- Трагедию воспринимает каждый, - сказал Тициан, - кто сердцем слышит стон сикстинских стен.
- Вы побывали там? - поинтересовался Микеланджело.
- И не однажды. От ваших фресок в жилах стынет кровь… А у коллеги нашего во взгляде охотничий азарт зажёгся вновь. Чего он там строчит в своей тетради?
- С ним ухо надобно держать востро, - шутливо предупредил Микеланджело. - Мой молодой земляк не шутки ради, забросив кисти, взялся за перо.
Вазари зарделся от неожиданности.
- Да много ли в моих писаньях проку? Записываю разные слова…
- Для вас отныне всяко лыко в строку. А вставите - пойдёт гулять молва. Чем вас прельстили лавры летописца? - поинтересовался Тициан.
- История искусства - мой конёк, - прозвучал ответ.
Микеланджело поддержал молодого друга:
- Мы прежде знали вас как живописца и будем рады оценить ваш слог.
Вазари был благодарен Микеланджело за поддержку.
- Тетрадь раскрыл я, мастер, по наитию. В ней есть помета - Медичи наказ. И я отнюдь не сделаю открытия, сказав, как наш правитель любит вас…
Его недовольно прервал Микеланджело.
- Печальную затронули вы повесть. Зачем больные раны бередить? У каждого творца заказчик - совесть, и с нею надобно в согласье жить.
- Вам неугодна милость мецената? - с удивлением спросил Вазари.
- Такая милость хуже, чем узда. Художник, будучи под властью злата, дерзать уже не сможет никогда. Губительно монаршье покровительство, и никому не вырваться из пут.
Но Вазари был несогласен с такой позицией и продолжал наседать.
- Вернуться умоляет вас правительство, и во Флоренции заказы ждут!
- Не вычеркнуть былое из сознания, и деспотизм доселе не изжит.
- Что за причуда ваша жить в изгнании, - искренне подивился дотошный молодой коллега, - когда на родину вам путь открыт?
Тициан с нескрываемым интересом следил за словесной дуэлью великого мастера с учеником. Его симпатия безусловно была на стороне мудрого учителя, который как-то сник и погрустнел.
- Смирился я с судьбой анахорета, и душу мне не разъедает стыд, - тихо промолвил Микеланджело. - А кстати, вот катрен вам для ответа:
Оставив в жизни хоть какой-то след,
Приму я смерть как высшую награду,
Коль обойду заветную преграду,
Куда живому мне возврата нет (202).
- Звучит почти, как Ганнибала клятва, - заметил Вазари, - хоть вам благоволит любой монарх.
- Богатая для летописца жатва. Вам карты в руки, будущий Плутарх! А мне князьям осанна режет ухо. Мои кумиры - Дант, святой Франциск: обязан им раскрепощеньем духа.
Но Вазари не сдавался, настаивая на своём:
- Упорствуя, идёте вы на риск!
- Вазари прав, - не выдержав, решил вмешаться в спор Тициан. - Тлетворен здешний климат. Вы для Венеции желанный гость, где с превеликой радостью вас примут.
Микеланджело никак не ожидал таких слов от Тициана.
- И вы решили мне подбросить кость?
- Я не хотел обидеть вас, дружище, - извиняющим тоном ответил венецианец, - и от души желаю вам добра. О Господи, какая духотища!
- А для меня привычная жара.
Тициан решил сгладить создавшееся напряжение.
- Позвольте вам сказать не в назиданье, что истинный творец в любой стране способен обрести себе признанье.
- В любой? - подивился Микеланджело. - Я однолюб. Скажите мне, чтоб убежденьями не поступаться, себе не лгать и не кривить душой, пред власть имущими не пресмыкаться, не лучше ль бросить всё и на покой?
- Зачем вдаваться в крайность? - осторожно заметил Вазари. - Жизнь - как театр, и каждому своя на сцене роль.
Тогда Микеланджело то ли шутя, то ли всерьёз спросил:
- Так, стало быть, мой друг, я гладиатор, раз мне отпущена по роли боль?
