* * *
Я уверена, что страдания самих душевнобольных из-за своей болезни не больше, чем у их родных, близких. Так вот именно моя младшая сестра более двадцати лет назад вынуждена была взять на себя всю полноту ответственности за меня, за мою болезнь. Мама тогда еще дорабатывала в Запорожье до пенсии, а из родных у меня никого в Москве, кроме Ленки и ее семьи, не было. (Мои мужья – не в счет. Лучше бы, может, у меня их вообще не было.)
Это она примчалась на квартиру к профессору, собрав всех, включая мою завотделом Татьяну Сергеевну Яковлеву и дежурного по городу психиатра, и они все вместе, конечно же, приняли правильное решение: госпитализация. Хотя Яковлева все равно упрямо твердила, сжав губы на свой особый манер: "Оля не может сойти с ума".
Но вы только представьте, что сама Ленка при этом чувствовала! Позже она мне расскажет: всю жизнь у нее было убеждение, что есть старшая сестра, и круг ее друзей – ее защита, а сама она – в глубоком тылу. И вот в одночасье этот мир рухнул. Теперь она одна осталась на "передовой". И нет никого старше впереди, кто бы прикрывал ее...
К тому же вскоре жить мы стали на противоположных концах Москвы, я на севере, сестра на юге, так что длительное наблюдение за мной было невозможно, а ведь именно ей оказалась отведена роль решающего голоса: госпитализация или пока нет, проскочим? Тем более что до НЦПЗ РАМН госпитализировали меня на общих основаниях в Ганнушкина...
Как же я там ждала ее! Минуты ее задержки становились для меня трагедией.
Что и говорить, мы словно поменялись ролями: она стала старшей, я – младшей (надеюсь, только в вопросах моей болезни).
Мне повезло, что у меня оказалась такая задиристая, боевая сеструха, она никогда не раскисала... А когда самый первый раз везла меня в Ганнушкина в мареве моей платонической любви к Щетинину, она буквально дала мне продышаться сквозь вату и войлок растерянной заботы обо мне всех остальных: она вдруг заявила, что если за такие состояния людей держат здесь под замком, то и ее место – здесь! Пусть это была лишь вспышка озарения... И был солнечный апрель... А теперь она говорит, что из всей семьи я как бы на себя взяла роль душевнобольной, тем самым отчасти спасая, предохраняя остальных близких. Ведь все под Богом ходим.
А еще Ленке приходилось налаживать мои отношения (позже и с маминым участием) с племянниками – Ваней и Федей. И в депрессии, и в маниакале. Без сильного и храброго характера все это ей вряд ли бы удалось.
Ее задиристость – родом из детства, где мы, случалось, даже лупили друг друга. У каждой из нас теперь своя версия тех потасовок.
Поясняя суть драчек своим сыновьям, Лена твердо повторяет: драться нужно – до первой крови. Тогда драку сразу же прекращать. Говорит, что это наше с ней детское правило – чего я сама не помню.
В общем, повезло мне с сестренышем. В благодарность дарю ей по-новой те давние стихи:
"Ленка, Елена, Лена..."
А еще – впервые публикую наши с ней домашние сказки, записанные для ее сына Феденьки, когда он был маленьким (нынче Федюха – студент физфака МГУ).
* * *
Самыми страшными оказались для меня за всю историю болезни эти девять месяцев маниакальной депрессии, которые по воле мамы я провела дома с зимы по осень 2006 года.
Со времени переезда в Москву маме стал принадлежать решающий голос: в больницу или так, дома "перетопчемся" (словечко нашей заведующей отделением НЦПЗ Донары Антоновны).
Надо сказать, что это по совету ставшей нам подругой, ныне покойной, Тамары Георгиевны Никулиной – завотделением в Ганнушкина – мы с мамой в свое время пробились в НЦПЗ РАМН. Вполне легально, через главного психиатра Москвы, не используя влияния и связей "Комсомолки", где я тогда работала на излете застоя.
