"Тов. Иванов!
Контакт с В. Мессингом я наладил сразу. Представился "товарищем Кузнецовым" - мол, этого достаточно.
Я, дескать, ваш новый переводчик. Товарищ Мессинг находился в хорошем настроении, поинтересовался, куда делся прежний, Томек Войцеховский.
Я ответил, что товарищ Войцеховский продолжает службу в Минске, мне же поручено сопровождать вас, товарищ Мессинг, в Москву, на встречу с наркомом НКВД Лаврентием Павловичем Берия.
В. Мессинг добродушно сказал, что ему известно мое имя и звание, но ни против того, ни против другого он ничего не имеет.
Москва моему подопечному понравилась.
Правда, его удивляли очереди в магазинах. Было заметно, что мои объяснения В. Мессинга не удовлетворили, но "магазинная" тема оказалась закрыта - по признанию Вольфа Григорьевича, самым главным для него стала возможность "свободно дышать в свободной стране", не опасаясь ареста и гибели.
Мы поселили товарища Мессинга на даче в районе Люберец и оставили его отдыхать, выставив охрану.
На другой день я предупредил Вольфа Григорьевича, что ночью нас ждет Лаврентий Павлович.
"Почему ночью?" - удивился Мессинг.
"Потому, - сказал я, - что советское руководство работает и днем, и ночью. Выкроить время для встречи днем не всегда получается".
Во втором часу ночи мы выехали в Москву, на Малую Никитскую. Охрана нас пропустила в дом.
Товарищ нарком встретил нас за ужином. Как после признался тов. Мессинг, Лаврентий Павлович вызвал у него симпатию - умом, трудолюбием, способностью быстро и точно понять суть проблемы и предложить варианты ее решения.
"Цанаву я боялся, - откровенно сказал Вольф Григорьевич, - а вот Берию - нет. Наверное, потому я легко прошел испытание - страх подавляет мои способности, не позволяет сосредоточиться. Берия - сильный человек, властный, он может быть резким и жестоким - ну, а как же иначе?"
За ужином присутствовали только мы трое - товарищ нарком, В. Мессинг и я.
Спросив о том, как Вольфу Григорьевичу понравилась Москва, товарищ нарком задал вопрос о тех людях за границей, которые занимают высокие посты. Встречался ли тов. Мессинг с кем-либо из них?
Вольф Григорьевич назвал Пилсудского, фон Хелльсдорфа, шефа берлинской полиции, и даже самого Канариса, главу Абвера, еще нескольких деятелей Польши, Австрии, Германии и Франции.
"Вы, товарищ Мессинг, можете внушить что угодно кому угодно?" - спросил Лаврентий Павлович.
"Почти все и почти всем, - ответил В. Мессинг. - Некоторые люди обладают устойчивостью к гипнозу".
"Тогда заставьте наших официантов станцевать вальс!"
В. Мессинг уставился на двух официантов, те неуверенно потоптались, заоглядывались, словно не понимая, где оказались, а затем стали неуклюже вальсировать.
"Достаточно!" - сказал товарищ нарком, и официанты замерли, ошалело мотая головами.
Вызвав адъютанта, дежурившего за дверьми, Лаврентий Павлович отдал ему какой-то приказ, смысла которого я не уловил, а когда тот вышел, товарищ нарком сказал:
"Попробуйте выйти в одиночку на улицу, а потом вернитесь обратно!"
В. Мессинг встал из-за стола и вышел.
Лаврентий Павлович подозвал меня, и мы вдвоем наблюдали, как тов. Мессинг беспрепятственно покинул дом, миновал пост охраны и очутился на улице, где закурил как ни в чем не бывало.
Товарищ нарком помахал ему рукой, чтобы он возвращался, и вот Вольф Григорьевич снова появился в гостиной.
"Как вы это сделали? - воскликнул Лаврентий Павлович. - Я же предупредил, чтобы охрана усилила бдительность!"