- Признайтесь, вам не по нутру беседа, - сказал Вазари, успев записать последнюю фразу мастера в тетрадь, - и дух противоречья в вас засел.
- Слова, слова… я их боюсь, как бреда. А у меня край непочатых дел.
Появился Урбино.
- Синьоры, что разговор всухую! Я на прохладе стол накрыть успел.
- И впрямь, друзья, - поддержал его Микеланджело, - пройдёмте в мастерскую.
Все направляются к дому, а из-за кустов жимолости появились два свидетеля разгоревшегося спора между хозяином и гостями.
- Ушли. По-прежнему он полон сил, - с тоской в голосе заметил Дель Риччо.
- Как ловко обольщал его Вазари, - подивился дель Пьомбо.
- Не обольщал, а правду говорил. Какой же он судьбой гонимый парий, раз к Риму сердцем сам давно присох?
Их разговор неожиданно прервал появившийся Урбино.
- Как вы вошли?
- А прямо по дорожке, - нагло ответил дель Пьомбо.
- Побойтесь Бога, - сказал с укоризной Урбино, - мастер очень плох.
- Гостинцы передал ему в лукошке? - спросил Дель Риччо.
- Он даже взглядом их не одарил.
- А письма-то мои он хоть читает?
- Для нужника он их определил.
Лицо Дель Риччо перекосило от гнева.
- Не ёрничайте. Что вас разбирает?
- Сейчас схожу, - успокоил его Урбино. - Ответ для вас готов.
- Не будет благодарности. Поверьте! - решил успокоить товарища дель Пьомбо.
- А кто созвал известных докторов, когда он был на волосок от смерти? - чуть не со слезами в голосе спросил Дель Риччо. - Я, переписчик всех его стихов.
- Вы умыкнули их.
- Да что вы лжёте? Их у себя издатель придержал, узнав, что при смерти Буонарроти.
- Но Аретино трюк ваш разгадал, - возразил дель Пьомбо.
- Большую мне окажете услугу, сказав дружку, что он подлец и лгун.
- Да я поколочу тебя, ворюгу!
- Заткнись, монах! Бездарнейший пачкун.
Дело бы дошло до рукоприкладства, не появись Урбино с письмом в руках.
- Чего разлаялись на всю округу? Ступайте вон! Устроили тут гам.
Дель Риччо вскрыл конверт.
- Какой-то бред. Вы полюбуйтесь сами.
- Да не канючьте! Что он пишет вам?
- Терпенье. Строчки пляшут пред глазами…
Преодолев волнение, Дель Риччо расправил листок и никак не мог начать чтение вслух мадригала, хотя ему, как никому, хорошо был известен корявый почерк автора:
Щедротами я сыт
По горло и польщён.
Но вижу в том свободы ущемленье.
Душа моя дрожит,
Я словно уличён,
С поличным взят на месте преступленья.
Слепое обольщенье!
Так наше зренье остроту теряет,
Когда на солнце устремляем взгляд.
Чрезмерно одолженье,
А неоплатный долг отягощает.
Вот почему дарам твоим не рад -
От них исходит яд.
Чтоб дружбе верность сохранить,
И в помыслах бы честным надо быть (252).
- Ну что я говорил? - сказал дель Пьомбо.
- Вы были правы. Безумен он, и я попал впросак.
- Собрат в беде, - сказал дель Пьомбо, - в лучах великой славы купались вдоволь мы. Пойдём в кабак! Для нас закрыта впредь сия обитель.
Провожая их взглядом, Урбино промолвил:
- Вот уж когда, желая покарать, лишает здравого ума Спаситель.
Он был явно озадачен, не зная, что предпринять и как поступить с письмами маркизы Колонна, которые боялся показать мастеру, хотя и знал, что за такое самоуправство ему несдобровать. От врача Ронтини ему стало известно, что маркиза вконец иссушила плоть постами и сейчас не совсем в своём рассудке.
