В истории человечества бывают игровые эпохи, бывают времена театральных страстей, литературщины, пошлостей - но в этих временах есть воздух, и люди долго еще этим воздухом дышат. Потом приходят те, у кого железные подошвы, и говорят: вы сами, сами во всем виноваты. Да, ни в чем мы не виноваты! Наши детские страсти и карнавальные игры сами по себе, а ваша поступь сама по себе; одно дело - наша сцена с ее пудрой и клюквенной кровью, и совсем другое - ваш "железный занавес".
Наверное, сейчас не время об этом напоминать. Поэтому-то никто и не вспомнил о 120-летии Черубины де Габриак.
23 апреля 2007 года
Не тот формат
Почему банальность и вторичность стали единственной гарантией успеха в кино?
В Англии восемнадцатого века "овцы съели людей" - в России двадцать первого форматы съели искусство. Делается это так. Вспомним старика Хоттабыча, пытавшегося изваять из мрамора таксофон. Мрамор был отличный, высшего качества, и таксофон был вылитый, со всеми признаками уличного, плюс неснимаемая трубка и невращающийся диск. Тщетно Волька убеждал его, что телефоны так не делаются. Хоттабыч был непреклонен.
Менеджерский подход к культуре неотличим от хоттабычевского подхода к телефону.
От изделия требуется, чтобы оно соответствовало чисто внешним маркетинговым параметрам, тогда как от телефона требуется, только чтобы он звонил. На нем может не быть лейбла. Ему не нужна мраморная облицовка. Он не должен быть копией импортного телефона. Он должен соединять разъединенных и сообщать неизвестное.
У искусства ровно те же функции. Именно поэтому формат - чисто внешний канон, предусматривающий сугубо количественный результат (бокс-офис, сумму выручки, место в списке бестселлеров), - в искусстве неприменим по определению. Можно сшить джинсы по чужому образцу, и они будут прекрасно продаваться, потому что от джинсов не требуется давать носителю смысл жизни. Носитель извлекает его из других вещей, а джинсами прикрывает срамной низ. Искусство к этим функциям не сводится. Искусство начинается там, где кончается формат.
Загадочный успех "Острова", в котором сошлось множество тонких факторов плюс страшный духовный голод, которым неосознанно томится страна, уже успел породить волну подражаний: знакомые режиссеры и артисты с веселым ужасом рассказывают, что отечественное кино взялось за массовую штамповку религиозных историй. И это не мода или поветрие, как было в девяностых, когда успех "Маленькой Веры" порождал волну чернопорнухи, а удача "Ассы" - весьма посредственной на нынешний взгляд - заставляла насыщать питерским и свердловским роком "Аварию - дочь мента" или "Взломщика". Нет, речь идет о сознательном и целенаправленном копировании чужого успеха. Так модная индустрия подхватывает чужую выкройку.
Я не представляю человека, способного без прямой угрозы жизни прочесть бесчисленные "Коды Микеланджело", "Тайны Рафаэля" и "Завещание розенкрейцеров". Это даже в случае Умберто Эко было довольно вторично, а уж у эпигонов его смотрится вовсе тошнотворно.
Еще ужасней были женские детективы с их натужливым многословным юмором и неотличимыми любительницами частного сыска. От них от всех так и разило донцовскими мопсами. Грустно, когда талантливый писатель подражает сам себе, - по точному замечанию Льва Шестова, "выработать свое лицо" как раз и значит кончиться; но когда бездарный писатель без зазрения совести копирует другого, столь же бездарного, раньше других уловившего конъюнктуру, - это не лезет ни в какие ворота.
Сегодня в России почти невозможен фильм (книга, телепрограмма, песня), который бы не укладывался в прокрустово ложе формата. Вот, допустим, беру я интервью у талантливого молодого режиссера Евгения Бедарева, в прошлом рекламщика. И спрашиваю: Женя, вот сняли вы "В ожидании чуда". Все нормально, грамотно, местами трогательно. Но вы же сами из Барнаула, вы на местном телевидении работали - неужели не представляете себе настоящей жизни современных двадцатилетних, чьи проблемы не ограничиваются жаждой похудания?
Нет, отвечает Бедарев, неприемлемо, и глубина тут никакая не нужна - формат другой. Молодежная комедия. По этой же причине в "Жаре" не может быть ни единого живого героя, ни малейшего намека на реальную Москву: мы делаем Развлекательное Кино Эпохи Стабилизации. Или вы думаете, что во времена теории бесконфликтности творцы баловали зрителя разнообразием? Да тогда в год выходило пять картин, двадцать романов, Сталин все видел и читал!