В. Мессинг улыбнулся. Позже Вольф Григорьевич рассказал мне, что внушил охране, будто он - это Берия.
"Задам я вам задачу посложнее, - решил товарищ нарком. - Сейчас мы с вами пойдем в фельдъегерскую. Попробуйте получить один из приготовленных к отправке конвертов и принесите его мне. Фельдъегерская слева, там, где стоит часовой. Идите и принесите какой-нибудь конверт".
Внушив часовому, что он должен его пропустить, В. Мессинг вошел в фельдъегерскую и предъявил начальнику свой "документ" - пачку папирос "Казбек".
Начальник отделения сличил силуэт всадника с тов. Мессингом и, ни слова не говоря, достал из сейфа и передал Вольфу Григорьевичу большой коричневый пакет с сургучными печатями.
Товарищ нарком был поражен, когда В. Мессинг вручил ему пакет. Отправив нас обоих с адъютантом в гостиную, Лаврентий Павлович сам отнес пакет в фельдъегерскую.
Вернувшись в комнату, он сказал:
"Сотрудника едва удар не хватил, когда я сообщил ему, кому он отдал секретные документы. А вы можете сказать, что было в пакете?"
"Ну, вы же мне такого задания не давали, - ответил Мессинг. - Но я могу на ощупь узнать содержание письма, если оно на идиш, немецком или польском".
Товарищ нарком приказал адъютанту принести какой-нибудь документ на немецком, и тот принес большой, плотный конверт.
В. Мессинг огладил его пальцами и сообщил, что в конверте находится сводка по грузообороту Данцигского порта за 1939 год.
"Как вам это удается?" - спросил Лаврентий Павлович.
"Не знаю…"
"Хм… А чем вы собираетесь заниматься в Советском Союзе?"
"Я хотел бы продолжить то, что делал и в Польше - выступать с опытами".
"Хм… Думаю, вашим способностям можно найти и лучшее применение".
"Спасибо, но я хотел бы выступать".
"Хорошо, если вы хотите выступать, то возвращайтесь в Брест и начинайте".
После этого товарищ нарком вышел, а мы с В. Мессингом вернулись на дачу в Люберцах".
Документ 24
Из записной книжки В. Мессинга:
"Мы с товарищем Кузнецовым давно перешли на откровенность. Он правильно сказал однажды: "А какой мне смысл что-то утаивать, когда мои мысли для вас - открытая книга?"
Я поспешил его успокоить, сказал, что давно уже научился "отключаться", чтобы не слышать чужих мыслей, и это было правдой. А иначе мне и впрямь хоть в глухой лес беги да избушку строй. Вот только не хочу я отшельником жить, мне с людьми интереснее как-то.
Тогда, после встречи с Берией, товарищ Кузнецов все пенял мне: и чего я, дескать, заартачился? Лаврентий Павлович-де предлагал вам блестящее будущее! Жили бы в Москве, стали бы сотрудником "органов"…
А я все вспоминал, как однажды к нашему соседу в Гуре, Пинхасу Блумштейну, ворвались люди в штатском и застрелили его. Пинхас ввязался в политику, а это дело не только грязное, но и опасное. Таким людям, как Пинхас или я, в политике не место.
Надо быть таким же суровым и безжалостным, как Берия, к примеру, чтобы вращаться в высших сферах и чувствовать себя, как волк в лесу.
Кстати сказать, Берия мне понравился. Я был в курсе того, что шепотком рассказывали о всесильном наркоме - и жестокий он, и бабник, и то, и се…
А я видел - и не только глазами! - совсем другого человека, чей образ испоганили слухи.
Да, Берия был беспощаден к врагам СССР, так ведь это его прямые обязанности, его долг, наконец! Но в нем не чувствовалась та склонность к садизму, равнодушие к чужой жизни, чем обладал Цанава.