- Виттория Колонна, не сердись, - сказал Урбино, перекрестившись. - Сейчас ему никак нельзя в дорогу. За нас, коль сможешь, грешных, помолись. Отныне ты подвластна только Богу.
* * *
Вопреки ожиданиям и заверениям врачей выздоровление продвигалось медленно, но Микеланджело не терял присутствия духа и потихоньку, насколько хватало сил, работал, то и дело появляясь, прихрамывая, в капелле Паолина. В такие дни он особенно нуждался в духовной поддержке своей славной подруги, от которой не было вестей из Витербо. Он терялся в догадках и не находил себе места.
Пока Микеланджело в мыслях о Виттории Колонна трудился в капелле, Тициан писал портрет папы. Сидя перед мольбертом, он старался передать главное в образе, замечая, однако, что позирование утомляет старого понтифика и он начинает дремать, слегка посапывая.
- Святой отец, ещё два-три мазка, и нынче ваши кончатся мученья.
- А отчего же в голосе тоска? - подивился Павел его словам, очнувшись. - Близ вас я полон умиротворенья, забыв о кознях праздного двора.
- Но кардиналы заждались в приёмной. Они сидят там с раннего утра.
- Пусть поостынут в прыти неуёмной. Я чую: вновь с наветами пришли мои советчики, льстецы и слуги. А как вы Микеланджело нашли, с Вазари побывав в его лачуге?
- Он поправляется, слегка хандрит. Хоть со здоровьем у него неладно, но, как и прежде, взор его горит, а сам он полон замыслов.
- Отрадно. Что скажете о фреске "Страшный суд"?
Тициан давно ждал такой вопрос, и у него был на этот случай готовый ответ, а потому, не задумываясь, ответил:
- Таких вершин искусство не знавало. Но автор сам считает, что сей труд способен породить глупцов немало, когда манере станут подражать.
Павел горько вздохнул, думая о своём.
- На свете дураков всегда хватало. Но как непросто ими управлять!
- Всё сложно в мире, - согласился Тициан. - Взять хоть освещенье: меняется и глушит колорит. Тут не поможет никакое рвенье. Природа света много тайн хранит. Вот почему сеанс наш прерываю, иначе тень портрету повредит.
Павел с трудом поднялся, чтобы расправить затекшие ноги.
- Я с неохотою вас отпускаю. Признайтесь мне: возможно ль что-нибудь исправить в росписи стены алтарной?
- Подправить можно, не задевши суть. Но кто отважится? А шаг коварный, и не поднимется ничья рука. В Сикстине гениальное творенье, и ваша в том заслуга велика. Оно прославит мудрое правленье, о чём веками память будет жить.
В этот момент у папы возникло желание обнять художника, но он сдержался и тихо промолвил:
- Вы сняли груз - развеяли сомненья. Не знаю, как мне вас благодарить. Без вас я так терзался безутешно.
- К вам завтра я ни свет и ни заря, чтоб поработать поутру неспешно.
Папа проводил его восхищённым взглядом.
- Какое благородство! Знать, не зря сам император Карл им очарован и мастера готов озолотить.
Он вспомнил рассказанную ему недавно историю, как во время позирования император, заметив оброненную кисть, встал и подал её Тициану. Этот благородный жест поразил тогда всю Европу.
Павел подошёл к мольберту с закреплённым на нём холстом.
- Вот я волшебной кистью нарисован. Эх, кабы несколько годков скостить! Ты мог бы это сделать безусловно, когда бы захотел, мой Тициан. Цена-то за портретик баснословна. Чего глядишь, согбенный старикан?
Не выдержав взгляда колючих глаз, он отвернулся от холста. Ему припомнились все те мытарства, через которые он взошёл на трон, так как на подлости, коварстве любой престол держался испокон. О, если бы не подлая политика, он чаще б с Богом был и не грешил, а ныне стал похож на злого нытика, оставшись в одиночестве без сил. Почувствовав колики в животе, Павел поспешил к себе в опочивальню.