Когда мы впервые появились там, мама испугалась: нас сюда не пустят, выгонят! Слишком шикарно... Не выгнали. Более того, с годами стали доверять (мне и маме) негоспитализацию даже в остром психозе, чтоб "перетоптаться" дома.
... Но вот ей уже восемьдесят лет, и нет той остроты и тонкости понимания меня и болезни. Она, моя Раиса Ивановна, конечно же, устала. И все же, от моей госпитализации, несмотря на просьбу Ленки и мою, мама отказывалась. На мою беду вдруг выдумала, что у меня нет никакого психического заболевания, а все это сахарный диабет (которого у меня отродясь не бывало, но от которого умерла бабушка Васенька, мамина мама).
Больше двух лет не прикасалась к этим записям, сочтя выход первой книги глубочайшей жизненной ошибкой. Вернее, вначале-то были и эйфория, и всяческая радость... Презентация в "Новой газете", своеобразное ее "продолжение" в ЦНПЗ РАМН во время нетяжелой депрессии и крутого маниакала – "отягощенного капремонтом" (см. соответствующую главку во второй части).
И вот – мир опять умер ровно в мой день рождения 19 февраля 2006 года – умирал, как всегда, постепенно, но в этот раз на небывалый, невозможный срок – целых девять месяцев...
Еще немного о сестре.
Она в последнее время занялась художественным переводом с украинского. И вот одна из ее украинских подруг-писательниц попросила ответить на вопросы о Лесе Украинке, о ее сказке-феерии "Лесная песня" с лесной феей Мавкой.
Вот что у меня получилось.
"...Имя это – Мавка – легкое, пружинистое, задиристое – по сравнению с именами русских фей и волшебниц.
Для меня Леся Украинка – как Марина Цветаева в России следующего, XX века. (Ахматова – Марко Вовчок?)
Сродни Лесе, как я это чувствую, из наших современниц – Верочка Матвеева (хотя масштаб все же несопоставим), вот для примера из ее песенки:
Не ищи меня, любимый мой,
Я ушла гулять по городу -
Просто вышла и бесшумно
За собой закрыла дверь.
И отсюда мне не выбраться,
Это что-то непонятное...
Заманил меня в ловушку
Этот город-крысолов.
Жарким лепетом безумного
Нашептал слова незряшные
И повел меня и бросил
В лапы вымыслов и снов...
Спрашиваете, как выживает Лесная Песня – в Городе-Крысолове? Как везде – молча.
Стихи – как бинты на раны.
Любимейшие мои образы в сказке Леси Украинки – перечисление одушевленных стихий. А "той, що в скалi сидить" – и вправду самый страшный. "По жизни".
А еще – Огонь. Образ огня. Ласковый, а не бесшабашно-неистовый – прожорливый.
О, не журися за тiло -
Легким вогнем загорiлось воно.
Швидким, палючим, мов гостре вино...
Огонь – как прохлада, легкость. Единственный (по-моему) во всей мировой литературе такой образ огня. Милосердный, щадящий. И – "Грай же, коханий. Благаю!""
* * *
Ну вот, а вслед за этой светлой лирикой – бр-р! – перехожу к тягостному психозу. Потерпите уж немного, милые читатели.
Муляж. Имитация
27 марта 2009 г.
Из неоконченного письма Андрею Мурыгину той поры:
"Андрей! Никогда в жизни мне еще не было так жутко, как сейчас, за все годы болезни. Пока сидела дома с февраля – моя квартира стала мертвой. Мама – единственное существо, в котором теплится жизнь, а не ее имитация. Просыпаться утром – в мертвое пространство..."
Подробности психоза описывать не хочу – слишком тягостно. Вот лишь общие параметры.
Скособочилась Вселенная. Все квадраты = кубы стали параллелепипедами. Вместо прямых углов – косые или тупые. Зловещая темнота по углам. Люди и даже дети – гадкие, будто вылепленные из грязного пластилина.