Кстати, о теории бесконфликтности, выдвинутой в послевоенные годы, теперь уж и не вспомнишь кем, потому что имена этих теоретиков благополучно канули: она ведь первой легитимизировала понятие формата. Потому что, согласно этой теории, в эпоху социализма конфликт упразднен - остался только спор хорошего с лучшим.
В эпоху рынка конфликт жанров, тем и стилей тоже упраздняется - хотя по-настоящему только этим конфликтом и держится всякое художественное высказывание. Иначе фильм получается цельным, как мраморный телефон.
Положим, "Девятая рота" не Бог весть что, но по крайней мере профессиональное кино. Тут же после успеха роты появляется чудовищный во всех отношениях "Прорыв", эксплуатирующий ту же мифологему брошенной роты и истребляющих ее вражеских наймитов. Куда конь с копытом, туда и Виталий Лукин с патриотическим боевиком.
Никому и в голову не приходит, что художественная удача достигается только в полемике с талантливым предшественником - как получилось, например, у Петра Буслова, чей "Бумер" явно противопоставлен "Бригаде". Снимал бы он еще одну "Бригаду" - получилась бы лажа, которую зритель мгновенно распознал бы.
Российское кино переживает не то чтобы возрождение, но, по крайней мере, оживление: новые фильмы Тодоровского-младшего, Глаголевой, Муратовой, Росса, Полоки, режиссерский дебют Миндадзе - все как будто обещает новый, адекватный, увлекательный художественный язык. Но прокатчик не киновед, он не обязан вникать в эти тонкости. Его интересует одно: жесткое соответствие внешним нормам.
Все перечисленные фильмы пойдут даже не третьим, а пятым экраном. А вот "Параграф", выпущенный в количестве 553 копий, всем критериям соответствует: сделал клипмейкер, снялся Куценко, стреляют.
И Егор Кончаловский с "Консервами" - соответствует (300 копий). И "Код апокалипсиса" с Анастасией Заворотнюк, выходящий на экраны в мае, тоже наверняка туда вписывается: девушка-агент в сюжете, конец света в перспективе, слово "Код" в названии, продюсер Жигунов в титрах, сериальная звезда в кастинге…
Нет слов, банальность никогда не считалась главным недостатком - сюжетов, по мысли Борхеса, всего четыре, а по мне так и вовсе один: "было и нету", по нему вся жизнь развивается. Но чтобы вторичность служила единственной гарантией успеха - это что-то принципиально новое. Что-то из области мечтаний Сергея Миронова, возжелавшего, чтобы Путин был всегда, как Солнце. Или, по крайней мере, на семь миллиардов лет.
Есть ли будущее у форматного искусства? Думаю, да. Более того: оно победит. Выросло новое поколение людей: оно не ищет новизны, панически боясь ее. Оно хочет, чтобы ему каждый день показывали одно и то же - в новостях, в кино, на DVD. Это и есть стабильность в понимании новой генерации. И это, в общем, надолго.
Правда, вся эта стабильность - до первого катаклизма, который разорвет всеобщий "День сурка". Но, может быть, это поколение и апокалипсиса не заметит? Оно ведь столько раз видело его в неотличимых фильмах о конце света, что даже 11 сентября 2001 года первым делом подумало, что смотрит новый сериал…
28 апреля 2007 года
Вся Россия - наш трамвай
Общепризнанный символ России - поезд, но это верно для России сельской. Городскую полнее всего выражает трамвай, в истории, эволюции и внешности которого наша жизнь последних ста лет отразилась, как Чистые пруды в трамвайном стекле.
Начнем с того, что изобретение это наше, родное, патентованное, но Россия, как обычно, дерется за него с Европой. Счет идет на месяцы. В 1879 году Сименс выступил с идеей подземных электропоездов и показал первый в мире электролокомотив из трех вагонов, уверенно набиравший семь километров в час, кошмар, сенсация. Все радостно поехали. Первый трамвай - то есть конку на электрической тяге, двухэтажную, с током, подававшимся по рельсам, - продемонстрировал в 1880 году в Песках, на нынешнем Суворовском бульваре, инженер-артиллерист Федор Пироцкий. Никакого памятника на этом месте нет, зато бюст Пироцкого украшает собой клумбу перед витебским трамвайным депо. Тогда изобретение не прижилось, хотя прокатившаяся в нем публика в количестве 18 человек была потрясена скоростью: трамвай Пироцкого давал 15 километров в час! Годом позже на окраине Берлина был пущен регулярный трамвай, разгонявшийся уже до 30 километров в час, но более-менее современный вагон (с дугой, скользящей по проводам) возник только в 1890-м. А трамвайное сообщение в России началось в 1892-м - 20 мая, на Андреевском спуске в Киеве, ровно 115 лет назад.