Наступил знаменательный день для Тициана. 19 марта 1546 года на Капитолийском холме произошло торжественное событие, на котором присутствовали римская знать, художники, поэты и музыканты. Под звуки фанфар Тициан Вечеллио был провозглашён почётным гражданином Рима. Девять лет назад такой чести удостоился и Микеланджело, который на сей раз отсутствовал из-за недомогания, а главное, ему не хотелось показываться там немощным и хворым, да и приличествующего для того события одеяния в его гардеробе не нашлось. Он послушался умного Урбино, который отсоветовал показываться на Капитолии прихрамывающим и в затрапезном виде.
После торжеств на Капитолии Микеланджело посетил Тициана с поздравлениями в Бельведере, где увидел его работу "Даная", осыпаемую золотым дождём Зевса. По лицу автора было видно, что ему не терпелось услышать авторитетное мнение коллеги. Микеланджело отметил великолепную по колориту картину, но дальше не стал вдаваться в тонкости, чтобы неосторожным словом не обидеть и не нарушить душевный покой благородного мастера и человека, привыкшего выслушивать самые лестные отзывы от монархов и князей. Да и не настолько они хорошо знали друг друга, чтобы по-товарищески высказать ему свои критические замечания, которые у него сразу же возникли при рассмотрении картины.
Вернувшись к себе, он отметил в разговоре с Вазари, что превосходно положенные на холст краски - это ещё не живопись.
- Мне искренне жаль венецианских мастеров, - отметил он. - В погоне за красивостью и изощрённой звучностью палитры они жертвуют рисунком.
Верный традициям флорентийской школы Вазари с ним полностью согласился.
Больше двум великим мастерам не довелось повстречаться.
* * *
Живя в Бельведере, Тициан окунулся в атмосферу папского двора, где процветали наушничество, доносительство и зависть. Но для него это не было внове - то же самое ему приходилось видеть и при других европейских дворах. За годы служения своим искусством сильным мира сего у него выработалось противоядие против дворцовых козней и интриг. Он искренне позавидовал Микеланджело, который позволял себе роскошь жить на отшибе в гордом одиночестве и чувствовать себя независимым от капризов власть имущих.
Тициан написал в общей сложности три портрета Павла, принадлежащих ныне музеям Неаполя, Вены и Петербурга. Существует легенда о том, что когда один из портретов стоял на мольберте в дворцовом зале, папа на нём выглядел настолько выразительно и естественно, что придворные и челядь, проходя мимо, принимали стоящий холст за живого Павла III и преклоняли перед ним колена.
Побывав во Флоренции, Тициан безусловно видел прекрасный групповой портрет кисти Рафаэля, изобразившего на холсте папу Льва X в окружении двух кузенов-кардиналов. Ему захотелось сделать семейный портрет Павла III. Работая на папу, он втайне надеялся, что тот предоставит его сыну Помпонио обещанную выгодную должность.
Конец пребывания Тициана в Риме был неожиданно омрачён неприятным казусом. Наступил день презентации последней картины, на которую собрались близкие папы и некоторые придворные. Когда Тициан снял покрывало, перед собравшимися предстал холст, на котором Павел был изображён с двумя взрослыми внуками, один из которых стал зятем Карла V. Наступило гробовое молчание. Все присутствующие в зале смотрели не столько на картину, сколько на папу в желании понять его отношение к работе знаменитого мастера.
Взглянув на картину, Павел обомлел, увидев в глазах ненавидевших друг друга внуков жадный блеск. А чего стоят его сгорбленная фигура и песочные часы на столике, отсчитывающие отпущенное ему время, или высовывающаяся костлявая рука из-под красной бархатной накидки, как когтистая лапа стервятника! Любимый художник Карла V сыграл с ним злую шутку, вскрыв всю его подноготную.
Не промолвив ни слова, Павел удалился, а через секретаря передал художнику, что от заказа отказывается и больше в его услугах не нуждается. Оскорблённый Тициан тотчас покинул Рим, заявив в сердцах, что больше он сюда ни ногой.
Почётный гражданин Рима вернулся ни с чем к себе в Венецию, где его авторитет был непререкаем.