Зато Берия отличался потрясающим трудолюбием, острым умом и быстротой принятия решений. Нет, не скоропалительных, а как раз обдуманных - этим он напоминал талантливых врачей, умеющих сразу и точно ставить правильный диагноз.
Наметилась проблема? Нарком быстро ее просчитывает и находит варианты решения. Выбирает лучший - и за дело.
А насчет развратных наклонностей…
Сластолюбец выдает себя сразу, у него на уме одни женщины. Прелюбодеяние для него значит очень многое, это искажает психику и читается сразу. У Берии этого не было, и я не знаю причин, которые подвигли сплетников на раздувание именно таких, пикантных слухов. Уверен, их распускал враг, чтобы вызвать в народе возмущение: как бы ни хаяли коммунистов в Европе, что бы ни говорили о царящих в СССР нравах, я видел в этой стране стойкую приверженность к целомудрию.
Именно поэтому всякий развратник вызывает у советских людей презрение и порицание.
И потом, нарком Берия руководил не только внутренними делами. В его ведении находились также полиция, которую здесь называли милицией, архивы, тюрьмы и лагеря, пограничники и пожарные, госбезопасность, картография, строительство шоссейных дорог, лесная охрана и что-то еще.
И при такой-то загруженности ездить по Москве, высматривая женщин посимпатичнее?! Бред.
Товарищу Кузнецову я растолковал, что Берия ничего-то мне не предлагал, просто потому, что я сам не уцепился за его слова, не стал выпрашивать постов, чинов и окладов повыше.
И нарком вовсе не был недоволен моим решением, напротив.
Еще и года не прошло, как Брест вернулся в состав СССР.
Там, в пограничье, сейчас неспокойно, остро не хватает специалистов, и каждый человек на счету.
А уж артисты - любые! - просто нарасхват. Я там окажусь к месту - сам из Польши, я буду своим среди местных поляков, мне даже переводчик не потребуется.
Заодно и подучу русский. В общем, Брест - лучшее место жительства.
Нет, Кузнецова я тоже понимал: жизнь в Москве была и сытней, и разнообразней. Но от моего "переводчика" ускользало главное - мне было все равно, где жить, лишь бы в границах Советского Союза. Здесь мне было спокойно. А сытость я добуду, работать не разучился!
Из записной книжки В. Мессинга:
В Бресте меня принял зампредседателя Брестского облисполкома. Звали его Петр Андреевич Абрасимов.
По указанию из Москвы он должен был выдать мне документы и устроить на работу, но Петр Андреевич оказался не только чутким руководителем, но и просто хорошим человеком.
Работая по совместительству в отделе культуры, он нашел мне ассистентку, познакомил меня с импресарио - Владимиром Садовским.
Причем это был не мой личный импресарио, а всей группы - я впервые попал в творческий коллектив, что для меня было необычно. Садовский был также лектором, и каждое наше выступление начиналось с его лекции. Затем выступал декламатор, проходило несколько музыкальных номеров - куплетист и певица, а под конец на сцену выпускали меня.
"У тебя интересный номер, поэтому тебя надо оставлять напоследок, - объяснил мне Владимир, - чтобы народ не разбегался…"
Приятно, конечно, что тебя ценят, но выступать в конце для меня сложно - люди возбуждены, они переполнены впечатлениями, и надо прилагать куда больше сил, чем обычно, чтобы "держать зал".
Мало того, мне приходилось выступать в паре с фокусником Яном Струлло, а я не хотел, чтобы публика принимала мои опыты, как фокус.
Хотя Ян, которого по-настоящему звали Меер (он был из люблинских евреев), походил на Леона Кобака - тот тоже считал демонстрацию моих способностей фокусами.
"Раз непонятно, значит фокус". Каково?
Самое свое первое выступление я начал с сеанса гипноза - на это уходило меньше всего сил, а публике нравилось.
Вызвав добровольцев из зала, я внушал им изображать скрипача или пианиста, читать стихи с выражением и прочие "фокусы".