Трамвай как главный российский городской транспорт - в этом почетном статусе он пребывал с девятисотых годов до пятидесятых, когда были пущены первые троллейбусы, - сделался героем десятков песен, стихов, пословиц и культовых романов, наиболее известен из которых, разумеется, булгаковский "Мастер". Из всех этих сочинений складывается занятный образ - скорее симпатичный, чем отталкивающий, но при этом и грозный для тех, кто не желает уступать дорогу. Трамвай - электризованная конка, советизированная Россия; советскую власть и впрямь можно сравнить с электрической тягой - ускорившей движение, но упразднившей живую лошадь. Сверх того, трамвай почти всегда был красный, и в этом смысле сменивший его синий троллейбус знаменовал собою оттепель, смягчение, послабление и мечту. Троллейбус - своего рода трамвай с человеческим лицом: у него есть все-таки некая свобода маневра. Не зря пословица "Не трамвай - объедешь!" сопровождала его появление: у трамвая со свободой воли дела плохи. Он не объедет никого: что левая, что правая - хрусть пополам… Отношение к советской власти у большинства интеллигентов было примерно таким же, как к трамваю: отчетливей всего оно выражено у Окуджавы в "Упраздненном театре". Ребенком он боялся трамвая - его красноты, блеска, грохота и звона, но пришел в абсолютный восторг, познав на опыте его железную предсказуемость. Трамвай подбирал его у родного дома 43 и довозил до Смоленской площади, а встречный привозил обратно. Сверхнадежность этого маршрута внушала веру в прочность миропорядка. И советская власть, при всех бесспорных минусах, была надежна - хотя громом, звоном и скрежетом могла отпугнуть кого угодно. Конечно, она отрезала голову Берлиозу, как и произошло в действительности со всей РАППовской верхушкой, - но, положа руку на сердце, кому жалко РАППовца Берлиоза? Если б он меньше мечтал о мировой революции и торжестве пролетарской литературы, зато внимательнее смотрел под ноги, - глядишь, и комсомолка-вагоновожатая была бы ему нипочем.
Интеллигент, понятное дело, все равно боялся рельсового чудовища. Олеша уверял Катаева, что трамваи его втайне не любят и ни за что не подойдут к остановке, коль скоро на ней стоит автор "Зависти". Тут он был прав - советская власть его действительно не любила, хоть и не тронула. Герой "Рассеянного" - одного из самых эзотеричных текстов советской литературы, написанного скрытым диссидентом Маршаком, - вообще мечтал об эмиграции, хоть и шифровался: "Во что бы то ни стало мне надо выходить. Нельзя ли у трамвала вокзай остановить?!" Нельзя, милейший, езжайте со всеми. Вам во что бы то ни стало надо выходить, а нам ехать. Если по каждому требованию останавливаться, мы никогда не доедем до Большого Коммунистического тупика. Возникшая в тридцатые годы пословица "Жисть - хоть под трамвай ложись" выдавала готовность капитулировать перед неумолимой властью - и альтернативы действительно не было, особенно если учесть, что на блатном жаргоне "трамваем" называлось еще и групповое изнасилование. Но насилие насилием, а когда оно становится повседневным и почти привычным - это уже называется стабильностью. Люди впервые почувствовали, что блокаде конец, когда по Ленинграду после трехлетнего перерыва снова двинулись трамваи.
Дальше трамвай эволюционировал параллельно советской власти: его стали исподволь вытеснять более гибкие (как троллейбус) или более мобильные, но и вонючие (как автобус) стратегии. Все это нарастало подспудно, и красный царь московского центра никем официально не упразднялся. При Хрущеве у него отняли центральные проспекты - и Окуджава зафиксировал это с присущей ему сентиментальностью, с какой провожал московскую старину, противную, конечно, но ностальгически милую: "По проспектам уже не дают, в переулках дожить разрешают… Добрых песен о нем не поют, со смешком провожают. Но по уличкам через мосты он бежит, дребезжит и бодрится, и с горячей ладони Москвы все сойти не решится".