Пишу не без оснований, что, похоже, в рекордно ранние сроки пережила все прелести обычного старческого маразма.
Чувствовала себя замурованной в склепе, куда доходили лишь механические звуки: электродрель от соседей, повторяющиеся удары, рокот бомбардировщиков по ночам (я была уверена, что идет война, но от меня родные это скрывают).
Телефон я отключила, радио и телевизор тоже, с ребятами своими я попрощалась – будучи уверенной, что никогда их больше не увижу...
В бреду, сконцентрированном вокруг моей квартиры, я осталась в XX веке, мне мерещилось, что мой дом на Стартовой – это роддом, где нельзя курить...
И я под жестким контролем мамы действительно бросила курить месяца на три, к тому же страшно похудела и пострашнела.
А самое непереносимое: гложущее чувство своей тотальной вины – перед мамой, перед людьми, перед Господом... Чувство вины для меня мучительнее, более поглощающее, чем даже чувство страха, ужаса – horror... Точнее, ужас своей вины. Что из-за меня гибнет все живое, и потому каторга эта – единственно возможный способ жизни для меня. Пригрезилось, что Ленка велела маме передать мне, что наука победила религию (чего, конечно же, в яви Ленка вспомнить не могла) – и в этом я тоже обвинила себя...
Можно копаться в этих винах и страхах до бесконечности, а можно просто принять решение: госпитализация и прием правильных, сильных лекарств, что Ленка с мужем Леней и прокрутили, потребовав специально для мамы у консультанта-психолога (2 тысячи рублей за консультацию) письменного, с личной печатью заключения о необходимости срочной госпитализации. Но мама все равно обиделась на Ленкино и мое "предательство".
Может, подспудно одной из причин столь затянувшейся депрессии, да еще в маниакальной форме, было то, что один за другим ушли из жизни три самых близких, пожалуй, мне человека. Как только я пришла в себя, в Центре написала этот тройной некролог, с него и начну новую страницу своего бытия, так будет правильно. Статья была опубликована в моей "Учительской газете".
Родники мои серебряные, золотые мои россыпи...
Художнику Сергею Токареву,
барду Дмитрию Дихтеру,
педагогу Александру Тубелъскому -
светлой их памяти на Земле
Отшумело новогодье, после долгой болезни пытаюсь начать писать, но не могу этого сделать, не выплеснув хоть отчасти чувство пустоты и потери от внезапного ухода трех очень близких людей в прошлом, таком несчастливом для меня году.
Первым еще прошлой зимой разбился в автокатастрофе художник очень высокого класса Сергей Токарев. Им было по 57 лет – ему и родителям жены его сына Николая, актера театра имени Ермоловой... Помню, на прошлый Новый год он подарил Коле и Рите сразу десять пар домашних тапочек для гостей (в семье были проблемы, и Сергей хотел "склеить" их отношения). Мне он всегда дарил розы – плотные букеты полураскрытых алых с белым, желтовато-красных или просто белых, но не царственно пышных, а тугие пучки полураскрытых бутонов.
Это было совсем недавно – и это было так давно... На дворе был застой. Русский фашизм только-только поднимал голову. Битва шла за художественно-графический факультет МГПИ имени Ленина. Битва ортодоксов со школой Неменского (его последователями по новому, романтическому реализму в живописи). С факультета эти мафиози и бездари выжили всех приверженцев школы Неменского, включая и самого Сергея Токарева, дольше всех держалась Валентина Викентьевна, мама Сергея. Суды, статьи в "Комсомолке" 80-х – но мы тогда проиграли. И все же духовно победили.
В то время Сергей подарил мне пронзительную гравюру-иллюстрацию к чеховской "Каштанке". Бездомная худая собачонка с поникшей головой под косыми струями дождя и за ней – одинокий газовый фонарь на тротуаре.