Народу в зале стало интересно, и тогда я перешел к чтению мыслей. Моя ассистентка не слишком хорошо понимала, что ей надо делать, и в основном мило улыбалась.
Номер с чтением мыслей давно уж был мною отработан, и многие приемы проходили чисто механически. Это не значит, конечно, что я выступал по одному и тому же лекалу - схема была одна, а наполнение, так сказать, разное. Невозможно представлять одно и то же в Варшаве, Париже и Бресте.
Люди различных наций думают чуть-чуть иначе, у них другие привычки и табу, свои легенды, понятия и пристрастия. То, что покажется фривольным немцу, у французов не вызовет особой реакции, а немецкая сентиментальность будет раздражать "лягушатников".
В общем, выступление удалось, мне долго аплодировали, а члены группы все допытывались, как же я проделываю все то, что показал на сцене. Я честно признался, что понятия не имею…
Документ 25
Из записной книжки В. Мессинга:
"17 октября 1940 года. Брест
Год я здесь, а оттуда - никаких вестей. Из газет и разговоров я узнаю, что в Польше ныне устанавливается "новый порядок", да и самого названия "Польша" более не существует - Гитлер повелел называть эту страну "генерал-губернаторством".
И что случилось с моими родными, я не знаю до сих пор.
Иногда просто раздражение берет - к чему мне это дурацкое умение провидеть будущее, если для самого себя я мало что могу предсказать?
С отцом я уже как бы попрощался: по всей видимости, он умер.
Я почувствовал это - словно оборвалось что-то во мне, перестало быть. Наверное, нас с ним связывало куда больше, чем память, какая-то незримая ниточка протягивалась-таки между нами.
И вот она лопнула…
А братья мои? Дядька Эфраим? Племянники и племянницы? Где они? Что с ними?
Вот, пишу это и будто выговариваюсь перед кем-то. Перед бумагой! А кому еще откроешься? "Кому повем печаль мою"?
Не знаю, для чего другие люди пишут дневники. Иные имеют своею целью запечатлеть ускользающие из памяти подробности, чтобы много позже освежить воспоминания, сравнивая свою жизнь, свою избранную в ней позицию со своим прошлым "Я".
Чего прибавилось с той поры, когда ты был молод и горяч? Опыта? Страданий? Болей? А убавилось чего?
Безрассудности? Максимализма, когда мир вокруг или черен, или бел, без полутонов?
А я, наверное, просто советуюсь с бумагой, обращаясь к себе теперешнему и к тому Велвелу, что состарится.
Я веду с тем стариком неспешный разговор, рассказываю ему о своем житье-бытье. Если он откроет когда-либо эту тетрадь, то, наверное, удивится, сколько всего ушло из его памяти, и грустно улыбнется, читая о моих сегодняшних метаниях.
Наверное, он - будущий "Я" - будет уже близок к пониманию тщеты всего сущего, но мне сегодняшнему всего сорок, я еще не изжил в себе иллюзии молодости, и тот, кем мне доведется стать лет через тридцать, ныне не указ.
Хорошо ему, престарелому Велвелу! Все уже отболело, посеялось прахом. Он привык к своим потерям, привык к одиночеству, а я тут мечусь, все пытаюсь спасти и уберечь, но всякий раз понимаю, что все мои попытки обречены на неуспех.
Постоянно меня мучают воспоминания, я перебираю и перебираю в уме подробности нашей последней встречи с отцом, пытаюсь понять, смог бы я спасти его от немцев, уберечь, увести с собой сюда, в СССР, или же я сделал все, что мог?
Понимаю, что чувство вины не покинет меня все равно, хоть сто раз докажи себе свою неповинность, а все равно грызу себя и грызу. Что ты станешь делать…
И обратиться за помощью не к кому. Не станет же Берия засылать в Германию секретного агента только за тем, чтобы тот разведал, где мои родные!
