидит дома, а с Ирой он часто появляется в писательском клубе.
Радикальный выход напрашивался. Но кто мог вообразить (уж точно не я), что через какое-то количество лет я разверну кипучую деятельность, мобилизую французские газеты и телевидение, подключу французских парламентариев, президента Миттерана, премьер-министра Ширака и добьюсь того, что в те годы казалось невозможным, - вытащу в Париж Иру и нашу маленькую дочь Лизу?
Продолжаю о причинах. "Прогноз на завтра" гулял по редакциям, и в конце концов рукопись утекла за границу и была опубликована во Франкфурте-на-Майне, в очень враждебном Советскому Союзу издательстве "Посев". Это 1972 год. Нельзя забывать, что еще шесть лет тому назад Синявский и Даниэль за публикацию своих книг на Западе получили соответственно семь и пять лет лагерей. Однако суд над Синявским и Даниэлем (и в первую очередь их мужественное поведение на суде) имел такой нехороший для Софьи Власьевны резонанс, что наша дамочка изменила тактику и заставляла угрозами и посулами проштрафившихся писателей писать покаянные письма в газеты. Но неблагодарные литераторы продолжали наглеть, публикации на Западе отвергнутых в СССР рукописей участились, а сами авторы посылали в газеты отписки - дескать, сожалею, что моя незавершенная и недоработанная книга издана без моего разрешения. Точку поставил Солженицын. Он тоже написал письмо. Но какое! Просил советские организации защитить его книгу от плохих переводов на иностранные языки. Советская пресса ему ответила возмущенными статьями, но ни один волос из бороды Александра Исаича не выпал.
И когда меня вызвал на Старую площадь зам. завотделом культуры ЦК партии Альберт Беляев, я шел к нему спокойно, я понимал, что будет торг. Альберт Беляев (будущий главный редактор газеты "Советская культура" в годы перестройки и б-а-а-льшой демократ!) в семидесятых делал себе карьеру в ЦК КПСС. Это был жесткий аппаратчик из породы бульдогов. Скажешь неосторожное слово - он сразу вцепится. Так что его острые зубы я испытал на своей шкуре. И в ответ на какой-то его укус я крикнул: "Что вы мне жить не даете? Ведь я занимаюсь только литературой и историей. Я же не лезу в политику!" Он открыл рот и застыл. Наверно, таких слов в его кабинете, где все клялись в своей любви к Софье Власьевне, еще никто не произносил. В общем, мы заключили мирное соглашение. Я пишу письмо в "Литгазету", а он мне обещает: а) "Прогноз на завтра" в "Советском писателе", б) благожелательное отношение к моему новому роману "Сны Шлиссельбургской крепости" (рукопись недавно сдана в редакцию "Пламенных революционеров"), в) поддержку моего однотомника в Гослите (договор со мной издательство заключило, а с книгой тянуло). То есть три книги стояли на кону!
Повторяю. Я боролся за каждую свою книгу. И это не был вопрос престижа или денег (хотя, конечно, в какой-то момент - да), я воспринимал свою работу как миссию. В те времена любая хорошая правдивая книга становилась событием, и не только в литературном мире.
Забегая вперед, скажу: "Прогноз на завтра" был переведен на немецкий и итальянский. Ну и что? А если бы он был издан в СССР, то получил бы совсем другой отзвук. Из Парижа по конфиденциальным каналам я посылал сигналы литературным друзьям в Москву. Дескать, ребята, если у вас есть возможность издать хоть какую-то свою книгу в Союзе - сидите тихо. Действенность книги в России и на Западе несоизмерима.
Вернемся в 1972 год прошлого тысячелетия. В аналогичном положении оказался Булат Окуджава. Сборник его стихов издал "Посев". Не знаю, что ему обещали, но он тоже согласился писать письмо в "Литгазету". Мы встретились, договорились об общей тональности писем и условились, что нюансы отшлифуем по телефону. Мы перезванивались, обсуждали и корректировали фразы, а трубка резонировала так, как будто все прослушки ГБ подключили к нашим телефонам.
Между прочим, писать такие, казалось бы, простые тексты крайне трудно. Может занести. Меня чуть было не занесло, но Маша, которая перепечатывала письмо в двадцатый раз, живо прореагировала: "Толя, опомнись!" Получилось коротко: мол, книга была написана для советского читателя и поэтому должна быть в первую очередь издана в Советском Союзе. У Булата примерно такой же текст. От политических выпадов в адрес издательства (на которые нас подталкивали) мы воздержались. И Булат сказал: "Я не хочу ехать в "Литгазету". Отвези наши письма, но если там захотят что-то исправлять или добавлять - сразу забирай письма и возвращайся домой".