Бесплатно, то есть вроде благодарности за поддержку "Комсомолки" в тех боях восьмидесятых годов, Сережа со своими учениками-художниками сделал нам Музей фронтовых корреспондентов: попросту встроил стеклянные витрины для фотографий и кратких сведений о тех, кто не вернулся в редакцию с фронта (был среди них и Аркадий Гайдар). Прямо в рекреации, где стояла стела с именами погибших работы художника Бродского.
"Дон Кихотом" Неменский называл Сергея за то, что тот все время кидался на амбразуры. Будто специально ждал и находил каждую следующую из них. И всегда – не за себя, точнее, не только и даже не в первую очередь за себя...
Впереди, после "Комсомолки", были суды по поводу "кондоминиума", а попросту кооперативного дома художников у Черемушкинского рынка, из которого выселяли хозяев-художников настоящие бандиты, забирая их мастерские под свои офисы. Нет, он не был даже председателем того кооператива, просто только он мог отбить и отстоять атаки на гаражи и металлическую ограду, зная назубок, как "Отче наш", весь функционал Мосгордумы и мэрии в придачу. Сколько его помню, он всегда судился... Кто такого выдержит? Два развода – и одиночество. Он всем помогал делать выставки – а у самого ни одной собственной персональной. Только с учениками и коллегами. Лишь почти год спустя после его гибели, 2 декабря, усилиями мамы удалось хоть что-то собрать из того, что он дарил или продавал в хорошие руки, не имея у себя даже фотокопий картин. Его картины очень хорошо расходились. На последней работе, что я у него в мастерской видела, изображены были сумерки. Прелестный и ностальгически грустный городской пейзаж в негустом ультрамарине зыбкого сумрака, темные ветви на этом фоне, смутный светлый силуэт старинного московского особняка стиля ампир... Уголок старой Москвы... Сергей кручинился и печалился о том, что истинно старинная Москва – исчезает...
На стенах его двухэтажной мастерской уже давно не висело никаких его картин, все с ходу продавалось... Ему были нужны деньги: внуки были очень болезненными детьми, да и сам Сергей был болен каким-то хитрым вирусом и постоянными депрессиями. Вторая жена, Аннушка, его ученица уже по ВГИКу, вначале поставила условием венчание, а потом сама же и ушла от него, когда он сутками дежурил у постели умирающей старушки – какой-то дальней ему родни... Продолжал заниматься судами, преподавал во ВГИКе, воевал теперь уже за мастерскую Неменского и при этом первым успевал ко мне хоть в больницу, хоть на день рождения, хоть на презентацию книги с неизменным тугим, плотным букетом роз...
В последний раз, что мы созванивались, он приехал из Кореи, куда его приглашало посольство в связи с выставкой его портретов корейских партизан – он успел организовать туда же гастроли театра имени Ермоловой.
Пейзаж с окрестностями Звенигорода, где Сергей каждый год снимал дачу и где мы когда-то сидели с ним на скамье, наблюдая закат, в тяжелой золоченой раме он подарил мне на день рождения. Роскошный портрет (в стиле старинных мастеров живописи) Марии Карповны, матери нашего общего друга журналиста и преподавателя ВГИКа Юрия Данилина... Для посмертной персональной выставки пришлось собирать по друзьям его работы. Театральные декорации, иллюстрации к книгам, включая андерсеновскую "Русалочку"... Я впервые встретила художника, подлинного мастера с таким равнодушием к собственной известности и вообще человека с таким подлинным рыцарством Дон Кихота... Был он, конечно же, если и не от мира, то уж точно не от века сего...