Пообщавшись с Абрасимовым, я принял его предложение - отправиться с гастролями в Вильну. Была у меня надежда, что тамошние евреи-литваки не утратили каналов связи с Польшей и могут мне хоть что-нибудь рассказать.
Что и говорить, надежда зыбкая, но другой у меня нет.
19 октября. Вильно
Зря я надеялся. Мне, конечно, сочувствовали, но лишь руками разводили - немцы не афишировали свои темные дела.
Старый Иосиф сообщил, что евреям в "генерал-губернаторстве" приходится туго. В Варшаве их всех сгоняют в гетто, и они там мрут от голода и болезней или надрываются, работая на немцев по двенадцать часов в день без выходных.
А еще есть концлагеря, куда евреев отправляют тысячами, и зовутся те лагеря мрачно - "лагеря смерти".
И что мне было думать?
Разнервничавшись, я отправился в синагогу.
В СССР религии были не в чести, и я обычно придерживался привычек атеиста, но тут, как говорится, приперло.
Как раз была суббота.
День стоял на диво теплый, но под сводами синагоги было зябко.
Я, впрочем, не чувствовал холода, слишком был сосредоточен на своем. Нет, я не молился Богу, я просто стоял и думал, погружаясь в торжественную тишину храма.
Порою чудилось, что лишь тончайшая грань отделяет меня от божества. Словно вокруг меня распахивалась бесконечность, открывалась гулкая пустота, и незримое присутствие Создателя улавливалась на уровне ощущений.
Я ничего не просил у Творца. Мне кажется, что людская назойливость не подобает общению с Господом.
Просить приплоду, вымаливать дары - это так мелко, так недостойно. Да и какое может быть общение у Творца и твари дрожащей?
Когда лицемеры лебезят, утверждая, что "мы - пыль под пятой Его", они сильно преувеличивают и слишком переоценивают человечество. Весь род людской для Бога - исчезающе малая величина, и умолять Его подать некие блага суть убожество и стыдная суетность.
От дум о высоком меня оторвали два товарища в штатском, но даже издали в них угадывались сотрудники НКВД. Они поздоровались и сказали, что со мной хочет поговорить товарищ Абакумов. И пригласили в машину.
Разумеется, я не стал задираться и сел в подъехавшую "эмку".
Дом, к которому меня подвезли, вывески над входом не имел, но охрана тут была.
Меня провели в кабинет капитана госбезопасности Абакумова, и я занял стул. Правда, хозяин кабинета садиться не предлагал - он был из тех людей, которым приятно унижать ближнего.
Неприятный оказался человек, к тому же он был настроен ко мне довольно-таки враждебно. Только из-за того, что я родился евреем.
Поразительно, но в Советском Союзе был распространен антисемитизм, хотя и сам Ленин был на четверть евреем.
А Троцкий? Каганович? Маленков? И тем не менее…
А Абакумов все продолжал свои игры - перекладывал папки на столе, просматривал - для виду - какие-то бумаги, в общем, изображал крайнюю занятость.
Это тоже было приемом из серии "Как унизить посетителя". Вот только я к нему сам не пришел, меня привели. Стало быть, я нужен Абакумову. Так чего ж тянуть? Есть нужда - выкладывай, в чем дело. Или я попал к дураку? Похоже, что так оно и есть.
Вероятно, капитан получал от процесса унижения некое извращенное удовольствие - поглядывая на меня, он словно вырастал в своих глазах.
- Вольф Мессинг - это настоящее ваше имя? - снизошел капитан наконец.
- Не совсем, - ответил я. - Мое настоящее имя - Велвл, но в документах я для удобства записан, как Вольф.
- С какой целью находитесь в Вильно? - резко спросил Абакумов и пристально, не мигая, посмотрел мне в глаза.
- Приехал сюда на гастроли.
Абакумов начал меня раздражать. К чему этот допрос?