Сентиментальность, однако, оказалась преждевременной - как оно всегда и бывает. Загнанный в переулки, трамвай никуда не исчез. В переулках-то, между прочим, и происходит главная русская жизнь - как точно заметил историк и писатель Владимир Шаров, "история делается в тупиках, а не на магистралях". Трамвай не собирается сдаваться, чем изрядно затрудняет движение по Лесной и Палихе, Покровскому и Ломоносовскому, по улицам Петроградской стороны и Васильевского острова - но расстаться с ним нельзя. Это значило бы окончательно убить в себе что-то очень важное, что-то советское. И советское остается бессмертным, хоть и спрятанным в наше общее подсознание. Оно тихо позванивает в переулках - но в решающий момент может вырваться из-за поворота и вполне себе отрезать голову зазевавшемуся интеллигенту. А может и подобрать его в ночи, забравшись в такую глушь, перед которой спасует и последний троллейбус. В конце концов этот трамвай - с его предсказуемыми и логичными рельсами, с которых ему не свернуть ни при каких обстоятельствах, - милей и понятней разнузданных джипов, которым отданы теперь главные магистрали. Эти ездят уж вовсе без правил - уступая дорогу только правительственным мерсам с мигалками - и почему-то считают это свободой.
23 мая 2007 года
Невеликий инквизитор
2 июня исполнится 180 лет Константину Петровичу Победоносцеву, столетие со дня смерти которого, пришедшееся на 23 марта сего года, уже было встречено рядом апологетических сочинений. Даже в разгар девяностых, отменивших и перетасовавших все и вся, трудно было представить, что мы доживем до реабилитации этого деятеля.
Победоносцев нагляден, характерен, линеен, не допускает двух толкований, не предполагает взаимоисключающих прочтений и сам про себя все подробно разъяснил. Перечитывание "Московского сборника" (1896), главного свода его публицистики, - тяжкий труд. Ужасна эта ползучая, вязкая речь, медоточивая сладость апологетики и липкая грязь непрямых, обильных обиняками обвинений; такой синтаксис, такая интонация хороша для судебной казуистики, для неистощимого плетения словес на судебном заседании - каждая фраза обвивается и душит, но с пафосом, с сознанием ответственности и выполненного долга, отсюда и его фирменные постпозитивные определения - душа народная, необходимость государственная… Душная фигура.
На что любил его Иван Сергеевич Аксаков, столп славянофильства, - а и то замечал, что, случись Победоносцеву жить в эпоху раннего христианства, он бы запретил Вселенские соборы. Многие утверждают, что в числе друзей Победоносцева был сам Достоевский, что именно Победоносцев ввел гения в царскую семью и всячески поддерживал морально среди взбаламученного моря нигилизма; но Достоевский, дорогие друзья, был прежде всего писатель, а писатели и во дворец ходят главным образом ради литературных соображений. Достоевскому интересно было взять пробу и в этом грунте, - и Победоносцев ему безусловно пригодился, но не для вхождения в семью царскую и даже не для бесед задушевных. Победоносцев сгодился для образа Великого Инквизитора, в котором не узнать его трудно: бескровное лицо, седые густые брови - для современников параллель была очевидна, вспомним хотя бы изображение Победоносцева кисти Репина (и только сам он умудрился себя не узнать, заметив: "Мало что читал столь сильное", - но тут же по вечной цензорской привычке поинтересовавшись, где же последует опровержение на ересь и будет ли в финале соблюден баланс). Поразительную вещь написал недавно театральный обозреватель Александр Соколянский - применительно к спектаклю Гинкаса "Нелепая поэмка": "Правда инквизитора не может опровергнуть правду Христову, но остается правдой". Господи, да через какое разочарование надо продраться, чтобы так возненавидеть саму идею свободы?! Которая, конечно, дает отдельным извергам возможность мучить маленьких детей - зато исчезновение которой душит этих детей систематически и пачками!
В том-то и ужас, что у нас сегодня слишком много оснований для реабилитации Инквизитора - и соответственно Победоносцева. Поэтому именно сегодня стоит напомнить: главная идея Константина Петровича заключалась отнюдь не в том, чтобы "подморозить" Россию (каковая цитата из него имеет сегодня наиболее широкое хождение), а в том, чтобы ее подмораживал лично он. Зато это отлично почувствовал Маяковский, изображая в "Бане" своего Победоносикова - обер-прокурора новейшего образца.
Стержневая и любимая мысль Константина Петровича - патологическое недоверие к народу, всемерное оттеснение его от рычагов госуправления, искусственно поддерживаемое невежество. И не стыдно же сегодня апологетам называть Победоносцева просветителем, насадителем церковноприходских школ, столпом всеобщей грамотности! Стоит напомнить, чему учили в его школах, количество которых вполне компенсировалось удручающим качеством преподавания. Между тем в статье одного из русских церковных иерархов к 100-летию смерти Победоносцева находим теплые слова: учащимся не давали достаточных знаний для продолжения образования - и слава Богу, потому что тем менее было в России полуобразованных людей. А ведь от полуобразованцев-то и случаются главные наши беды вроде революций! Человека надо научить грамоте, а большее уже опасно: терпеть не станет, работать заленится…