Мудрый человек, мой друг академик РАО Борис Михайлович Бим-Бад сказал как-то о таких людях: "Человек посмертной славы". Правда, речь шла о другом очень близком мне человеке – барде Дмитрии Дихтере. Мы с Бимом тогда еще не знали, как близок для Димы этот рубеж... Осень 1968 года, мой первый курс журналистики МГУ, запруженная студентами в разноцветных куртках и рюкзаках площадь у метро "Университет". Сбор на слет КСП. И над всем этим маревом, перекрывая шумы большого города, властвует сочный, раскатистый, смеющийся голос: "Вот как будто бы сначала начинается судьба..." Завороженная, иду на голос. Высокий парень с копной кудрявых волос и выразительно-некрасивым лицом Кости Райкина, в исступлении перекошен рот, весь лучится мажором и бьющей через край энергией – легендарный уже и тогда Дмитрий Дихтер из не менее легендарного ансамбля МАИ "Жаворонки". Уникальное по силе таланта мужское четырехголосье. После МАИ – работа в знаменитом КБ Сухого. Дима считал самолеты самым красивым воплощением мечты человека. Но случился Афганистан, Дихтер стал получать отчеты, подписанные генералом Руцким, о разрушениях и количестве убитых с помощью самолетов и вертолетов, разработанных в КБ. Пацифист по убеждениям, Дихтер оставил любимую работу. К этому времени уже состоялся их лучший среди исполнителей авторской песни дуэт с Галиной Крыловой. Постоянные гастроли, работа в жюри слетов и конкурсов, особенно среди юношеских клубов – Дихтер и Володя Ланцберг стали мэтрами юношеского движения КСП. Вскоре они с Галиной открыли собственную школу-студию "Остров", о которой не раз писала "Учительская газета". Это стало основным детищем его жизни. Хотя и сам по себе он был очень востребован: постоянные гастроли по Западной Европе, в Израиле... Технарь по образованию, по внутренней культуре Дима был истинным гуманитарием с безошибочным чутьем красоты и трагизма в поэзии и музыке. Исполнял в собственной аранжировке песни на стихи Шекспира, Тютчева, Мандельштама, современного поэта Петра Кошелева, предпочитал камерные сольные концерты многотысячной аудитории Грушинского, где приходилось, как он говорил, петь в темноту, словно в пустоту, не видя лиц и глаз слушателей... Когда случилась беда, чуть было не расколовшая студию (Дихтер влюбился в ученицу, был вынужден уйти из дома на съемную квартиру, Галка жила на пределе, натянутая как струна, и все же им удалось уберечь коллектив от раскола). Димка часто приезжал ко мне отвести душу – ведь в моих депрессиях он был моей главной "жилеткой", принося то угощение, что самому хотелось бы съесть, мы болтали, гуляли вокруг пруда, и Дихтер развивал свою любимую тему. Он говорил, что хочет построить настоящий корабль с настоящими алыми парусами, и тут же "заводился", обличая литературного капитана Грэя: как же это тот утверждал, что "чудеса надо делать своими руками", ежели его корабль был сооружен и подарен ему матушкой на ее собственные сбережения? Тем временем Галка была вознаграждена за долготерпение: влюбилась и вышла замуж за чудесного человека Лешу, тоже родом из МАИ. Школу-студию они продолжали вести все вместе... По просьбе Димы Галка и Леша его диагноз, рак легких, долго скрывали от друзей. От Леши с Галей позвонили летом: Дихтер умер, захлебнувшись собственной кровью. Так вышло, что я сама лежала в депрессии почти весь минувший год, потому не была на похоронах, и мои друзья в моей памяти – только живые... Школа-студия "Остров" носит теперь имя Дмитрия Дихтера.
Но и это еще не все.
Родные оберегали меня от травмирующей информации, телефон был отключен, и потому я попала в жуткую ситуацию: в сентябре набрала номер Тубельских, подошла Лена, вторая жена Александра Наумовича (а с первой его женой ему не очень-то повезло, ибо это была я сама), спросила осторожно: "Ну как вы там?" (Саша перенес шунтирование сердца, но образ жизни не изменил, курил и сбегал из всех санаториев в школу к детям). Лена ответила не сразу: "Ты разве не знаешь? Саша ушел в мае..."